ь храм. Мы уже можем выйти из этой клетки?


V. Lunar efficient missionary

     Старт  переносили   восемь   раз.   В   последний   момент   непременно
обнаруживались  неполадки.  То выходила из строя клима-тизация, то резервный
компьютер сообщал о замыкании,  которого  не  было,  то  было  замыкание,  о
котором  не  сообщил  службе  управления  главный  компьютер,  а при десятом
стартовом отсчете, когда уже похоже  было  на  то,  что  я  наконец  полечу,
отказался  повиноваться  ЛЕМ  номер  семь.  Я  лежал, словно мумия фараона в
саркофаге, забинтованный цепкими лентами  с  тысячью  сенсоров,  в  закрытом
шлеме, с ларингофоном у гортани и трубочкой для подачи апельсинового сока во
рту,  держа одну ладонь на рычаге аварийной катапульты, а вторую на рукоятке
управления  и  пытаясь  думать  о  чем-нибудь  далеком  и  милом,  чтобы  не
колотилось  сердце,  наблюдаемое  на  экранах восемью контролерами, вместе с
давлением крови, мышечным  напряжением,  потовыделением,  движением  глазных
яблок, а также электропроводностью тела, которая выдает


     весь   страх   неустрашимого  астронавта,  ожидающего  сакраментального
возгласа "НОЛЬ" и грома, что швырнет его вверх; но  до  меня  раз  за  разом
доносился,   предваряемый   сочным  ругательством,  голос  Вивича,  главного
координатора, повторяющий "СТОП! СТОП! СТОП!". Не знаю, уши  мои  были  тому
виной  или  что-то не ладилось в микрофонах, только голос его громыхал как в
пустой бочке; но я об этом даже не заикнулся, понимая, что, если пикну  хоть
слово,  они  созовут  спецов  по  резонансу  и примутся исследовать акустику
шлема, и этому не будет конца-
     Последняя авария -- техники обслуживания прозвали  ее  бунтом  ЛЕМа  --
была  действительно  редкостным  и  притом идиотским сюрпризом: под влиянием
контрольных импульсов, которые имели целью лишь проверку всех его блоков, он
начал вдруг двигаться, а после выключения не замер, но затрясся и  обнаружил
желание  встать.  Словно  бесчувственный  истукан  он  вступил  в  борьбу  с
предохранительными ремнями и едва не разорвал эту  упряжь,  хотя  контролеры
выключали  поочередно  все  энергетические  кабели, не понимая, откуда такая
прыть. Говорят, это была то ли  утечка,  то  ли  протечка  тока.  Наведение,
самовозбуждение,  колебания  и так далее. Когда техники не знают в чем дело,
то богатством своего  словаря  не  уступят  консилиуму  врачей,  обсуждающих
безнадежный  случай.  Известно:  все,  что  может, испортиться, когда-нибудь
непременно испортится, а в системе, состоящей из  двухсот  девяноста  восьми
тысяч   основных   контуров   и  микросхем,  никакое  дублирование  не  дает
стопроцентной гарантии. Стопроцентную  гарантию,  сказал  Халевала,  старший
техник  обслуживания,  дает  лишь  покойник  --  гарантию,  что  не встанет.
Халевала  любил  повторять,  что  при  сотворении  мира  Господь  позабыл  о
статистике;  когда  же,  еще в раю, начались аварии, пустил в ход чудеса, да
было уже поздно и даже чудеса не помогли. Раздосадованный Вивич  потребовал,
чтобы  Директор убрал Халевалу -- у того, мол, дурной глаз. Директор верил в
дурной глаз, но ученый совет, к которому апеллировал финн, не  верил,  и  он
остался на своем посту. Вот в такой обстановке я готовился к Лунной Миссии.
