Экраны слабо, слабо замерцали.
     В кафе никто не обратил на это внимания, но мама все же попросила:
     - Джек, ты бы показал увольнительную. И знаешь, не демонстративно, мол,
жри,  гадина,  а интеллигентно,  ненавязчиво, чтобы  никто,  кроме  него, не
обратил внимания...
     Я подумал, вынул из кармана увольнительную, разгладил ее на столе.
     - Так? - спросил я.
     -  Приблизительно, -  улыбнулась  мама, - знаешь, если бы  это касалось
только тебя  или только  тебя и меня... но люди, собравшиеся  здесь,  в этом
кафе, ни в чем не виноваты.
     - Виноваты, - ответил  я, - виноваты. Раз живут на этой планете, то все
виноваты.  Невиновных  нет.  От  координатора  до последнего  забулдыги,  от
начальника школ до самого распоследнего рабочего "столовой", от затурканного
"младенца" в какой-нибудь роте до ветерана-"отпетого" - все виновны.
     -  Но  если  все виновны, то, стало быть, и  виноватых нет?  перед  кем
виниться-то, если все? Ты об этом подумал?
     - Подумал, - ответил я, -  все перед всеми виноваты,  кто  больше,  кто
меньше,  но  есть  еще   много-много  тех,  перед  кем  все  виноваты
абсолютно... Понимаешь? Полностью.
     - Ну, и кто же это?
     -  Во-первых, это  все  превращенные,  все в  подземельях  и лабиринтах
рептилии,  когда-то  бывшие  людьми;  во-вторых, "вонючие",  те,  что хотели
освободить  эту гадскую  планету и оказались втоптаны не в  грязь даже...  в
дерьмо.
     Я повысил голос, и мать, улыбаясь, приложила палец к губам:
     - Тссс... Не так громко... Люди же оборачиваются.
     Я послушно снизил тон:
     - В-третьих, все умершие, те, что  ползут на конвейерных лентах к пасти
гада, все,  кого другие гады растоптали, сожгли,  раздавили,  не оставили  и
следа, и, наконец, в-четвертых...
     Я замолчал.
     Я проглотил имя - Мэлори, Мэлори, Мэлори. На самом-то деле только перед
ней  были все виноваты на этой планете... только  перед ней... ни  перед кем
другим.
     Мама ждала, и я, собравшись с силами, проговорил:
     - Воспитанницы орфеанума... вот уж кто не виноват точно... Вот уж перед
кем все виноваты... Им подарили жизнь на этой планете - для чего? Только для
того, чтобы их схряпало чудовище...
     Мама  водила  пальцем  по столу, ногтем выдавливала какие-то  волнистые
узоры.
     -  В  тебе,  -  сказала  она,  -  говорит  юношеский  максимализм.  Это
прекрасно,  что даже  подземелье его в тебе не  вытравило, но это... -  мама
поглядела  на  меня, - максимализм.  Это... тоже  жестоко... И... главное...
безответственно...
     - Да, - согласился я,  - мы  уже  спорили с тобой. Я  помню. Я вел себя
тогда, как  дурак, как хам... Я  винил только тебя,  а  винить-то  надо было
всех. Ты-то всех меньше виновата. Работаешь в лаборатории. И что?
     - А  ты знаешь,  что  мы  сейчас делаем в лаборатории?  - она  смущенно
улыбнулась.
     Мы вышли на улицу.
     Сизый голубь, вздрагивая горлом, пил воду из черной лужи.
     Солнечные кольца, трепеща, прокатывались по его телу.
     Потом  голубь взлетел,  и  золотые капли упали  с  его  лапок  в  воду,
подпрыгнув, отраженные от черной глади.
     - Не знаю, - сказал я, -  что вы  там делаете в лаборатории, но было бы
интересно посмотреть...
     - Снова под землю забираться? - подмигнула мне мама.
