ю траву,  длинный  и  страшный,
как смертный грех. Подполз к сетке, уставился на  нас,  и  мы  попятились,
охваченные ужасом от нами содеянного. А ведь мы тогда еще не знали, что он
растет непрерывно, пока жив... Вольера была открыта сверху, и  мы  видели,
как свалилась туда пролетавшая птица и как Василиск проглотил ее,  не  дав
упасть...
   Что нам было делать, как поступить? Убить Василиска? Но кто решится! Мы
прекратили работу, Нури. Сейчас  это  не  работа,  это  мы  так,  суетимся
понемногу. Последним появился тянитолкай,  и  мы  сразу  отдали  его  вам,
поскольку  разуверились  в   собственной   способности   сотворить   добро
воспитанием,  поскольку,  как  говорит  Иванушка,  погрязли  в  грехах   и
эгоизьме. Через мягкий знак произносит, чтобы обиднее было.  И  правильно,
если мы до того опустились, что друг друга подозревать стали. А  разве  не
погрязли, а Василиск-то откуда?
   Мы каждый день смотрели на него издали. Змей наваливался на сетку,  она
прогибалась, и мы понимали, что ему ничего не стоит  прорвать  ее.  Так  и
случилось... В одно утро вольера оказалась  разрушенной,  и  след  тянулся
через  перелески  за  озеро  к  болоту.  В  озере  плавала  кверху  брюхом
отравленная рыба, на берегу мы обнаружили останки птицы  Рух,  разорванной
пополам.  Олень  -  золотые  рога,  у  нас  их  всего  два  было,  валялся
бездыханный. Было у нас Древо райско, гордость Леса: на одном  боку  цветы
расцветают, на другом  листы  опадают,  на  третьем  плоды  созревают,  на
четвертом сучья подсыхают. На нем Жар-птицы всегда гнезда  вили.  Так  это
дерево оказалось словно раскаленной железной полосой опоясано и надломлено
- потеря  невозместимая!  А  на  зеленом  островке  посереди  болота,  где
обосновался Василиск, деревья усохли. И всю  эту  беду  Василиск  натворил
между делом, просто так, ведь животные не были даже съедены, а думать, что
они могли напасть на змея, просто глупо...


   В Заколдованном Лесу к  трагедиям  не  привыкли.  Звери  в  большинстве
питались растительной пищей, а хищники  промышляли  помалу  и  без  явного
злодейства. Так, ежели Серый Волк  по  случаю  задирал  овечку,  то  какую
похуже и обязательно перед тем безвыходно в лесу  заблудившуюся.  А  чтобы
вот так - р-р-раз и готово! - этого не было, этого себе никто не позволял.
И отнюдь не из кротости, а просто сказочные формы жизни едва  нарождались,
и потому еще на стадии предвоспитания творцы  внушали  всем  необходимость
сдерживать до поры природные инстинкты.
   Злодеяния, учиненные Василиском, привели население Заколдованного  Леса
в состояние длительного шока.  Мирная  жизнь  была  в  одночасье  сломана,
идиллическое течение ее нарушено.  Тоскливое  ощущение  вины  нависло  над
поселком, животные жались поближе к той  рощице,  где  обитали  единороги.
Даже Яр-Тур, страху не  знающий,  вылез  из  чащобы  и  пасся  в  пределах
видимости. Звери чувствовали, что если кого опасается  Василиск,  так  это
единорогов. И действительно, в свое болото змей  полз  не  по  прямой,  он
далеко обогнул рощу с единорогами. Это было видно по следу: где  он  полз,
там пожухла трава.
   - Я видел такой след, - сказал Нури. - Там, за территорией Леса.  Возле
памятника единорогу.
   - Это не памятник, воспитатель Нури...
   ...В болоте было душно и тихо. Совсем недавно в нем кипела жизнь, орали
по ночам лягушки, по краям, где рос камыш и вода была  прозрачна,  бродили
цапли;  на  островке  в  кроне  сыр-дуба  куковала  добрая  кукушка,   что
подкидышем росла, хлебнула горя и теперь, всех жалея, любому  накуковывала
несчетное число лет. Василиск отравил воду, убил цапель, которые не успели
улететь, дохнул вверх и спалил  кукушку.  Болото  вскоре  стало  черным  и
зловонным. Василиску в нем было уютно.