     Я   не   сомневался,  что  над  Луной  тоже  что-нибудь  откажет,  хотя
моделирование,  контрольные  проверки  и  отсчет   секунд   повторялись   до
изнеможения.  Мне только было любопытно, когда это случится и во что я тогда
влипну. Однажды, когда все шло как по маслу, я сам прервал стартовый отсчет,
потому что левая нога, забинтованная слишком сильно, начала затекать,  и  я,
словно  воскресший  в  гробнице  фараон,  ругался  по радио с Вивичем, а тот
утверждал, что все у меня сейчас пройдет и что нельзя слишком уж  расслабить
эти бинты. Но я уперся, и им пришлось в течение полутора часов распаковывать
и  вылущивать меня изо всех этих коконов. Оказалось, что кто-то -- но никто,
разумеется,  не  признался,--  затягивая   бинты,   помог   себе   железкой,
употребляемой  для набивания и чистки курительных трубок, а после оставил ее
под лентой, опоясывающей мою голень. Из жалости  я  убедил  их  не  начинать
расследования, хотя знал, кто из моих опекунов курит трубку, и догадывался о
виновнике.  В  необычайно  увлекательных  рассказах о путешествиях к звездам
ничего подобного никогда не случается. В них не  бывает,  чтобы  астронавта,
хотя  и  напичканного  противорвотными  средствами,  вдруг вырвало или чтобы
сползла   насадка   резервуара,   служащего   удовлетворению    естественных
физиологических  потребностей,  из-за  чего можно не только обмочиться, но и
обмочить весь  скафандр.  Именно  это  приключилось  с  первым  американским
астронавтом   во   время   суборбитального  полета,  но  НАСА,  по  понятным
патриотическо-историческим соображениям, утаила  это  от  прессы;  когда  же
газеты наконец написали об этом, астронавтика никого уже не интересовала.
     Чем  больше  стараются, чем больше заботятся о человеке, тем вероятнее,
что какой-нибудь запутавшийся  провод  будет  резать  под  мышкой,  застежка
окажется  где  не  надо  и  можно  с  ума  сойти от щекотки. Когда однажды я
предложил разместить в скафандре управляемые снаружи чесалки, все сочли  это
шуткой  и  смеялись  до  упаду, -- все, кроме умудренных опытом астронавтов;
они-то знали, о чем я говорю. Это я открыл Правило Тихого, гласящее: щекотка
и зуд раньше всего ощущаются в той части тела, которую никоим образом нельзя
почесать. Это свербение прекращается лишь в случае серьезной  аварии,  когда
волосы  встают  дыбом, по коже бегут мурашки, а довершает дело холодный пот,
прошибающий астронавта. Все это чистая правда, но Авторитеты сочли,  что  об
этом  говорить  не  положено,  ибо  это плохо рифмуется с Эпохальными Шагами
Человека на Пути к Звездам. Хорош  был  бы  Армстронг,  если,  спускаясь  по
ступенькам  того  первого  ЛЕМа, он заговорил бы не об Эпохальных Шагах, а о
том, что его щекочут съехавшие подштанники. Я всегда  считал,  что  господам
контролерам  полета, которые, удобно развалившись в креслах и потягивая пиво
из банок, дают запеленутому по самую шею астронавту добрые советы,  а  также
всячески  поощряют  и  одобряют  его,  следовало бы сперва самим лечь на его
место.
     Две последние недели на базе оказались нерадостными.  Были  предприняты
новые покушения на Ийона Тихого. Даже после эпизода с фальшивой Мэрилин меня
не  предупредили,  что  все  приходящие ко мне письма исследуются при помощи
особой аппаратуры для разоружения корреспонденции. Эпистолярная  баллистика,
как  называют  ее специалисты, уже настолько усовершенствовалась, что заряд,
способный разорвать адресата в  клочья,  помещается  между  сложенным  вдвое
рождественским  поздравлением или, чтобы было забавнее, пожеланиями здоровья
и счастья по  случаю  дня  рождения.  Лишь  после  смертоносного  письма  от
профессора  Тарантоги,  которое  едва  не  отправило  меня  на  тот  свет, и
скандала, который я тогда закатил, мне показали эту  проверочную  машину,  в
бронированном  помещении  с  поставленными  наискось  стальными  щитами  для
гашения ударной волны.  Письма  вскрывают  телехваталками,  и  только  после
