ие дела. Обсуждать,
а  не  нос  воротить  (правильно  я  выражаюсь  насчет  носа?), думать, а не
корчиться, удерживая тошноту.

Ан-а-под,  ана-под,  анализирует  аналогии,  подыскивает  подобия. Это слово
тоже создано анаподом из земных слогов по подобию.

Привыкаю  к прибору, даже забавляюсь с ним. Надвигаю, сдвигаю. Словно шторка
на  глазах, словно страничку переворачиваю. Раз - пухлое лицо старика, раз -
череп.  Раз-раз!  А если сдвигать постепенно, получается наплыв, как в кино;
череп  медленно  проступает  сквозь  черты лица, кости вытесняют выцветающие
мускулы.

Их  Дальмира, оказывается, похожа на птицу, на аиста голенастого и с хохлом.
Анапод  же  нарисовал мне знакомую блондинку с "конским хвостом" на макушке.
Их  Лирикова  -  крылатый слизняк. Ничего у нее не видно - ни глаз, ни ушей,
ни  рук.  Но  если  нужно,  они  вырастают,  как ложноножки у амебы, сколько
угодно  рук,  любой  формы.  Недаром  так  мягки  ее прикосновения. Даже моя
кровать  -  не  кровать,  оказывается.  Это простыня, которая поддерживается
тугой и теплой струей воздуха. Стены - не стены и пол - не пол.

Только  Гилик  стационарен  в  этом  мире  -  неизменна  вертлявая машинка с
рожками  и  хвостиком.  Нет  для него подобия на Земле, и анапод не искажает
его подлинный облик.

- А соплеменники вам кажутся красивыми, Граве?

-  Ну  конечно  же,  -  говорит он. - Они стройны, они конструктивны, ничего
лишнего  в  фигуре.  И  пятна очень украшают наши лица, такие разнообразные,
такие  выразительные пятна. Опытные физиономисты у нас угадывают характер по
пятнам,  существует  особая  наука - пятнология. У мужчин пятна яркие, резко
очерченные,  у  женщин  -  ветвистые,  с прихотливым узором. Близким друзьям
разрешают  рассматривать узор, любоваться. Модницы умело подкрашивают пятна,
в  институтах  красоты  меняют  очертания.  В  гневе пятна темнеют, в ярости
становятся  полосатыми,  у  больных  и  стариков  -  блекнут,  выцветают,  у
влюбленных  в  минуты  восторга  переливаются  всеми цветами радуги. ("Как у
осьминогов",  -  думаю я.) Ваши одноцветные лица кажутся мне бессмысленными.
Все хочется сказать: "Снимите маску, чего ради вы скрываете переживания?"

Граве   вдохновился,  он  читает  стихи  о  пятнах.  Хочется  разделить  его
восхищение.

Сдвигаю анапод. Отвратительно и противно!

-  И  все  же  вы  обманщик,  -  твержу  я. - Ну ладно, допустим, вы боялись
напугать  меня  внешностью. Пожалуйста, анаподируйтесь. Но почему не сказать
честно,  что  вы пришелец? Для чего разыгрывался этот спектакль в пяти актах
с потомственным астрономом Граве?

-  У  меня  была  сложная  задача,  -  говорит  мнимый Граве. - Я должен был
провести  некое  испытание, проверить, готовность земных людей к космическим
контактам.  Предположим,  я  представился  бы звездным гостем, подтвердил бы
свое    неземное    происхождение    доходчивыми    чудесами:   телекинезом,
телепортацией.  И  вы  уверовали  бы  в  мое всемогущество, пошли бы за мной
зажмурившись,  как  слепец  за поводырем. Но это не проверка готовности, это
заманивание.  Сорван  экзамен.  Итак,  я  являюсь  к  вам  под видом земного
человека,  получившего  приглашение в космос. Все остальное в "легенде" (так
у  вас  называются  россказни разведчика?) соответствует выбранной роли. Кто
может  узнать о приглашении в зенит? Правдоподобнее всего - астроном. Почему
иностранный  астроном?  Так  мне легче. Я мало жил на Земле, опасаюсь мелких
ошибок  в речи, незнания житейских деталей. Если бы я назвался москвичом или
ленинградцем,  вы быстро уличили бы меня в промахах, заподозрили неладное. И
вот  я  сам  сообщаю;  что  я  недавно  приехал из-за границы, не знаю новых
порядков.  Что  еще?  Поездка  за  город  под  дождем?  Это  последний штрих
экзамена:   хотелось   проверить,   жаждете   ли   вы  контакта,  удобствами
поступитесь ли, согласны ли вымокнуть под дождем хотя бы?