     И, зная, что я огорчаю ее, я ответил:
     - Да... Мне все равно. Теперь все равно - на земле, под землей. Поехали
в лабораторию.
     В  лаборатории  стояли ванны, наполненные  булькающим,  словно  кипящим
студнем.
     - Вот, - улыбаясь, сказала мама, - он уже ест... полуфабрикат...
     Я посмотрел на булькающий студень и спросил:
     - Оно... живое?
     Мама ответила:
     - Раз он ест вместо живого, значит, живое...
     - По крайней мере, - я оперся рукой о край ванны, - чувствует боль.
     - Это-то точно,  - кивнула мама, - видишь,  как все поворачивается, как
все смягчается... Раньше он жрал  все подряд, потом - одних девушек, потом -
сделанных девушек  из орфеанума,  а теперь ест, начинает есть - вот... - она
кивнула на ванну.
     Я нагнулся. Я стал  всматриваться в этот бесформенный, чувствующий боль
студень  -   так  вглядываются   в  картину  или  в  зеркало,  увидев   себя
изменившимися настолько, что...
     -  Нет,  - сказал  я, -  нет... Залить  хавало  этой гадине  студнем  и
успокоиться? Нет... Этот студень мне так же жалко, как и...
     (Мэлори, Мэлори, Мэ.. .)
     Я не договорил. Мама не стала спрашивать.
     -  Он  будет жрать  и сытно  отрыгивать.  А  после просто мирно заснет,
сдохнет  -  и  та  боль,  тот ужас,  которые он  причинил  другим, останутся
неотмщенными? Неужели он просто сдохнет, и никто, никто не успеет его убить?
     -   Ты   -  максималист,  -   грустно  сказала  мама,  -  какой   ты...
максималист...
     Кажется, на этом мы расстались. Не уверен.
     Я многое забыл, потому что "за поворотом" меня ждало событие... В самом
деле со-бытие, потому что  рядом с  моим и  Кэт бытием  оказалось еще
одно бытие, столь же мучительное для самого себя, как и для нас.
     Кэт отвезли в роддом, что находился при  санчасти. Меня сняли с полета.
Я возражал, но Георгий Алоисович и де Кюртис уговорили меня.
     - Сдурел...  В подземелье не так часто рождаются. Отправишь жену наверх
с сыном к родителям... Такое дело... Не дури. Успеешь еще настреляться.
     Я бродил в коридоре. Смотрел на беленые стены. Ждал.
     Потом  в коридор выглянул врач в белой  шапочке, похожей  на  поварской
колпак.
     - Джек Никольс? - позвал он.
     Я вопросительно на него посмотрел.
     - Зайдите, пожалуйста, ко мне.
     Я  вошел в кабинет. Я поморщился.  На стенах были нарисованы окна,  и в
этих  нарисованных окнах  было  синее небо и  движущаяся,  колеблемая ветром
листва. Врач проследил мой взгляд.
     -  Ах, это... - он усмехнулся, - хорошая голография,  да? - он повторил
рукой  волнистое, текучее движение листьев. - Картинка... Вам не нравится? Я
задерну.
     Он  нажал  кнопку на  своем столе, и  занавески неслышно задернулись на
всех нарисованных окнах.
     Я уселся за стол:
     - Как жена?
     Врача я знал неплохо, как-никак валялся  в его санчасти после  убийства
дракона для рыцаря - месяца два, не меньше.
     Врач снял поварской колпак, стал шуровать по ящикам стола.
     - Жена, - забормотал он, - да... жена... такое дело...
     Я вспомнил Фарамунда.
     Тот бы не финтил, а сказал бы прямо, если бы что-то случилось.
     Я обернулся.
     У  двери  стояли,  скрестив бородавчатые  зеленые  лапы  на  груди, два
ящера-санитара.
     Несмотря на всю серьезность момента, мне стало смешно.
     - Василь-Степаныч, что-нибудь  с Кэт?.. Для чего  вы молодцов кликнули?
Чего опасаетесь?
