ся.  Этот  японский  юноша, возненавидевший
океан,  угнетающий  его  родной  остров,  превосходен,  просто  великолепен.
(Преувеличенные эпитеты за счет вина.)

-  Владик,  ты  хотел  нам  Эльбрус  показать, - сказала блондинка капризным
тоном. - Там чудные слайды: канатная дорога и я на такусенькой жердочке.

Физик с энтузиазмом переключился:

- Сейчас, ребята, поскучайте минуточку. Я подберу по порядку.

И исчез за дверью.

Дальмира взяла меня за руки, заглянула в глаза:

- Вы не обиделись?

-  Честно  говоря,  обиделся.  Выражаясь  высокопарно:  "Я - это мои книги".
Возможно, я и жить не захочу, если пойму, что мне не стоит писать.

-  А я могу не писать, могу не работать, не убирать и не готовить обед. Могу
лежать  на  диване  и  не  думать.  Скучно?  Вот  почему  я  такая  скучная,
объясните, инженер человеческих душ.

Выпил я лишнее, а то бы не взялся отвечать на такие вопросы.

-  Вам  скучно потому, что вы имеете возможность лежать и не думать. Женщине
вообще  скучно,  если у нее нет детей. Это избитая истина, но избитые истины
тоже бывают справедливыми, даже чаще, чем парадоксы.

-  А  зачем  дети? - протянула она. - Ведь дети - повторение пройденного. Ну
будет  у  меня  девочка,  я научу ее говорить, читать. Станет она читать про
любовь,  мечтать  о  любви,  искать,  пробовать,  менять. И годам к тридцати
поймет, что все мужчины одинаковы. Как я поняла. Но еще через тридцать лет.

Я молчал. Мне ее переживания казались надуманными.

- А вы не считаете, что все мужчины одинаковы?

- Вам виднее. Вероятно, одинаковы. Все, кроме любимого.

И  тут  она  поцеловала  меня. Прижалась, впилась губами. Губы были горячие,
липкие  и  сладкие  от  вина,  а  глаза  открыты  и смотрели холодно, словно
приглядывались: "А ты как любишь, инженер душ? Как все или по-особенному?"

Из соседней комнаты послышался голос физика:

- Ребята, вы не скучаете там? Сейчас я приду, я уже заканчиваю.

Часа  в  три меня уложили подремать на диване, а в восемь физик отвез меня в
гостиницу.  Я поднялся на пятый этаж, преодолел коридор с красной дорожкой и
коридор  с  синей дорожкой, и дежурная вручила мне вместе с ключом записку -
сверхлюбезное  и  настойчивое приглашение Лирика на обед в семейном кругу. И
не  было  основания  отказаться.  Физика  я  посетил, почему обижать отказом
Лирика?

Лирик  жил  на окраине, где-то за Старой Деревней, в вылинявшем серо-голубом
доме  с  резными  наличниками.  Видимо,  лет двадцать назад здесь были дачи;
теперь  город пришел сюда, многоэтажные корпуса обступили садики, выше сосен
поднялись   строительные  краны,  под  самым  забором  Лирика,  рыча,  ерзал
бульдозер.  Я  долго  ждал за калиткой, слушал нервический лай собаки, потом
меня  провели  через  мокрый  сад  с  голыми  прутьями  крыжовника  и  через
захламленную  террасу в зимние горницы. Там было натоплено, уютно, душновато
и  стол  уже  накрыт. Опять я пил, на этот раз приторные домашние наливки, и
закусывал  маринованными  грибками,  подгорелыми  коржиками  и вареньем пяти
сортов.

Лирик  рассказывал  о  своем  саде:  какие  там  летом  яблони,  и жасмин, и
настурции,  и  ноготки,  и  где  он  достает  черенки,  и  откуда выписывает
рассаду.  Показывал  трофеи  охотничьих  похождений:  чучело глухаря, шкурку
лисицы.  А  я  слушал и удивлялся: зачем же было нападать так яростно, чтобы
потом радушно угощать? Все ждал объяснений, потом сам завел разговор.

-  В  литературе  есть  темы и есть детали, - сказал я. - Книги пишутся не о
насосах.

-  В  точности  это  самое  я  и  говорил  вчера,  -  подхватил  Лирик. - Вы
понимающий  инженер, это чувствуется в каждой строчке. Но книги пишутся не о
насосах. Есть только три вечные темы: любовь, борьба, смерть.