просвечивания рентгеновскими лучами, а заодно ультразвуком, чтобы детонатор,
если  он  есть  в конверте, сработал. Это письмо, однако ж, не взорвалось, и
его действительно написал Тарантога,  поэтому  я  его  получил,  а  в  живых
остался  лишь благодаря своему тонкому обонянию. Письмо пахло то ли резедой,
то ли лавандой, что показалось  мне  странным  и  подозрительным,  поскольку
Тарантога  меньше,  чем  кто  бы  то  ни  было,  способен  вести благовонную
переписку. И когда, бросив взгляд на слова "Дорогой Ийон", я начал смеяться,
то сразу понял, что на самом деле мне ничуть не смешно, а так как я, обладая
исключительно развитым  интеллектом,  никогда  не  смеюсь  по-идиотски,  без
всякой  причины,  то этот смех -- не естественный. На всякий случай -- и это
оказалось очень разумным -- я засунул письмо  под  стекло,  закрывавшее  мой
письменный  стол, и лишь тогда его прочитал. К тому же у меня, слава Богу, в
ту пору был насморк, и я сразу высморкался. Впоследствии  на  ученом  совете
много  спорили,  инстинктивно  я высморкался или же в результате мгновенного
дедуктивного умозаключения, но сам я не мог бы ответить на этот  вопрос.  Во
всяком  случае, благодаря этой счастливой случайности, я втянул носом крайне
малую дозу препарата, которым  пропитали  письмо.  Препарат  был  совершенно
новый.  Смех, который он вызывал, представлял собой лишь увертюру к икоте --
такой упорной, что она прекращалась только под глубоким наркозом. Я сразу же
позвонил Лоэнгрину, но тот поначалу решил, что я ударился в какие-то  глупые
розыгрыши,   потому   что,   беседуя   с  ним,  я  надрывался  со  смеху.  С
неврологической точки зрения, смех --  это  первая  стадия  икоты.  В  конце
концов дело выяснилось, письмо забрали на исследование двое парней в масках,
а   доктор  Лопес  со  своими  коллегами  принялся  откачивать  меня  чистым
кислородом; когда я уже только хихикал, они заставили  меня  перечитать  все
газетные  передовицы  этого  и  предыдущего дня. Я и понятия не имел, что за
время моего отсутствия на Земле печать, а с нею и  телевидение,  разделились
на две категории. Одни газеты и телепрограммы сообщают обо всем без разбору,
другие  же  --  исключительно  о  хороших известиях. До сих пор меня пичкали
положительной информацией, поэтому мне представлялось, будто мир  и  вправду
похорошел  после  заключения  Женевских трактатов. Можно было думать, что уж
пацифисты, во всяком случае, теперь совершенно удовлетворены -- но где  там.
О  духе  нового  времени  давала  понятие  книга, которую одолжил мне как-то
доктор Лопес. Иисус, доказывал автор, был диверсантом, которого забросили  к
нам,  чтобы  заморочить  головы  любовью  к  ближнему  и подорвать тем самым
единство иудеев согласно правилу  divide  et  impera  (Разделяй  и  властвуй
(лат.)), и это удалось; а также погубить Римскую империю, что удалось
также, только чуть позже. Сам Иисус понятия не имел о том, что он диверсант,
апостолы  тоже  ни  о  чем  не догадывались и питали самые благие намерения;
известно, однако, что именно вымощено такими намерениями.  Этот  автор,  имя
которого   я,   к   сожалению,  запамятовал,  утверждал,  что  каждого,  кто
проповедует любовь  к  ближнему  и  мир  всем  людям  доброй  воли,  следует
немедленно  доставить  в ближайший полицейский участок для выяснения, кто за
этим скрывается на самом  деле.  Ничего  удивительного,  что  пацифисты  уже
успели  переквалифицироваться. Часть из них развернула акции протеста против
ужасной участи вкусных животных; впрочем, потребление ветчины  и  котлет  не
снизилось.  Другие  призывали  к  братанию  со  всем живущим, а в бундестаге
восемнадцать мест получила микробоохранительная партия, провозгласившая, что
микробы имеют такое же  право  на  жизнь,  как  и  мы,  поэтому  недопустимо
истреблять  их  лекарствами,  а  надо  их генетически перестраивать, то есть
облагораживать, чтобы они кормились уже не людьми, а чем-нибудь посторонним.