     Василий Степаныч недовольно передернул плечами.
     -  Да... Вроде  бы  опасаться  не приходится  - собой владеете, да... а
тренажер порушили... кто вас знает.
     Я сжал кулак:
     - Вася, - тихо сказал я, - кто  бы меня не знал, но тебя я предупредил:
отвечай  мне  толком,  что с  Кэт?  Если  ты еще  раз  какую-нибудь  дурость
вылепишь, я успею тебя больно ударить прежде, чем санитары меня схватят...
     Санитары чуть подались вперед.
     Василь-Степаныч собрался с духом и выпалил:
     - С Кэт - ничего. Но у нее - миссгебурт.
     Я вспомнил  то, что  видел  однажды:  зеленое, шевелящееся  в  сумке  у
приятельницы мамы;  вспомнил: "Его жарят  живым", - и остался сидеть, только
ниже опустил голову.
     Василий  Степаныч  понял,  что  мордобоя  не будет,  и  коротко  махнул
санитарам, уже не таясь, мол, валите, идите.
     Я сидел, барабанил по столу.
     -  Собственно, - сказал Василий Степаныч, - это -  формальность, но мне
необходимо  ее  соблюсти...  Прежде  чем отдать  миссгебурт  в  лабораторию,
справляются у отца.
     - Его отец, - сказал я, - гниет у седьмого болота...
     Василий Степаныч криво усмехнулся.
     - Ах, вот оно что... но я вынужден вас огорчить... Пробы уже брали. Это
- ваш сын.
     Василий Степаныч снова испуганно замолчал.
     Я забарабанил по столу быстрее.
     (Тарра, ра! ра! ра, ра, ра! та!)
     - Так что вот так, - Василий Степаныч откинулся на стуле,  - теперь вот
остается ваше согласие. Чистая формальность.
     Я перестал барабанить.
     -  Отчего же,  формальность, Василий Степаныч? Кто же вам сказал, что я
сына  своего,  кровинушку  мою,  плоть от плоти  моей,  отправлю  в сушилку,
прямилку и расправилку?
     Открыв рот, Василий Степаныч смотрел на меня.
     Сжав кулак, я  пристукивал по стеклу, прикрывавшему пластом столешницу,
я аккомпанировал своим словам.
     (Тук, тук, дзинь, тук, тук, дзинь...)
     - Я вам больше скажу, уважаемый, что если бы это даже был не мой сын, а
сын, допустим, дракона  для  рыцаря, убитого мной, я бы  и тогда не отдал бы
его в лабораторию, а взял бы на воспитание себе. Ведь это, понимаете ли, так
ли, иначе ли, - мой грех, мой крест, и нести его мне.
     -  Вы,  - осторожно заметил Василий  Степаныч, - стекло разбили и  руку
окровавили. Может, йод принести?
     _________________________________________________________
     Степан сидел за столом.
     Длинные зеленые крылья его были растопырены.
     На миг я почувствовал отвращение, но справился с ним.
     Или мне казалось, что справился?.. Или я  свыкся с ним  и  жил, отвыкая
только на время отлучек на другие планеты?  Я так же  свыкся и с отсутствием
неба над головой, и  когда здесь, на этой планете, мне снится открытое небо,
я кричу от страха. Мне страшно, и я просыпаюсь.
     - Степа, - спросил я, - где мама?
     Степа осторожно сложил  зеленые  кожистые крылья, повернул ко мне узкую
крокодилью морду с невыразимо печальными человечьими глазами...
     - Папа, - сказал он. - папа вернулся...
     У  меня  перехватило  горло  от нежности.  Я подошел и положил руку  на
Степину голову.
     - Сын, - спросил я, - тебя что, кто-то обидел?
     - Нет...  - Степан постарался улыбнуться и, увидев, что  мне  неприятна
его улыбка  (то  был оскал  хищной рептилии,  когда  остается  одно: скинуть
огнемет - и бить, бить), посерьезнел, - меня никто не обидал. Я просто очень
ждал тебя, папа. Очень, очень.
