там же - на 2249 - было
градусов  восемьсот  или около того. Мятущееся месиво, желто-сине-оранжевое,
свистящее,  воющее,  грохочущее, швыряющееся камнями. Оторвавшись от ракеты,
я   сразу   же  почувствовал  себя  футбольным  мячом  в  ораве  школьников.
Кувыркнувшись  сотню  раз, с трудом зацепился за что-то прочное, перевел дух
и  увидел  себя  на каменистой равнине цвета догорающих углей. Твердый грунт
все-таки  был  здесь  -  раскаленный,  пышущий  зноем, но твердый. На тысячи
километров  банная  каменка.  Плесни  водой,  зашипит,  даже мокро не будет,
капли разбегутся ртутными шариками.

Эх, не тот билет вытянул. Что бы стоило взять соседний?

Мне  совершенно ясно было, что дипломатические задачи я выполнил в первую же
минуту.  Никаких сапиенсов тут нет и не будет, кроме жареных. Следовательно,
без   зазрения   совести   можно  распоряжаться  этим  небесным  телом.  Как
распорядиться?   Нормальное   учебное   решение:   если  планета  громоздка,
раскалена  и  для  жизни  непригодна,  следует  расколоть  ее  на  несколько
меньших,  примерно  такого  размера;  как Земля. Выделение внутреннего тепла
прекратится,  куски  вскоре  остынут,  тогда  их  можно  приспосабливать для
заселения.   Что   я  должен  был  сделать?  Составить  проект,  где  и  как
наивыгоднейшим  образом  расположить  раскалывающие  установки. Спускаясь, я
разглядел  сквозь  багровый туман атмосферы огненные прожилки. Вероятно, это
естественные  геологические  разломы.  Надо  подойти к ним, опустить кибера,
произвести  глубинную  разведку.  Главное  -  измерить  толщину  коры. Итак,
задача  ясна:  я  прохожу  маршрут километров в сто пятьдесят, до ближайшего
потока. Достаточно для четверки с минусом.

И  я  пошел.  "Шел"  -  это  сказано  хвастливо.  Меня подбрасывало, качало,
переворачивало  и  -  бам! - швыряло с размаху о камни. Казалось, зловредная
планета  умышленно  старается  уничтожить пришельца, раскрутив, расплющить в
лепешку.  Мне  не было больно, стеклоэластик смягчал удары, но после каждого
сальто  я  с  трепетом  ощупывал  швы.  О,  кажется,  стало  теплее! Неужели
трещина?  Ведь  снаружи  восемьсот,  если  шов  разойдется, я буду сварен на
пару, как цыпленок.

Десятки  раз  мне хотелось отказаться от этого безумного маршрута, вернуться
в  ракету,  сесть  поглубже в кресло и скомандовать: "Прочь! Скорее прочь из
этого  ада!"  Через  два  часа  я  буду  на межзвездной станции, через два с
половиной  -  в  тихой,  надежной  комнате  курсов,  где  сидят  за кафедрой
интеллигентные  педагоги.  И я им скажу... Что скажу? Скажу: "Извините меня,
пожалуйста,  я  вытянул  планету  чересчур опасную..." Но какими глазами они
посмотрят  на меня? Техник выразит кислое презрение, Лирик - снисходительное
всепрощение,  а  Граве  - дорогой куратор - начнет доказывать, кипятясь, что
Человек  -  слабое  существо, нельзя давать ему такие, трудные задания. И во
все  их  учебники  войдет  абзац о том, что жители окраинной планеты Земля -
слабодушные субсапиенсы... слабаки, одним словом.

Нет уж, лучше сгорю здесь заживо, чем Землю позорить.

И  я  приспособился.  Научился  распознавать  тональность рева, по изменению
тембра  угадывать  приближение  вихря.  Выискивал  ложбины  и  крутые бугры,
перемещался  короткими  перебежками,  словно  под  обстрелом.  Рывок!  Упал!
Распластался  за  укрытием!  Геокибер,  ко мне! Стой, закреплю! Присасывайся
же!  Включаю  сейсмолокатор!  Сколько?  Двадцать  семь  метров  до магмы? Не
слишком   надежная  корочка.  Повтори!  Да  держись  же  как  следует,  черт
металлический!

И  как  результат всех этих усилий, точка на графике - толщина твердого слоя
27 метров.

22,  27, 29, 34, опять 22, 20, 40, в одном месте 11 метров - все время я шел
по  непрочной  корочке вулкана. И даже не знал, насколько она долговечна, не
проламывается  ли  то  и  дело  извержениями,  не  начнется  ли извержение в
следующую  секунду?  Я  считал,  что  узнаю это, дойдя до берега огнеупорной
равнины.  Посмотрю  на открытую лаву и увижу: спокойна ли она? Так или иначе
хотя бы полтораста километров надо было пройти.