   Он быстро рос, наливаясь силой и  злобой,  как  и  положено  царю  змей
Василиску. Змей смутно помнил что-то светлое и теплое - это было в забытом
прошлом, когда не было болота и безлистных  деревьев  рядом;  жило  в  нем
слабое воспоминание о том, как тепло внезапно исчезло и  он  пробудился  в
равнодушии и холоде и стал злым - и это сразу стало привычным. Так было, а
может, и не было, все едино... Высоко в небе кружился Ворон, он все  время
там кружился, змей брызнул ядом, не достал... И  он  пополз  через  болото
туда, где была жизнь, которую можно убить.


   - Так было, Нури, Василиск полз к поселку, а  Ворон  летел  над  ним  и
кричал. Мы могли уйти из поселка,  в  помещении  синтезирующего  комплекса
всем места хватило бы,  но  нам  стало  стыдно,  и  мы  остались...  Ворон
тревожно кричал в вышине, мы его слышали, и Неотесанный  Митяй  услышал  и
привел к поселку единорогов. А змей уже выползал из леса, и казалось,  ему
не будет конца. Потом он свернулся кольцами и вытянулся  вверх,  и  голова
его раскачивалась на уровне вершины старого кедра. Он увидел нас и  увидел
единорогов, что стояли на склоне, заслоняя поселок. И смутились наши души,
ибо перед нами было нами порожденное зло -  фиолетово-черный  Василиск.  И
было нами  порожденное  чудо  -  единороги,  в  боевых  позах,  розовые  в
предзакатных лучах. Картина была неповторима,  и  этого  нельзя  забыть...
Василиск, видимо, понял, что здесь ему хода  нет.  Он  страшно  зашипел  и
скрылся в зарослях.
   Нури слушал и словно видел Василиска,  уползающего  в  сумрак  леса  от
людей и зверей - в одиночество, которое никому не может быть желанным.  По
следу его потом установили, что он долго кружил вокруг поселка, - кусты, в
которых он укрывался, засохли, - смотрел, как леший доит Драконессу и  как
возится Иванушка возле котла.
   Это было ночью, люди ощущали его тревожное присутствие  еще  и  потому,
что все время с места на место переходили единороги, заслоняя собой  людей
и животных. А когда рассвело, Ворон закричал,  что  Василиск  прополз  под
завесу и ушел туда:
   - В мир-р-р!
   Это было самое плохое, что только могло случиться. Кто допустит,  чтобы
по его вине увеличилось в мире зло порожденное?  Кто  возьмет  такой  грех
себе на душу? И леший послал вслед змею единорога.
   Говорят, это был  единственный  случай  прямого  прохода:  единорог  не
проползал вдоль зарослей разрыв-травы,  он  кинулся  напрямик  и  проломил
защиту. Василиск затаился в кроне дуба,  видимо,  учуял  погоню  -  и  Лес
дрогнул, и далеко окрест было слышно, как единорог ударил плечом по дубу и
сбросил Василиска вниз. Никто этого не видел,  только  земля  была  взрыта
там, где Василиск бил  шипастым  хвостом,  и  была  обгоревшей  там,  куда
попадал  его  страшный  яд.  Ничто  живое  не  могло  устоять  перед  этим
смертоносным ядом, но, когда единорог был  еще  малышом,  леший  самолично
искупал его в воде, взятой от девяти рек... И он  устоял...  сколько  мог.
Нет,  сражения  никто  не  видел,  но  рычание  единорога,  грохот   битвы
раздавались за пределами Леса, улетели испуганные птицы, и  далеко  бежали
лесные звери, а в городке ИРП этот  грохот  воспринимался  как  отдаленные
раскаты грома.
   Потом, когда настала тишина, многие видели,  как  полз  в  свое  болото
Василиск, покрытый ранами. Он не прошел.
   А единорог остался по ту сторону завесы. Он  не  упал,  он  прижался  к
дереву, цепенея от странной боли и ощущая, как каменеют мышцы и  кости.  И
он, конечно, умер еще до того, как произошло  в  тканях  полное  замещение
углерода  кремнием,  ибо  именно  к  такой  перестройке  клеток  приводило
глубокое отравление ядом Василиска.  Он  теперь  всегда  останется  там  -
памятник добру побеждающему.
   Все  это  произошло  десять  дней  назад  и  полностью   деморализовало
коллектив. Сейчас каждому из создателей мерещится, что это он сам виновник
зла, что чуткий змей воспринял  плохое  и  темное,  утаиваемое  каждым  от
самого себя в  недоступных  глубинах  подсознания.  Василиск  же  затаился
безвылазно, и что с ним делать - никто не знает...
   - Вернемся к началу, - сказал Нури. - Конкретно, что вы от меня хотите?