- Но вы же читаете мысли. И так знали, что я думаю.

-  Знал.  Но  люди  не  всегда  думают о себе правильно. Им кажется, что они
рвутся в бой... а в последнюю минуту мужества не хватает.

А я не подкачал!

Я  горд  необыкновенно,  горд  как  индейский  петух,  душа  маслом  облита.
Подумайте:  выдержал  вселенский  экзамен.  И  физики  меня  хаяли, и лирики
хаяли... а я - вот он! - не подкачал, избранник!

-  Почему  же вы именно меня выбрали? - спрашиваю. Очень уж хочется услышать
комплименты.  Пусть  объяснят  подробно,  какой  я  выдающийся с космической
точки зрения.

Но Граве не склонен потакать моему тщеславию:

-  По  некоторым  соображениям  нужен был писатель-фантаст, профессионал. По
каким  именно?  Вам  скажут в свое время. Западные авторы отпадали, очень уж
въелась  в  них идея неравенства, личной выгоды. Из числа ваших товарищей не
годились  противники контактов - земные "изоляционисты". И личные склонности
сыграли  роль:  сам  я  в  годах,  я  худо  сговариваюсь с молодыми горячими
талантами,  предпочитаю  пожилых и рассудительных, пусть не самых способных.
(Я  поежился!) Видите, выбор уже не так велик, почти все возможные кандидаты
отсеялись.  Вы  были  удобнее всех, потому что оказались в чужом городе, без
семьи,  вас  легко  было увести, не привлекая внимания. Ведь мой контакт был
примерочный,  я  очень  старался  не привлекать внимания. Невидимкой вошел в
гостиницу,  в  трамвае  ехал  невидимкой. Привел вас в парк и поставил перед
выбором: "Теперь или никогда?"

- А если бы я выбрал "никогда"?

- Тогда я стер бы вашу память. Вчистую!

Память  можно стирать и можно заполнять, ввести, например, иностранный язык.
Процедура   торжественная,   настоящее  священнодействие.  Ученик  лежит  на
операционном  столе,  весь  опутанный проводами, глаза и уши заложены ватой,
лицо  забинтовано.  Диктор монотонно начитывает сведения, учителя в шлемах с
забралами,  в  свинцовых  скафандрах,  как  в  рыцарских доспехах. Это чтобы
посторонними мыслями не заразить, не внести "мыслеинфекцию".

Меня  так не хотят обучать. Говорят, что не знают особенностей человеческого
мозга, опасаются напортить.

Микроманипулятор  для  исправления  генов.  Атомы  на экране похожи на бусы,
матовые  в  центре, полупрозрачные на краю. Видишь, как нечто давит на бусы,
они  поддаются,  сплющиваются, выпирают из ряда... вот-вот лопнут химические
связи.  И  лопаются. Вылетает бусина или связка бус... Трах-трах, мгновенная
перестановка,   что-то   расскочилось,  что-то  склеилось.  Ученые  генетики
пристально  рассматривают  экран.  Шевеля губами, считывают новую структуру.
(Шевелит губами анапод, конечно.)