И  я  прошел  их.  Сейчас легко сказать "прошел". А было трое суток борьбы с
ураганом,  трое  суток  бомбежки  горячими  булыжниками, увесистыми глыбами,
целыми  скалами.  Помню,  как,  не сумевши, увернуться, я лежал под одной из
скал,  беспомощный, словно буян в смирительной рубашке, брыкался, сдавленным
голосом  отдавал  распоряжения  киберам, где что резать, что скалывать и как
скалывать,  чтобы  скафандр  не  повредить. Освободили меня кое-как. А потом
оказалось,  что  я  все равно не могу идти, потому что антигравитатор смят и
притяжение  чувствуется в полной мере, одиннадцать с половиной "же", я лежу,
корчусь,  словно раздавленный червяк, а подняться не могу, сил не хватает. И
вместо  благодарности я должен был размонтировать одного из киберов. Силовым
пожертвовал я, поскольку геологический был нужнее.

Проклятые  экзаменаторы!  Для  чего  же  они  подсунули  мне эту сумасшедшую
планету?  Ведь  я  на  астродипломата учился, не на астроакробата. Или так у
них  полагается: сначала испытывать характер, потом уже знания и умение? Как
бы не получили они от этих испытаний могилу неизвестного дипломата.

Ну и пусть! Лишь бы не опозориться, Землю не подвести!

Наконец  я  разглядел  впереди  над  горизонтом  неяркое  желтоватое зарево,
отсвет  жидкой  лавы.  Обрадовался...  рановато. До цели было еще далеко. На
малых  небесных  телах  вроде  Луны горизонт крутой и близкий, там все время
кажется,  будто  стоишь  на  холме,  а  на крупных планетах вроде моей 2249,
наоборот,  все  очень  плоское.  На  самом  деле мне еще идти и идти было до
берега.

Все-таки  вышел  я.  Не к океану лавы, а к проливу или реке, светло-красной,
цвета  смородины,  и  текла  она  в черносмородинных берегах чуть синеватого
оттенка.  Алая  река,  окаймленная  черными  берегами,  напоминала  траурную
ленту.  Сначала я думал, что берега кажутся черными только по контрасту, но,
приблизившись,  разглядел,  что  они  действительно  темные,  гораздо чернее
окружающей  пустыни  с  ее  вишневыми, бордовыми и бурыми камнями. Почему же
берега  темнее  пустыни?  Наоборот,  они  должны быть светлее, горячее, ведь
близ-

лежащая  лава обогревает их. Загадка природы! Заинтересованный, я устремился
вперед...  получил  булыжником  по  шлему,  полежал  полчасика,  оглушенный.
Очнулся,  вспомнил  про  загадку природы, опять устремился вперед. И увидел,
глазам своим не поверив, что черное шевелится.

Освещенные   зловещим   темно-малиновым  светом  лавы  берега  были  усажены
жесткими  пластинками  шоколадного,  синевато-вороного,  лаково-черного  или
черно-зеленого  цвета.  Все  эти пластинки, круглые, овальные, сердцевидные,
стояли  торчком,  повернувшись  широкой  стороной  к  свету. Они ловили лучи
жадно  и активно, наползая на соседей, просовывая острые стебли в промежутки
и  даже  прокалывая друг друга. Выбравшись на простор, расправлялись, как бы
раскрывали  широченные  черные  зонтики.  Если  это  была растительность, то
небывало  подвижная.  Представьте  себе  кусты, которые дерутся за место под
солнцем.

И  вдруг все замерло. Пластинки верхнего яруса безвольно опали на нижние. Те
также  начали  сжиматься,  как  бы прятать головы в стебли, уходить в грунт.
Несколько  секунд.  -  и  колыхающиеся заросли превратились в черную пленку,
подобие  плесени,  оклеившей камни. И тут налетел вихрь. Но какой: настоящий
смерч!  Видимо,  эта  драчливая растительность умела чувствовать приближение
бури и успевала прижаться к почве, вдавиться в ямки.

Минута,  другая,  десять  минут...  Но  вот  вой  и свист стихают. Перестают
катиться  булыжники,  гонимые  ветром, каменные перекати-поле. И вдруг сразу
же,  словно  по  команде, черная простыня отделяется от грунта. Встают дыбом
пластинки,  круглые,  овальные  и  зубчатые,  расправляются  зонтики,  чаши,
лепестки.  Жадные  ладони  торопятся загрести побольше света, тянутся вверх,
толкают,   дырявят  друг  друга...  И  опять  все  сразу  опадают,  заслышав
отдаленный гул очередного урагана.