   Пан Перунович долго не отвечал. Наконец проговорил:
   - Я знаю, вы умеете принимать решения...
   - Ничего себе, -  невежливо  сказал  пораженный  Нури.  Он  внимательно
оглядел Пана Перуновича. Пред ним был муж благостен и добронравен. Из тех,
что, ожегшись на молоке, дуют на воду. Белый, как лилия,  халат,  нет,  не
халат, хитон! Белые же, хоть и редкие, но  волнистые  волосы  под  изящным
обручем, глаза серые, внимательные и добрые  до  невозможности.  А  в  них
растерянность, от самого себя скрываемая. Что там темное может быть в  его
душе, сплошная белизна... Нури крякнул и отвел взор:
   - Скажите, а может, он уже того, отдал концы? В смысле - подох?
   Пан Перунович пожевал губами и непривычно кратко ответил:
   - Жив.


   Ближе к вечеру, когда солнце еще не село, но длинная зубчатая  тень  от
тына уже дотянулась до огородов, Нури сидел на крылечке и ждал.  Говорящий
котенок по-хозяйски расположился на колене и так упорно молчал,  что  Нури
стал  сомневаться,  говорящий  ли?  В  отдалении,  в   открытых   воротах,
неподвижно стоял Кашей, опираясь на трость, может быть, любовался закатом.
А может - что Кащею закат! - стоял просто так. Черный его силуэт смотрелся
как вертикальное начало собственной горизонтальной тени. От летних  кухонь
кое-где поднимался синий пахучий дымок - это  готовили  поздний  ужин  или
вечерний чай любители поесть  перед  сном:  деревня  старалась  жить  так,
словно ничего не случилось.
   Нури был полон дневных впечатлений и отстраненно думал, что вот  заботы
жителей Заколдованного Леса уже становятся и его заботами и не вмешиваться
он уже не может. Возможно, эта  вынужденная  пауза  в  их  деятельности  -
только на пользу; все не было времени оглянуться, подумать. Оказывается, и
древние  рецепты  надо  применять  с   осторожностью...   Человек   обязан
сомневаться и в деле, и в самом себе, здесь это так и есть. Но все  хорошо
в меру, а чувство меры-то как раз и изменило  милейшему  Пану  Перуновичу,
который, как утверждают, в своем деле был богом. Любопытно: раньше  каждый
был уверен, что коллега-сосед чист душой. Теперь это обстоятельство не  то
чтобы подчеркивалось, но упоминалось достаточно часто, чтобы  обратить  на
него внимание. Каждый словно старался показать, что в чужой непричастности
у него сомнений нет. И действительно, ну какое зло мог  внушить  Василиску
Гасан-игрушечник или Неотесанный Митяй? Вот они,  кстати,  идут  рядком  и
ладком от дома мастера. Нури пересадил котенка на коврик, поднялся.
   - Добрый вечер, мастер. Мир вам, леший.
   - И вы здравствуйте...
   - Я ждал вас. Я пойду с вами. - Нури не спрашивал разрешения, он просто
поставил в известность: пойду.
   - Да, конечно, я сразу понял - вы пойдете! -  сказал  Гасан-игрушечник.
Леший промолчал, только поправил холстину, которой была закрыта порядочная
по размерам бадья.
   При виде лешего Кашей посторонился.
   - На болото? - прохрипел он  вслед.  -  Грехи  заглаживать?  Подождите,
Василиск еще вам покажет, уж я-то знаю!
   - Чешите грудь! - сказал леший, не оборачиваясь.
   До болота путь не близкий, и всю дорогу леший возмущенно бурчал,  вроде
как себе под нос, но было слышно: откуда такие берутся, как этот Кащей,  и
как это люди ему позволяют, и где тот чиновник, который первым вывел Кащея
на руководящую дорогу? Конечно, если в масштабе  всего  Леса,  то  Кащеевы
пакости вроде бы невелики с виду - ну там  рощу  срубил,  мастера  обидел,
дело доброе болтовней подменил; но ведь пакость - она безразмерна...
   - А по-моему, - сказал  Гасан,  -  Кащей  не  ставит  целью  специально
учинить  пакость  -  это  было  бы  слишком  примитивно.  Он  действует  в
соответствии со своими убеждениями. Он  искренне  верит,  что  монумент  с
призывом важнее рощи, что показуха важнее дела.  Он  тем  и  страшен,  что
искренен.
   Леший уверенно перешагивал короткими толстыми ногами с кочки на  кочку,
держа  бадью  на  отлете.  Болото  для  лешего   не   было   препятствием.