Инкубатор  поросят.  Лежат  в  коробках  на  вате,  как  жуки в коллекции. В
соседнем  цехе  -  инкубатор  детишек.  Лежат  в  коробках  на  вате рядами.
Оскорбительное сходство!

Волшебное  колечко.  Аккумулятор и лазер в перстне - тридцать тысяч киловатт
на  пальце.  Выдвинул  кулак и водишь направо-налево. Деревья валить хорошо,
только  срез  обгорелый,  потом  уголь счищать надо. Можно в скалах вырубать
ступеньки. И тут недостаток: ждать приводится, чтобы плавка остыла.

Когда  болел,  каждый день приносили персики на блюдечке. Сначала радовался:
земная  еда.  Потом  заметил: всегда одинаковые персики - один зеленоватый и
жесткий,  а  самый  сладкий - чуть мятый, с бочком. Снял анапод - все равно,
персики.  Оказывается,  Граве  захватил! с Земли три штуки и каждый день для
меня   изготовляли   точную   атомную   копию.   Спросил:   "Вся   еда   так
изготовляется?"  Нет,  воздерживаются.  Энергоемкое  производство. Атмосферу
можно перегреть, климат сделать тропическим.

Тревоги  будущей  науки:  как бы не сделать тропики нечаянно. Летающие дома.
Непривычно  и  страшновато:  мне,  землянину,  все  кажется, что эти висячие
громадины  должны  рухнуть  на  голову.  В  домах-то  приятно: свежий горный
воздух  в жару. На балконах голова не кружится: земля слишком далека, и леса
непохожи  на  леса.  Как  в  самолете  -  внизу  топографическая  карта, нет
ощущения  высоты.  Единственный  недостаток: трудно найти свой дом. Летишь и
справляешься: куда дул ветер, куда занесло?

Прокладывали  дамбу,  заморозили  реку.  Клубы  белого паровозного пара. Как
будто кипятили, а не леденили.

Впечатлений  полно,  информации  слишком  даже  много,  в  блокноте какие-то
отрывочные  записи,  незаконченные слова и в основном восклицательные знаки.
Сейчас  просмотрел  и  вижу:  не  записал даже, что меня спустили с кровати,
начали возить на экскурсии.

Экскурсии  все  межзвездные,  потому  что лежал я на вокзале. Даже ближайшая
планета  -  Оо  -  столица  Звездного Сообщества - в семи световых сутках от
нас. А до прочих миров - световые годы.

На  такие  расстояния  шарадяне  летают  за  фоном, то есть, тут я уже начал
разбираться  чуточку  - не в нашем пространстве, где скорость света - предел
скоростей,  а  в  одном  из  параллельных  пространств четвертого измерения,
обычно  в тридцать девятом, там скорость сигналов на пять порядков выше. Вот
меня  эболируют,  деддеизируют, сиссеизируют, превращают в Ка-Пси идеограмму
и сигнализируют к чертям в сто тысяч раз быстрее нашего света.

Выглядит это так.

Мы  -  Граве,  Гилик  и я - входим в очень обыкновенную кабину, как в лифте.
Только  пол  у  нее  каменный,  и  выбиты углубления для подошв: "Сюда ставь
ноги!" - как на той скале под Ленинградом.

На  задней  стене табло со списком вокзалов. Перечень громадный, аж в глазах
пестрит.  У каждого вокзала свой номер - семизначный. Набираешь его на диске
вроде  телефонного.  Тут нужна предельная внимательность, потому что вокзалы
перечисляются  по  алфавиту. Ошибся на единичку - и упекут тебя вместо Урала
на  Уран,  вместо  Венеции  на  Венеру.  Но  вот  номер  набран,  говоришь в
микрофон: "Готов!" - и тебя переправляют на другой конец Звездного Шара.