Всеобщая доброжелательность прямо неистовствовала.  Не  было  лишь  согласия
насчет  того,  кто  именно  мешает  ее  триумфу, хотя все были согласны, что
врагов добросердечия и милосердия надлежит истреблять на корню. У  Тарантоги
я  видел  любопытную энциклопедию -- "Лексикон страха". Прежде, говорилось в
этом труде, источником страха  было  Сверхъестественное:  колдовство,  чары,
старые  карги с Лысой горы, еретики, атеисты, черная магия, демоны, кающиеся
души, а также распутная жизнь, абстрактное искусство, свинина; теперь же,  в
индустриальную  эпоху, страшиться стали ее продуктов. Новый страх обвинял во
всех прегрешениях помидоры (которые вызывают рак), аспирин (выжигает дыры  в
желудке),  кофе  (от него рождаются горбатые дети), масло (известное дело --
склероз),  чай,  сахар,  автомобили,  телевидение,  дискотеки,  порнографию,
аскетизм,    противозачаточные    средства,    науку,    сигареты,   атомные
электростанции и высшее образование. Успех этой энциклопедии вовсе не удивил
меня. Профессор Тарантога считает, что людям необходимы две вещи. Во-первых,
им нужно знать, КТО, а во-вторых -- ЧТО. В первом случае следует ответить на
вопрос, КТО во всем виноват. Ответ должен быть кратким, конкретным, ясным  и
недвусмысленным.  Во-вторых,  люди желают знать, ЧТО составляет тайну. Целых
два столетия ученые всех раздражали своим всезнайством.  И  как  же  приятно
увидеть  их  беспомощность перед загадкой Бермудского треугольника, летающих
тарелок, духовной жизни растений! До чего утешительно, что простая парижанка
в состоянии озарения предвидит политическое будущее  мира,  а  профессора  в
этом деле ни в зуб ногой.
     Люди, говорит Тарантога, верят в то, во что хотят верить. Взять хотя бы
расцвет  астрологии.  Астрономы  (которые,  рассуждая здраво, должны знать о
звездах больше, чем  все  остальные  люди  вместе  взятые)  утверждают,  что
звездам  на  нас наплевать с их высокой колокольни, что это огромные сгустки
раскаленного газа, вращающиеся от сотворения мира,  и  на  нашу  судьбу  они
влияют   несравненно   меньше,   чем  банановая  кожура,  на  которой  можно
поскользнуться и  сломать  ногу.  Но  кому  интересна  банановая  кожура?  А
гороскопы  астрологов  публикуются  в самых солидных газетах, и даже имеются
мини-компьютеры,  у  которых  можно  спросить,  благоприятствуют  ли  звезды
задуманной  вами  биржевой  операции.  Человека,  утверждающего,  что кожура
банана способна повлиять на  нашу  судьбу  сильнее,  нежели  все  планеты  и
звезды,  никто  не  станет  слушать. Некто явился на свет, потому что как-то
ночью его папаша, скажем так, не устранился в нужный  момент  и  лишь  из-за
этого  стал  папашей. Его мамаша, сообразив, что стряслось, принимала хинин,
прыгала прямыми ногами со шкафа  на  пол,  но  все  это  не  помогло.  Таким
образом,  Некто  приходит  на  свет,  оканчивает  какую-то  школу, торгует в
магазине подтяжками, служит на почте или в конторе -- и  вдруг  узнает,  что
все  было  совсем  по-другому. Планеты выстраивались именно так, а не иначе,
знаки зодиака старательно и послушно складывались в  какой-то  особый  узор,
одна  половина  небес  сговаривалась  с  другой  для  того,  чтобы Некто мог
появиться на свет и встать за прилавок или сесть  за  конторский  стол.  Это
внушает  бодрость.  Все мироздание, видите ли, вертится вокруг него, и пусть
даже оно недружелюбно к  нему,  пусть  даже  звезды  расположатся  так,  что
фабрикант  подтяжек  вылетит в трубу и Некто потеряет работу,-- все-таки это
приятней, чем сознавать, с какой высоты чихают на него звезды и как  мало  о
нем  заботятся.  Выбейте  у  него  это  из  головы,  включая  иллюзии насчет
симпатии, которую питает к нему кактус на его подоконнике, и что  останется?
Босая,   убогая,  голая  пустота,  отчаяние  и  безнадежность.  Так  говорит
Тарантога, но вижу, что я слишком уж отклонился от темы.
     Запустили меня на  околоземную  орбиту  27  октября,  и,  забинтованный
сенсорным  бельем,  словно  грудной  младенец  пеленками, я взирал на родную
планету  с  высоты  двухсот  шестидесяти  километров,  под  общие   возгласы
удовлетворения  и удивления тем, что на этот раз все-таки получилось. Первая
ступень ракеты-носителя отделилась с точностью до долей  секунды  над  Тихим
океаном,  но  вторая  не желала отделяться, и пришлось ей помочь. Она упала,
должно быть, в Андах. Выслушав традиционные пожелания чистого неба,  я  взял
управление  на себя и помчался через самую опасную зону на пути к Луне. Вы и
понятия не имеете, сколько железного хлама, военного и гражданского,  кружит
вокруг Земли. Одних только спутников не меньше восемнадцати тысяч, не считая
тех,  что  мало-помалу  развалились  на  части,  и они-то опасней всего, ибо
настолько малы, что едва различимы на экране радара. Кроме того,  в  пустоте
полно  обыкновенного  мусора,  с  той  поры как все вредные отходы, и прежде
всего радиоактивные,  вывозят  с  Земли  мусоролетами.  Поэтому  я  соблюдал
величайшую  осторожность,  пока наконец вокруг не стало действительно пусто.