Гасан-игрушечник и Нури шли за ним след в  след,  стараясь  не  ступать  в
зловонную жижу.
   - От кого вы узнали, что мы выхаживаем Василиска?
   - Никто мне этого не говорил, мастер. Я сам прикинул  и  понял:  кто-то
должен, иначе бы змей подох. Ну, а кто здесь может, кроме вас?
   - Многие бы хотели, но не каждый решится - страшно...
   Василиск лежал, полукольцом опоясывая бестравный островок,  треугольная
голова его придавила ствол поверженного дерева. Нури, в принципе, не верил
в порожденное зло и, может быть, поэтому не  ощутил  того  поля  злобы,  о
котором так красочно рассказывал Пан Перунович: Конечно, большая  змея,  о
которой  к  тому  же  известно,  что  она  ядовитая,   вызывает   к   себе
неприязненное  отношение,   но   как   может   зло   быть   врожденным   и
беспричинным?.. Не поднимая головы, змей слабо цвиркнул ядом,  промахнулся
и прикрыл мутные глаза. Выступающая из болота часть туловища была обклеена
большими заплатами пластыря, и  они  ярко  выделялись  на  темной  грязной
чешуе. Неотесанный Митяй зашел слева и с  неуловимым  проворством  оседлал
Василиска. Он ухватил змея за ороговевший край капюшона и резким движением
приподнял его голову. Раскрылась огромная  пасть,  беспорядочно  утыканная
вывернутыми вперед клиновидными зубами.
   - Давайте!
   Нури   подтащил   неподъемную   бадью   с    драконьим    молоком,    а
Гасан-игрушечник, отбросив холстину,  стал  лить  его  ковш  за  ковшом  в
черно-розовую пасть, стараясь не коснуться зубов, скользких от яда.
   - Все сразу! - натужно выдохнул леший. - Трудно держать...
   Нури и Гасан вдвоем подняли и опрокинули в пасть бадью, молоко,  как  в
воронку, втянулось в горло. А потом, взявшись за концы, они длинной жердью
прижали нижнюю челюсть змея к земле и, когда леший  слез  с  него,  быстро
отбежали в стороны.
   - Он уже почти здоров, - сказал леший, когда они пробирались по  болоту
обратно. - Очухался, гад.
   Василиск лежал недвижим и  не  пытался  даже  плюнуть  вслед.  Драконье
молоко  действовало  как  панацея,   нейтрализуя   не   только   болотный,
разъедающий раны яд, но и яд собственный. Тот, от которого каменеют.


   Нури жил в  Заколдованном  Лесу  уже  вторую  неделю.  Время  пролетело
незаметно, как в старости, хотя до нее Нури  было  еще  далеко.  Он  часто
бывал в лабораториях, постигая популярные азы биотворчества. Кроме  котлов
ГП использовали здесь весь набор известных методов воздействия на гены.  И
странно было видеть на экранах "Кассандры"  поразительную  птицу,  которую
можно было бы получить способом  вертикального  развития  эмбриона  кошки.
Конечно, от дальнейшей работы над такой птицей  приходилось  отказываться,
чтобы не порождать чудовищ неожиданных и на  Земле  никому  не  нужных.  А
хотелось, неудержимо  хотелось!  Это  самое  трудное  в  работе  творца  -
подавленное желание, вынужденная необходимость переступить  через  себя  и
отказаться от возможного, признав  его  ненужным.  Как  знакомо  было  это
кибернетику Нури...
   Он сдружился с  лешим  и  часто  сопровождал  его  в  лесу  и  в  поле.
Неотесанный Митяй больше молчал, бродил,  смотрел  за  порядком,  устранял
непорядок, часто присаживался на корточки, ковырял железным пальцем  землю
и закапывал семечко. Сбегав к ручью, он приносил воду  в  горсти,  поливал
место посадки, и, как заметил Нури, не было случая,  чтобы  семя  не  дало
ростка.
   Гром с той, первой, ночи больше не  появлялся,  видимо,  ушел  домой  к
хозяину. Нури понимал его и не обижался.
   Леший учил Нури понимать жизнь растений, учил хозяйствовать в  лесу,  и
эта  наука  никогда  не  надоедала,  и  пришло  время,  когда   Нури   сам
почувствовал: вот здесь надо посадить барбарисовый куст - и  не  семечком,
ростком. И это знание пришло к нему как бы само по  себе.  Выслушав  Нури,
леший довольно хмыкнул, брови его полезли на лоб, и показались густо-синие
глазки, маленькие и сумасшедше веселые.