"Переправляют"  -  вежливый термин. Тебя втискивают, вдавливают, ввинчивают.
Ощущение  такое,  словно,  схватив  за  руки  и  за ноги, тебя выжимают, как
мокрое  белье.  Сначала  крутят  в  одну  сторону, потом в противоположную -
вывинчивают  из  тридевятого  пространства. Сам полет не осознается, хотя он
продолжается  минуты,  часы  или  несколько  суток.  Ведь  летишь  не  ты, а
сигналы,  информация  о  твоем  теле.  По  этой  информации  и изготовляется
точнейшая  копия  на  станции  назначения.  Как  с  персиками  -  сам  был с
гнильцой,  и  копия  с  гнильцой. Так что сейчас я уже не я, я - седьмое или
семнадцатое  повторение  самого  себя. ("Чему удивляться? - пожимает плечами
Граве.  -  Любой  обмен веществ - копирование, даже не идеально точное. Тело
заново  строит  себя  из  пищи.  И на Земле-то у тебя все молекулы сменялись
многократно".)  И  вот  эта  несчастная  копия,  выкрученная  и  вкрученная,
обалдевшая  и  задохнувшаяся, протирает глаза в той же кабине, потом узнает,
что это не та кабина, а вовсе приемник планеты назначения.

На  Земле  от  аэродрома  до  аэродрома  мы  летаем  на  самолете, прилетев,
пересаживаемся  в  такси.  Здесь  в  роли такси - космическая ракета. Ракета
рычит,  ревет,  пышет  пламенем,  трясется,  создает  перегрузки на старте и
финише.  Но  по  сравнению  с  зафоном  все  это кажется обычным, привычным,
домашним  даже.  Чувствуешь  себя  уверенно.  Ты  у  себя  дома,  в  родимом
трехмерном пространстве.

Хотя  Гилик  -  машина,  но  характер у него есть, заложенный в конструкции,
запрограммированный.

"Черты   характера   кибернетического  справочника"  -  тема  для  школьного
сочинения в XXI веке.

Гилик  обстоятелен  и  последователен,  неукоснительно, старательно, истово,
последователен   до   отвращения.   Я   бы   сказал,  что  Гилик  влюблен  в
последовательность,  если  бы ему запрограммировали любовь. Я бы сказал, что
он  презирает  и  ненавидит  непоследовательность, если бы у него были блоки
презрения  и  ненависти.  Но в погоне за портативностью конструкторы не дали
ему чувств, не вложили эмоции в хвост рядом с памятью.

Не  могу,  значит,  и  не  нужно. Подобно людям, считая непонятное излишним,
Гилик   отвергает,   хулит   и  высмеивает  всякие  чувства  как  проявление
непоследовательности.

Боли еще не прошли. Ворочаясь, я охаю.

- Что означают эти придыхательные звуки? - спрашивает Гилик.

- Ничего. Больно мне.

- Дать лекарство? Вызвать врача?

- Нет, ни к чему. Тут врач бессилен.

-  Зачем  же  ты  произносишь  эти придыхательные звуки? Кого информируешь о
боли, если никто не может помочь?

Так  на каждом шагу: "Зачем охаешь, зачем чертыхаешься, зачем напеваешь себе
под нос?"

- А ты зачем задаешь ненужные вопросы? Что пристал?

Но  Гилика  не  смутишь.  Смущение  у  него не запроектировано. Нет в хвосте
блока смущения.

-  В  мои  обязанности  входит  сличать  факты  с  теорией и информировать о
несоответствии.  Мне  вписали в память, что человек - венец творения. Ныне я
информирую  обслуживаемый  венец,  что  его  слова  не несут информации и не
соответствуют  своему  назначению. У Гилика нет блока зависти, но, по-моему,
он  завидует  живым  существам. И хотя блок сомнения у него не предусмотрен,
видимо,  самомнение образовалось самопроизвольно. Венцом творения он считает
себя,  себе  подобных. Впрочем, подобную точку зрения и на Земле высказывали
некоторые  академики.  И  как  на  Земле,  я  начинаю  запальчиво отстаивать
человечество:

-   А   вы,   машины,   способны   существовать   самостоятельно?   Способны
самостоятельно создать культуру? Хотел бы я посмотреть, что у вас получится.