     - Ну  и прекрасно, -  я  уселся на  стул  напротив  Степана,  - бабушка
приезжала?
     Степан кивнул.
     (Его шея...  дряблая, во вздувшихся жабьих пупырышках, его рот...  рот,
безгубый и хищный, хищный только на вид. Степан ел только траву.)
     - Ты был с бабушкой в лаборатории?
     -  Да... Мне не  понравилось. Мы поговорили.  Я  скорее  всего пойду  в
Контору в переводчики... У меня - способности к языкам.
     И  он  улыбнулся.  Улыбнулся,  уже  не  опасаясь,  что  мне  это  будет
неприятно. Он знал: я уже взял себя в руки.
     Я увидел ряд его плоских зубов, которыми он перетирал пищу, и вспомнил,
как  однажды  закричал на  него, еще  не умевшего  говорить, распищавшегося,
раскапризничавшегося.
     Не сдерживаясь, я орал  тогда: "Урод! Уррод! Дракон! Чтоб ты сдох! Гад,
гадина!"  И  он... вдруг перестал плакать  и посмотрел  на меня человечьими,
понимаете ли вы, чело-вечными глазами.
     Я тогда ушел на кухню, уселся на стул.
     Потом пришла Кэт. Она спросила что-то, я не ответил .
     Тогда она сказала:
     - Это - твой сын.
     Вот все это я вспомнил сейчас и подумал: "А он-то помнит?"
     - С  Конторой, -  сказал  я, -  сложности. Небольшие,  но сложности.  В
лаборатории все-таки бабушка...
     - Но я сдам экзамен, - убежденно сказал Степан.
     - Конечно, - кивнул я, - но не в одном экзамене дело...
     - Понятно,  - Степан  перестал улыбаться,  поднялся  и  прошел в другую
комнату.
     (Нам с Кэт выделили большую жилплощадь после рождения Степана.)
     Я крикнул ему вслед:
     - Но ты не волнуйся, сделаем...
     - Я и не волнуюсь, - отозвался Степан.
     Я встал. Прошелся по комнате...
     (Дзинь,  дзинь...  Мы с Куродо  неплохо поработали  - Куродо  завалился
спать Дзииинь.  Возились  с огнедлаками, и  вот  как  они лопались... Дзиин,
дзиинь... Слегка увлеклись и чуть сами не  подзалетели, чуть сами не сделали
- дзинь, дзинь, дзиинь... А какое там небо было... Алое... багровое... Лучше
потолок,  чем  багровое  небо...  Дзинь,  дзинь... Будто  живешь  в середине
костра. И этот костер весь мир... Дзинь.)
     Вошла Кэт. Мы поцеловались.
     - Здравствуй... рыцарь, - сказала она на своем наречии.
     - Здравствуй, принцесса, - ответил я.
     Она,  когда говорила так,  то становилась  похожа на Мэлори, печальную,
грустную Мэлори.
     Но Мэлори редко была печальной.
     И Кэт редко так говорила.
     Кэт уселась, положила ногу на ногу, сцепила руки замком на колене.
     - Ты что, сегодня дежурная? - спросил я.
     - Да, прибирала на кухне.
     - Это черт знает что, - возмутился я, - муж нивесть где, а жену...
     -  Да  понимаешь,  какое  дело,  -  протянула  Кэт,  - здесь  скандалец
небольшой вышел.
     - Какой скандалец?
     Степан вышел из комнаты и сказал:
     - Я покусал Георгия Алоисовича.
     Я повернулся к нему.
     - Что у вас произошло?
     - Ничего не произошло...
     - Не ври мне...
     -  Я  не  вру. Просто  мне не понравился Георгий Алоисович  -  и  я его
покусал.
     - Он бы мог убить тебя, - сказала жена.
     - Раз не убил, - ответил Степан, - значит, не мог...