Час за часом, не отрывая глаз, как ребенок, впервые

увидевший  телевизор,  следил я за этой игрой. Про себя думал: "Счастье мое,
что  я  не  поторопился  с  возвращением,  прошел эти полтораста километров.
Хорош  был  бы  если  бы  заявился  к  профессорам  с  глупейшим заявлением:
"Планета  огненная,  жизни  нет  и быть не может". До чего же крепко сидит в
голове  земное  самомнение,  самовлюбленный  геоцентризм:  жизнь обязательно
должна  быть  вроде нашей, только белковая, только в температурном интервале
от замерзания до кипения воды.

И вот опровержение: растительность при плюс восьмистах.

Насытившись   зрелищем  вволю,  я  принялся  за  описание.  Сфотографировал,
зарисовал,  измерил  характерные  формы. Не без труда оторвал один из черных
кустиков;  стебель был словно проволочный. Изнутри покатился капельками сок,
кровавый   на   свету,  а  в  тени  -  серебристый,  похожий  на  ртуть.  Но
спектроанализатор  сказал,  что  это  алюминий,  а  не  ртуть, расплавленный
алюминий,  конечно.  Неудивительно, алюминий плавится при шестистах градусах
с лишним.

Забегая  вперед,  могу  сообщить,  что  тамошняя  жизнь вся была основана на
алюминии.   Естественно:   соединения   углерода   не   выдерживают   этаких
температур,   обугливаются.   Почему   не   был   использован,   остался   в
пренебрежении   вездесущий   кремний?   Возможно,   именно  потому,  что  он
вездесущий.   Алюминий   же   приходилось  отыскивать,  извлекать,  очищать.
Преодолевая   эти  сложности,  здешняя  жизнь  вырабатывала  приспособления:
борясь    за   существование,   соревновалась   в   совершенствовании   этих
приспособлений.  Так  или  иначе,  растения  Огнеупории  извлекали  из почвы
алюминаты и разлагали их, используя свет раскаленной лавы.

А нет ли и животных тут же?

Аппетит  приходит  во  время  еды.  Всего  несколько  часов  назад я брел по
пустыне,  подавленный,  усталый,  глубоко  уверенный,  что абсолютно ничего,
кроме  вулканического  туфа, я не найду. Только час с небольшим восторгаюсь,
осматривая,   обследуя,   описывая   неожиданную  жизнь.  И  вот  уже  новая
претензия: мало мне растений, подай еще и животных.

И  почему не быть зверям? Нормальный круговорот вещества в природе: растения
насыщают  воздух  кислородом,  кто-то  его  поглощает.  Растения синтезируют
питательные  ткани  в  листьях,  неужели  не найдется нахлебников, любителей
пожевать  не  синтезируя?  До сих пор я не видел животных. Но и заросли есть
не  везде,  трое  суток  я брел по пустыне, не видя ни одного листочка. Надо
присмотреться внимательнее.

А,  присмотревшись, я заметил, что некоторые растения по непонятным для меня
причинам морщатся, съеживаются и распадаются, как бы тают на глазах.

Не  пожирают  ли  их невидимые для меня микробы, грибки или даже миниатюрные
насекомые?  Кое-где среди зарослей возникали пролысины, довольно стойкие, не
зараставшие   после   бурной   паузы.   Но  особенно  разительные  изменения
отмечались  на  противоположном  берегу, за лавой. Там исчезали целые полосы
зарослей.  За  период  затишья, за какие-нибудь двадцать минут, как бы рулон
обоев  сдирался  с  кирпичной стены, обнажая грязноватый мясо-красный берег.
Еще  мне  показалось,  что  кромка  содранных  полос светилась, какие-то там
мелькали  яркие  пятнышки. И совсем фантастическое: удалось заметить, как по
лаве,  прямо по раскаленной жидкости пробежало что-то продолговатое, темное,
похожее  на  гигантскую  многоножку  и,  постояв  минуту  у берега, проворно
унеслось по лаве же за ближайший мыс.

Животное?  Бегающее по лаве? И размером с акулу? Как же рассмотреть поближе?
Да нет, мчится, не догонишь. К тому же ветер поднимается. Перерыв!