-  Такого  прецедента  не  было  в  шаровом,  -  важно  заявляет  Гилик. - И
напрасно. Очень поучительный был бы эксперимент.

Оба  мы  не  знали,  что  мне придется познакомиться с таким экспериментом в
самом ближайшем будущем.



                               ВОСЬМИНУЛЕВЫЕ



...Ць, Цью, Цьялалли, Чачача, Чауф, Чбебе, Чбуси, Чгедегда...

Гурман,  изучающий  ресторанное  меню,  кокетка  на  выставке мод, книголюб,
завладевший  сокровищницей  букиниста,  ребенок  в магазине игрушек в слабой
степени  ощущают  то,  что  я  чувствовал,  произнося  эти названия - реестр
планет, предложенных мне для посещения. Любую на выбор.

...Шаушитведа, Шафилэ, Шафтхитхи...

И Гилик, прыгая по столу, пояснял чирикающим голоском:

-  Шафилэ.  Желтое  небо. Суши нет. Две разумные расы, подводная и крылатая.
Три  солнца,  два  цветных  и  тусклых.  Ночи  синие,  красные  и фиолетовые
вперемежку.   Шафтхитхи.  Зеленое  небо.  Форма  жизни  -  электромагнитная.
Миражи, отражающие ваши лица. ...Эаи, Эазу, Эалинлин, Эароп...

- Эту хочу, - сказал я.

Почему  я  выбрал  именно  Эароп?  Только  из-за названия. Я знал, что "роп"
означает   "четыре",  "э-а"  -  просто  буквы.  Эароп  -  четвертая  планета
невыразительного  солнца, обозначенного в каталоге буквами Эа. Но все вместе
звучало  похоже  на  "Европа".  Не  мог  же я не побывать на той космической
Европе.

-  Небо  безвоздушное,  чернозвездное,  - прочирикал киберчертенок. - Солнце
красное,  класса  М.  Залежи  германия.  Заброшенный завод устаревших машин,
программных,  типа  "дважды  два".  Персонал  эвакуирован. Собственной ЖИЗНИ
нет.   Интереса  для  посещения  не  представляет,  опасность  представляет.
Автоматы-разведчики  с планеты не возвращаются. Рекомендую соседнее небесное
тело  - Эалинлин. Небо красное. Гигантские поющие цветы, мелодичными звуками
привлекающие   птиц-опылителей.   Симфонии   лугов,   баллады   лужаек.  Все
композиторы летают вдохновляться...

Хозяевам виднее. Я не стал спорить.

- Даешь поющие цветы, - сказал я. - Закажи мне рейс.

Я   был   в   приподнятом   настроении;  предстояло  первое  самостоятельное
путешествие  по  шаровому.  Граве,  моя  верная  нянька, не мог сопровождать
меня,  готовился к докладу в межзвездной академии, кажется, обо мне; он даже
хотел  сплавить  меня  подальше.  Гилика  же сдавали в капитальный ремонт, я
очень  надеялся,  что ему привинтят к хвосту блок деликатности. В результате
я  остался безнадзорным и свободным, как птица: лечу, куда хочу. На Ць, Цью,
Цьялалли, Чачачу... на великолепную Эалинлин с поющими покрытосеменными.

Итак, Эалиелин.

О   межзвездных  перемещениях  в  шаровом  я  уже  рассказывал.  Ввинчивают,
вывинчивают,  вкручивают,  выкручивают, швыряют обалдевшего на пол кабины. И
когда,  собравшись  с  силами,  выползаешь  за  дверь,  перед  тобой  другая
планета,  система, другие миры. Вот малиновое солнце Эа спектрального класса
М, вот певучая Эалинлин, а чуть левее, почти по дороге, - Эароп.

Не  завернуть  ли туда все-таки? Ведь дома меня обязательно спросят, что это
за Европа такая в дальнем космосе?