Лишь тогда я отстегнул все ремни и начал проверять состояние своих ЛЕМов.
     Я включал их поочередно, чтобы свыкнуться с  ними,  и  озирал  грузовой
отсек   изнутри   их  кристаллическими  глазами.  Этих  теледублей  у  меня,
вообще-то, было девятнадцать, но последний размещался отдельно, в контейнере
с надписью "Фруктовые соки" -- чтобы сбить с толку посторонних. Камуфляж  не
бог  весть  какой  хитроумный,  ведь контейнер настолько велик, что я мог бы
купаться в соке. Внутри находился  герметически  закрытый  голубой  цилиндр,
маркированный  буквами  ITEM,  то  есть  INSTANT  ELECTRONIC MODULE. Это был
теледубль в порошке.  Тор  Secret,  творение  Лакса,  а  применить  его  мне
разрешалось  лишь  в  случае крайней необходимости. Принцип его действия был
мне известен, только не знаю, стоит ли  излагать  его  уже  сейчас.  Мне  не
хотелось  бы  превращать  свой  рассказ  в каталог изделий "Джи-нандроикс" и
телематического отдела Лунного Агентства. Lunar Excursion  Missionary  номер
шесть  сразу  же  после  включения начала бить легкая дрожь. А так как я был
соединен с ним обратной связью, то начал трястись как в лихорадке и  щелкать
зубами.   Согласно   инструкции,   мне   следовало   немедленно  доложить  о
неисправности, но я предпочел не  делать  этого,  зная  по  опыту,  чем  это
кончится.  Они  тут же созовут целый ареопаг конструкторов, проектировщиков,
инженеров и спецов по электронной патологии, а те, разозлившись прежде всего
на меня -- мол, поднял шум из-за такой  ерунды,  как  небольшие  конвульсии,
которые   могут  пройти  и  сами  собой,--  примутся  давать  мне  по  радио
противоречивые указания, что с чем  соединить,  что  разъединить,  сколькими
амперами  трахнуть по этому бедолаге (электрошок иногда помогает собраться с
мыслями не только людям). Если я их послушаюсь, он выкинет что-нибудь еще, и
тогда  они  велят  мне  подождать,  а  сами  возьмутся  за  аналоговое   или
математическое  моделирование  дефектного  ЛЕМа,  а  заодно, пожалуй, и меня
самого, на главном аналоговом устройстве, и начнут переругиваться возле него
до изнеможения, время от времени уговаривая  меня  не  нервничать.  Эксперты
разделятся  на  два  или три лагеря, как это бывает со светилами медицины во
время консилиума. Возможно, мне велят  через  внутренний  люк  спуститься  с
подручным  инструментом  в грузовой отсек, вскрыть ЛЕМу живот и направить на
него портативную телекамеру, потому что вся электроника у теледубля в  брюхе
-- в  голове  она  не поместится. Итак, я начну оперировать под руководством
экспертов, и, если из этого что-нибудь случайно получится, всю  заслугу  они
припишут  себе; если же сделать ничего не удастся, все шишки достанутся мне.
Раньше, когда еще не  было  ни  роботов,  ни  теледублей  и  по  счастливому
стечению  обстоятельств  не  выходили из строя бортовые компьютеры, ломалось
что-нибудь  попроще,  скажем,  клозет   во   время   испытательного   полета
"Колумбии".
     Между  тем  я  удалился  от  Земли  на  150 000 километров и все больше
радовался,   что   умолчал   о   неисправности   ЛЕМа.   Этому    расстоянию
соответствовало  более  чем  секундное  запаздывание при разговорах с базой;
рано или поздно что-нибудь хрустнуло бы у меня под руками, ведь в  состоянии
невесомости  трудно  делать  рассчитанные  движения,  сверкнула бы крохотная
вспышка, сигнализируя, что я устроил короткое замыкание, а секунду спустя  я
услышал  бы хор голосов с соответствующими комментариями. Теперь, заявили бы
они, когда Тихий все загубил, ничего уже не поделаешь. Так что я избавил  от
нервотрепки их и себя.
     Чем  ближе  была  Луна,  тем  больше  мне  давали