[Image]

Вот   так,  урывками,  делались  тут  все  наблюдения.  Затишье  -  растения
торопятся  жить,  я  тороплюсь  описывать  и коллекционировать. Буря - жизнь
замирает,  я  прячусь в узкую расселину, изучаю образцы, соображаю, что надо
осмотреть,   какие   приборы-инструменты   подготовить.  Затишье  -  кидаюсь
наблюдать,  собирать  образцы.  Порыв  бури  -  бегу  в  свою  щель, готовлю
следующий опыт...

На  этот  раз  я  настроил кибера к полету на дальний берег. Сам не рискнул,
опасался,  что  буря  застанет  меня  в  пути,  вихри  забросят  в  лаву. По
обыкновению  белковых машину послал на опасное дело. Снабдил ее кинокамерой,
запрограммировал:  что и как снимать. Затишье - кибер улетел. Буря - осел на
том  берегу.  Затишье  - летал, делал съемки. Буря - исчез из виду, двадцать
минут  волнения.  Вернулся  к  концу  следующей  паузы.  Буря - сижу в щели,
проецирую на экран кадры.

Морщины  на  ослепительном  фоне - не то. Скала, похожая на сломанный зуб, -
не  то.  Ага,  берег!  Кучи и валики черных стеблей и листьев по всей кромке
лавы.  Зачем же эти зверьки наваливают копны сена? Рабочая гипотеза: здешние
грызуны  в  период  затишья  срезают  растения, а во время бури забираются в
копну  и  пережевывают.  Копны,  копны... Нетронутые заросли... Не то снимал
ты,  братец  кибер.  И  чуть  ли  не  на  самом  конце  ленты та многоножка.
Метнулась с угла на угол, порхнула неясной тенью.

Стоп. С лупой рассматриваю застывший кадр.

И  никакая  это  не  многоножка,  не  акула,  не огнеупорный кит. Это лодка.
Лавоплав  -  судно,  скользящее  по  жидкому  камню.  Оно беловатое снаружи,
видимо,  обмазано  огнеупорным  материалом,  возможно,  каолином  или чистым
глиноземом.  И  в  лодке  сидят  живые  существа  -  гребцы. Гребут, точнее,
толкают  ее,  упираясь  в  лаву  короткими дубинками с утолщениями на конце,
этакими  трамбовками.  А  у  гребцов головы и руки, и трамбовки они держат в
руках, переставляя их все враз, явно по команде.

Разумные обитатели! Ура, ура, ура!

И тут же сомнение:

"Разумные ли? Может быть, живые автоматы наподобие муравьев?"

Снова посылаю кибера на съемки, изучаю кадры, коплю факты...

Оказывается,   что  светящиеся  пятнышки,  мелькавшие  у  кромки  жнивья,  -
существа  той  же породы. Но в руках было другое орудие - кривые ножи, серпы
своего  рода.  Этими  серпами  они  проворно подрезали пластинчатые листья и
складывали  их в нагрудные мешки. Нет, это были не части тела - не подкожные
карманы,  не  сумки, как у кенгуру. На снимках видно было, как жнецы снимали
через  голову  мешки,  как чинили их, вплетая гибкие стебли, как плели новые
из алюминатной соломы.

Существа, делающие орудия труда! Значит, сапиенсы!

Разумные,   но   какие   же  странные:  с  кроваво-красными  лицами,  словно
озаренными  огнем. Существа с нормальной температурой тела не тридцать шесть
и  шесть,  а  восемьсот  с лишним градусов. Раскаленные, пышущие жаром, но с
головой,  с  глазами,  ртом, ушами. С руками, но без ног. Вместо ног природа
преподнесла  им  этакие  подушки,  мускульные  мешки,  перекатывающиеся, как
гусеницы  у  вездехода.  А над этими мощными подушками возвышалось стройное,
не  лишенное  изящества  туловище.  На  быстром  ходу оно прогибалось, а при
встречном  ветре  вдавливалось  в  подушку,  как бы между колен пряталось. И
тогда разумное существо превращалось в толстый, слабо светящийся валик.

Впоследствии  выяснилось, что эти люди-лепешки встречались и на моем берегу,
даже  попадались  в пустыне, даже были засняты на киноленту раза два. Почему
я  проходил  не  замечая? Типичная психологическая ошибка астроразведчика, о
ней  даже  в  "Наставлении"  сказано: "Мы замечаем то, что ждем, неожиданное
упускаем из виду". Я не думал встретить жизнь в этом пекле и не видел ее.