Решено.  Сажусь  в  ракету-такси,  даю автомату задание на расчет. Привычный
разгон  с  перегрузкой,  невесомая  пауза,  перегрузка  опять.  Рев. Толчок.
Ватная тишина. И я на чужой, незнакомой планете.

Нет,  я  не  пожалел,  что  завернул  на  ту Европу, хотя она совсем не была
похожа  на  нашу  -  голая, скалистая, совершенно безжизненная планета. Сила
тяжести  здесь была достаточная, чтобы удержать атмосферу, но далекое солнце
Эа  присылало  слишком  мало  тепла,  и  воздух  замерз, превратился в лужи,
дымящиеся,  как проруби в морозный день. В красном свете солнца Эа дымка эта
казалась  красноватой,  в  лужах  играли  кровавые блики, скалы переливались
всеми   оттенками  пурпурного,  багрового,  алого,  малинового,  кирпичного,
вишневого,   фиолетового,   красно-бурого.   Тени   были   тоже  бурые,  или
шоколадные,  или  цвета  запекшейся крови, а в глубине - бархатно-черные или
темно-зеленые   почему-то.   Дали  просвечивали  сквозь  красноватый  туман,
напоминавший  зарево  пожара,  вершины  были  как  догорающие угли, а утесы,
вонзившиеся  в  небо,  словно  замершие  языки  пламени.  И  над  всем  этим
окаменевшим  пожаром  висело слабосильное малиновое солнце, висело на черном
небе, не гася звездного бисера, не стирая узоров мелких созвездий шарового.

Наверное,  с  час  я  любовался  этим этюдом в красных тонах. Выковыривал из
почвы  гранаты, в клюквенных лужах собирал горсти рубинов. Увы, трезвый свет
электрического  фонаря  превращал  рубины  в обломки кварца. Потом я заметил
целый  букет  каменных  цветов.  Полез  проверять,  что  это - друза горного
хрусталя  или  нечто  неизвестное? И такая неосторожность - нарушил основную
заповедь космонавта: "Один на незнакомой планете не удаляйся от ракеты".

Единственное оправдание: планета-то была безжизненная.

А  когда  я  спрыгнул со скалы с обломком кристалла под мышкой (все-таки это
был обычный горный хрусталь), между мной и ракетой стояли три тумбы.

Нет,  я  не  испугался.  Это  были  стандартные  рабочие  киберы с ячеистыми
фотоглазами   под   довольно   узким   лбом-памятью  и  с  четырьмя  ногами,
прикрепленными  на  кривошипах на уровне висков. Иносолнцы считают эту схему
наиболее   рациональной.   С  опущенными  плечами  машины  могут  ходить,  с
поднятыми  -  работать  стоя.  А  на узком лбу я разглядел стандартный знак:
квадрат с двумя черточками слева и с двумя снизу: дважды два - четыре.

"Ах да, здесь же был завод программных машин. Гилик говорил мне про него..."

- Гвгвгвгвгвгв...

Каждый    владелец    магнитофона   знает   этот   свистящий   щебет,   звук
разматывающейся  ленты,  чиликанье  проскакивающих  слов. Стало быть, машина
была  не  только  самодвижущаяся, но и разговаривающая. Только разговаривала
слишком быстро.

Я  провел  рукой  направо  и вниз, показывая, что темп надо снизить. Видимо,
машина   знала   этот   жест,   потому  что  щебет  прекратился,  я  услышал
членораздельные слова на кодовом диалекте иносолнцев.

- Он зовет тебя, - сказала машина.

- Кто "он"?

Я  не  очень надеялся получить осмысленный ответ, потому что на лбах у машин
рядом  с  квадратом  были привинчены шесть нулей, то есть шестизначное число
элементов  -  достаточно,  чтобы  ходить  и говорить, но слишком мало, чтобы
понимать вопросы. Однако на