     -  Прости, сын, - спросил я, - но дело  слишком  серьезно... Как  же ты
поступишь работать в Контору? А если тебе там тоже кто-то не понравится?
     Кэт покачала ногой:
     -  Георгий  дела  поднимать не  будет...  Я  говорила.  И  Глафира ...в
общем... была... ну, не собиралась,  словом, меня назначать дежурной; я сама
попросилась...
     - Я тебя понимаю...
     Степан  зелеными  когтистыми  лапами   отколупывал  краску  на  дверной
притолоке, и этот вполне человеческий, подростковый жест взорвал меня, почти
взорвал.
     Я уже открыл рот, чтобы гаркнуть,  но потушил крик, сдержался, взрыв не
вырвался наружу, остался во мне, всосался в кровь.
     - Степан, -  сказал я спокойно, - что бы ни было, что бы ни случалось -
тебе надо научиться  сдержанности.  Ты  должен помнить, что ты не  один,  ты
связан тысячью нитями, - я обвел в воздухе круг,  -  с другими, прочими - со
мной,  с  мамой,  с бабушкой. Каждый  твой поступок, уж извини, -  это и наш
поступок. Мы  за  него  тоже  ответственны... Ты ведь  прекрасно  понимаешь,
почему Георгий Алоисович сдержался? Понимаешь?
     Степан опустил голову.
     - Ну, разумеется,  - я усмехнулся, - для  чего ему иметь  неприятный...
гм,  гм  -  разговор...  со мной.  А  теперь  получилось так, что мне
предстоит неприятный  разговор с Георгием  Алоисовичем.  Я  надеюсь,  ты уже
извинился перед ним?
     Крокодилья  морда Степана замоталась  из  стороны в сторону,  и я снова
прикусил губу. Он был отвратителен. Он был не такой, как я.
     -  Нехорошо,  -   сдержанно   произнес  я,   -  это   очень   нехорошо,
Степа...Теперь мне придется идти извиняться... такие дела... Поэтому, что бы
ни было, тебе надо научиться сдерживаться... даже если бы  Георгий Алоисович
назвал бы тебя жабенышем, а твою маму - драконовой подстилкой.
     Степан поднял голову и посмотрел на меня изумленно:
     - Откуда ты знаешь?
     Кэт перестала покачивать ногой, откинулась на стуле:
     - Ах, вот оно что... Степан мне этого не говорил.
     Я мотнул головой:
     - Да.. .Степа, и вот теперь мне  не придется идти извиняться... Надобно
сдерживаться... Это тебе -  урок. Ни в коем случае не  прерывай собеседника,
дослушай до  конца, а уж  потом  отвечай. Иначе  видишь, что  получается? Ты
хотел  скрыть  причину своей  ссоры  с  Георгием  Алоисовичем,  и  скрыл бы,
пожалуй,  а поспешил, не  сдержался  - и пожалуйста, все выболтал... Ничего,
Степа, иди... Мы эту проблему решим...
     Степан повернулся. Ушел.
     Мы с Кэт помолчали. Потом Кэт сказала:
     -  Он  очень хороший  мальчик. Поэтому  я не поверила ему,  что  он так
просто набросился на Егора... Но я представить себе не могла, что Егор...
     - Теперь представляешь?
     - Теперь представляю.
     - Степа был сегодня в спортзале?
     - Да. Я его возила. Он хорошо  работал.  Тренер  его хвалил.  Предлагал
оставить.
     Я почувствовал, как у меня дернулась щека:
     - Тренажером? Ты в уме ли?
     - Не знаю, - Кэт провела пальцем по столу, -  не знаю, где  ему было бы
легче...  Кажется,  ему  всюду будет  тяжело.  Одно меня  радует:  он  умеет
драться.
     - Да уж, - усмехнулся я, - в обиду себя не даст.
     Я поднялся и стал переодеваться.
     - Ого, - сказала Кэт, - пластинки почернели. Это что?