Мешало   и   стереотипное   представление:  разумное  существо  должно  быть
человекообразным,  примерно  таким  же, как я, по размерам, должно двигаться
примерно  с такой же скоростью. Но ведь темп движения определяет температура
-  средняя  скорость  молекул.  В  том  горячечном  мире  ветры  дули  раз в
пятнадцать  быстрее, движение передавалось быстрее в пятнадцать раз, быстрее
распространялся  звук,  бежала кровь, сокращались мускулы. Я делаю в секунду
два   шага,   произношу   два   слова;  огнеупорцы  делали  тридцать  шагов,
произносили  тридцать  слов  в  секунду. Мой глаз видит десятка два кадров в
секунду,  и я не различал отдельных движений у огнеупорцев. Бегущие казались
мне расплывчатым пятном.

Но  вот  киноаппарат  поймал их, запечатлел, и пелена опала с глаз. Отныне я
видел  огнеупорных сапиенсов повсюду. Я очутился в мире, у которого уже были
хозяева,  и  мог  выбросить  из  головы  все идеи о раскалывании их планеты,
заняться  основным  своим делом - астродипломатией. В "Наставлении" сказано:
"Пойми,  помоги!"  Понимание начинается с наблюдения. Параграф первый, пункт
В:   "Предварительное   ознакомление   осуществляется   скрытно   с  помощью
гипномаски.  Какую  выберем?  Наипростейшую  -  я  вихрь.  Я извилина синего
пламени  с горстями сухого песка. Я кручусь, изгибаюсь, скрежещу песчинками.
Вихрь! Небольшой смерч! Таких сотни вокруг.

Притворяясь  смерчем,  я  на  мотокрыльях  перебрался на тот берег. Подыскал
укромную   нору,   залез   в  нее,  выставил  все  рецепторы  универсального
приемника:  фоноуши,  теленосы,  фотоглаза,  инфраглаза,  радиоглаза. Прежде
всего   надо   было  выяснить,  как  общаются  между  собой  эти  немыслимые
тысячеградусные   умы.  Вскоре  узнал,  что  ничего  особенно  оригинального
природа   для   них   не   придумала.   Язык  у  них  был  звуковой,  правда
высокотональный,   в   основном   в   ультразвуковом   диапазоне.   Мое  ухо
воспринимало его как частый писк и невнятное лопотание.

Накопив  записи,  я включил киберлингвиста. Настала его очередь действовать:
анализировать   беседы  огнеупорных  по  правилам  вселенской  семиотики,  Я
подсоединил  к  нему  фоноуши,  вставил  ленты...  и  начал  ждать. Время от
времени  включал кибера в замедленном темпе, тогда писк и лепет превращались
в  басистую  тарабарщину,  более  внятную,  но  не  более  понятную.  Однако
примерно   через   час-два   кибер  начал  добавлять  пояснения:  "глагол...
местоимение...  коррелат".  Затем появились смысловые группы: "междометие...
призыв... ругательство... почтительное обращение".

Даже  и  кибер со всей его быстродействующей сообразительностью не мог сразу
разобраться  в  чужом  языке. И чтобы не терять времени, я поднялся в воздух
(гипномаска  -  пылевой вихрь), решил понаблюдать пока жизнь тысячеградусных
визуально.

Действительно,  они  последовательно скашивали кусты на прибрежном косогоре,
очевидно,  снимали  урожай.  Я  заметил,  что  брали они только шоколадные и
бордово-черные  кусты,  синеватыми  и  зеленоватыми  пренебрегали. Срезанные
листья  сносили  поближе  к  лаве  и  там грузили на свои огнеупорные барки.
Проворно  перебирая  ступами-веслами (взмахов пятнадцать в секунду, для меня
словно  спицы  в  колесе  мелькали),  гребцы  гнали  эти  барки со скоростью
глиссера. Я с моими мотокрыльями поспевал за ними не без труда.

Уже  за  ближайшим  мысом  поток расширялся, впадая в продолговатый залив, а
залив  тот  выходил  на  гладь обширнейшего сияющего огнеокеана. Поверхность
его  была  ровной,  глаже,  чем  у  водяных  морей.  Сказывались  и вязкость
расплавленного  камня,  и  большая  сила  тяжести в этом мире. Даже свирепые
местные   ураганы   не   могли  взволновать  огненную  гладь,  лишь  изредка
раскачивали  пологую  зыбь.  И  по слепящей зыби скользили, перебирая своими
веслами-ступицами,  огнеупорные  суда  с  дюжиной гребцов, с двумя дюжинами,
даже  двух-  и трехпалубные - с длиннющими веслами, по три гребца на каждом.
Суда  выбегали  из  всех  заливов,  двигались вдоль берегов, а также и через
океан,  к  горизонту и от горизонта. И отметил я, что все трассы расходились
веером от двух столбообразных гор, прикрывавших вход в бухту.

Я  поспешил  туда.  Успел  до  очередной  бури  проскочить