   Когда   лешему   попадалась    добрая    коряга,    он    относил    ее
Гасану-игрушечнику, и они с мастером подолгу разглядывали ее и молчали,  и
им было хорошо от взаимопонимания и от того, что коряга такая красивая.
   Иногда по  просьбе  Пана  Перуновича,  который  заботился  о  повышении
кругозора  своих  сотрудников,  Нури  читал  лекции  в  гулком   помещении
синтезирующего комплекса. Поскольку никто по-настоящему не работал, а  все
чего-то ждали, каких-то  перемен,  то  приходило  довольно  много  народу.
Принципы   построения   математических   моделей   живого,   едва   только
прорисовывающиеся в воображении  генетиков-программистов,  почему-то  мало
интересовали слушателей. Но все оживлялись, когда Нури рассказывал о своем
личном опыте воспитателя, о приемах воспитания у детей доброты и  уважения
к живому, к природе, которую так бездумно топтали и растрачивали предки.
   - Эх, если  бы  только  предки...  -  проговорил  на  одной  из  лекций
Иванушка. - Мы вот тут раз спросили: товарищ Гигантюк, вы  о  чем  думали,
когда рощу под монумент  сводили?  Ответил,  что  мы  не  понимаем  задачи
момента. Заметьте, момента, а не времени. Потом  выяснилось,  что  это  он
больших ревизоров  ждал  и  хотел  показать  достижения  по-крупному.  Что
поразительно, он действительно уверен: чем крупнее монумент, тем  большими
покажутся достижения...
   - Вы к чему это?
   - А к тому, что по моему, Иванушкиному, разумению, беды природы лишь на
одну десятую объясняются потребностями человечества, а на девять десятых -
глупостью маленьких людей, попавших на большие посты.
   - А спешка? А корысть?
   - В общении с природой спешка и корысть суть та же глупость.
   Эти рассуждения показались Нури не  лишенными  интереса,  но  с  другой
стороны...  Нури  не  спросил,  где  был  принципиальный  Иванушка,  когда
руководящий Кащей рощу срубал. Распределяя причины по процентам,  Иванушка
как-то забыл собственное нежелание  вмешиваться.  Здесь,  в  Заколдованном
Лесу, обитали люди порядочные,  тихие,  которые  любили  совершать  добрые
поступки и ожидали, что их обязательно должны совершать и все другие.  Это
так удобно... для себя. Но что все же делать  с  Василиском,  он  вон  уже
созревает для новых злодейств, а решение-то принимать  кому?  Не  Пану  же
Перуновичу, благостному и эрудированному до невозможности.
   Гасан-игрушечник и Неотесанный  Митяй  -  вечная  загадка  человеческой
психики! - выходили Василиска. А могли бы  не  пойти  на  болото,  страшно
ведь, кто бы осудил. И сдох бы Василиск, и всем радость... разве не мог им
Пан Перунович помешать? Мог бы. Не стал. Устранился?.. А может,  ерунда  -
эти  рассуждения  о  психологии  и  скрытых  мотивах,   просто   леший   и
Гасан-игрушечник не могли по-другому? В конце концов, все  доброе  человек
делает по внутренней  потребности,  и  нет  ничего  подлее,  чем  ожидание
благодарности за добрые дела... Так думал воспитатель Нури.


   Василиск сменил кожу. В отличие от людей, змеи регулярно  меняют  кожу.
Прежнее  одеяние,  зловонное  и  рваное,  в  шрамах  и  пятнах  пластырей,
отшелушивалось от тела, и настал день, когда Василиск  выполз  из  него  в
новой шкуре с блестящей чешуей, невредимой и удобной.  Болотная  грязь  не
приставала  к  ней.  Ощущение  новизны  требовало  действий  и   пробудило
любопытство. Василиск тронул носом  окаменевшее  тело  кукушки,  глянул  в
небо. В вышине по-прежнему кружил Ворон.  Пусть  кружит,  не  мешает...  А
кукушку  не  вернешь...  Шевельнулось  воспоминание  о  прошедшей  муке  и
исчезло. Страдание быстро забывается.
   Царь змей пополз из болота к свету. В углах губ его скапливался яд,  но
пасть была закрыта, и он не стал брызгать ядом в пролетавшую  мимо  птаху.
Звери разбегались перед ним, и тревожно кричал Ворон. В  стороне,  задевая
когтистыми лапами за верхушки дерев, пролетел дракон и тяжело  приземлился
за дальней рощей. Змей двинулся в обход озера, а в это время по привычному
маршруту совершал предобеденную прогулку Па