     -  Немного  обуглились,  -  объяснил я, -  огнедлаки  шутить не  любят.
Видал-миндал. Впрочем, тверже станут.
     - Будем надеяться, - вздохнула Кэт.
     Я вышел в коридор.
     Мне  очень хотелось дать по морде  Георгию  Алоисовичу, но  я сам  себя
успокаивал, мол, с кем не бывает.
     Из кухни вышла Глафира.  Как обычно, на ней был легкий купальный халат,
едва запахнутый на мощном голом теле.
     - Ой, - обрадовалась она, - Джек прилетел! Давно?
     - Не очень, - сухо ответил я.
     - После санобработки сразу сюда - ой, как приятно. А Куродо ?
     Я пожал плечами:
     - Спит,  надо  полагать.  Мне  нужно  с  вами поговорить,  с тобой и  с
Георгием.
     -  Ага, - Глафира обогнула  меня и  прошла по  коридору к  двери  своей
комнаты,  -  Георгия  сейчас  нет.  Он  на перевязке, а со  мной,  что же...
Поговори.
     Она толкнула дверь, и я вошел следом.
     Я первый  раз  был  у  них в гостях.  Все стены  были  увешаны трофеями
Георгия. Там - коготь величиной с саблю, здесь - чешуя размером со щит, чуть
поодаль  -  изогнутый клык,  какие-то и вовсе непонятные,  вырванные  из тел
убитых  драконов  приспособления... Их было  много, но не  настолько,  чтобы
заполнить собой все стены. В  промежутках, в оставшихся свободными квадратах
и  прямоугольниках Георгий  Алоисович  развесил фотографии Глафиры - одетой,
полуодетой и вовсе не одетой. Сочетание было забавное. Я обратил внимание на
одну небольшую фотографию.  Георгий  Алоисович притулил ее почти  неприметно
под каким-то устрашающим, отвратительно прямым кинжальным клыком.
     Фотография была не просто небольшая. Крохотная.
     Я  проявил  бестактность.  Я  подошел  к стене  и  постукал пальцем  по
фотографии:
     - А это зачем?
     Глафира чуть покраснела:
     - Какой ты,  Джек... наблюдательный. Кто бы ко мне  ни  приходил, никто
внимания на эту фотографию не обращал, а ты пришел - и сразу.
     Я понял, что Глафира упрекает меня.
     Как-никак   наблюдательность  -  первое,  что  должно  быть  развито  у
"отпетого". Стало быть, те "отпетые", что  бывали у  нее,  конечно, замечали
эту фотографию, но не задавали Глафире дурацких вопросов.
     - Я  полагаю, -  сказал  я, - что  фотографии вывешивают, чтобы  на них
смотрели и чтобы их видели, чтобы на них обращали внимание. Вот я и обратил.
     - Вот и умница, - с издевкой сказала Глафира .
     Эта издевка и решила дело.
     Я  не  стал  узнавать,  чего ради Георгий  Алоисович вывесил фотографию
своей жены, бьющейся  в  эпилептическом припадке, не стал даже узнавать, кто
был фотограф, так дивно запечатлевший нашу нынешнюю квартуполномоченную... я
просто потрогал клык, длинный и острый, похожий на кинжал, и спросил:
     - Что было у Георгия со Степаном?
     Глафира замялась.
     Я пришел к ней на помощь:
     - Георгий опасно покусан?
     - Да нет, - успокоила меня Глафира , - не особенно... он еще смеялся, в
спортзал на тренировки ходить не надо...
     - В квартире свой тренажер появился, - продолжил я.
     - Нет! - запротестовала Глафира, сообразив, что ляпнула что-то не то. -
Нет! Он так не говорил.
     - Он говорил хуже... он говорил гораздо хуже...
     В  эту секунду стукнула дверь,  и я, не оборачиваясь,  понял, что вошел
Георгий.
     - О! - услышал  я,  - Джекки! Живой и  здоровый... ты  что,  изви