-  Я и писал на вечную тему, - упрямился я. - Писал о вечной борьбе человека
с   природой,  скуповатой  и  неподатливой.  Писал  о  споре  разведчиков  с
домоседами.  Во  всех  веках идет дискуссия: рваться вперед или тормозить? И
что  впереди:  вечный  подъем  или предел, застой и гибель? Мне лично скучно
было  бы  жить,  знай  я,  что  мое  поколение  предпоследнее. Вот и хочется
показать,   что   впереди   простор,   наука  может  обеспечит  тысячелетнее
движение...

И  тут  в  разговор  вмешалась  жена  Лирика. До сих пор она сидела молча, с
поджатыми губами, ни слова не говоря, пододвигала вазочки с вареньем.

-   Что   она  может,  ваша  наука?  Лечить  не  лечит,  губит  все  подряд.
Вот-вот-вот!  -  Она  показала  на  окно. - Такая благодать была, выйдешь на
террасу,  сердце радуется. А теперь на розах копоть, яблони не плодоносят. А
вы говорите: "Наука обеспечит!"

И   она  выплыла,  хлопнув  дверью,  монументальная,  полная  достоинства  и
благородного гнева.

Лирик, несколько смущенный, погладил мою коленку:

-  Не  обижайтесь  на нее, дорогой. Вы поймите: людям нужны простые понятные
радости:  бабушке - внуков понянчить, дедушке - с удочкой посидеть у залива,
послушать  музыку тишины. Сейчас за тишиной надо ехать в Карелию, километров
за  двести.  На  двести  километров  от  города  под каждым кустом бутылки и
консервные  банки.  И  тут  еще  ваша  мечта  о  насосах, выпивающих море. Я
прочел,  меня  дрожь  проняла.  Представил себе эти ревущие жерла, глотающие
всю  Малую  Невку  зараз.  А  потом  вместо залива топкий, ил, вонючая грязь
отсюда  и  до  Кронштадта,  ржавые  остовы  утонувших  судов,  разложившиеся
утопленники.   Дорогой  мой,  не  надо!  Пожалейте,  будьте  снисходительны.
Оставьте  в  покое  сушу,  море  и нас. Мы обыкновенные люди с человеческими
слабостями.  И писать для нас надо, учитывая слабости: чуточку снисхождения,
чуточку  обмана  даже,  утешающего,  возвышенного. А у вас холодная и точная
логика  конструктора. Она словно сталь на морозе, к ней больно притронуться.
Вы  цифрами  звените  как монетами, все расчет да расчет. Для писателя у вас
тепла  не  хватает.  И  вот,  разоблаченный,  я  лежу  на гостиничной койке,
бессильно  свесив  руки.  Для  науки  у  меня  не  хватает  воображения, для
литературы   -   тепла.  И  тут  еще  является  читатель,  который,  испытав
величайшее наслаждение, хочет изъявить чувства лично... Стук!

Как, уже? Преодолел лифт и две ковровые дорожки?

- Миль пардон! Я имею честь видеть перед собой?..

Грузный,  лысый,  с шаркающей походкой. А одет нарядно: запонки на манжетах,
манишка,  старомодный  шик.  И  французит.  У  нас  это  вышло  из  моды лет
пятьдесят. Из эмигрантов, что ли?

- Простите, по телефону не расслышал вашу фамилию.

- Граве, Иван Феликсович Граве, с вашего разрешения.

- Астроном Граве? Но мне представлялось, что вы гораздо старше.

-  Я не тот Граве, не знаменитый. Тот - мой двоюродный дядя. Он умер недавно
в  Париже. Меня тоже увезли в Париж мальчиком. Там я учился, там работал. Но
Петербург  в  моей  семье  всегда  считали  родным  городом.  И  вот удалось
вернуться на склоне лет.

"Ну и чего же ты хочешь от меня, племянник знаменитого дяди?"

-  Миль  пардон, - пыхтит он. - До сих пор я не имел чести лично, тет-а-тет,
беседовать  с  писателем, жени-де-леттр. Даже смущен немножко. И недоумеваю.
По  вашим вещам я составил себе представление о вас, как о юноше порывистом,
нервозном,  с  пронзительным  взором  и  кудрями  до  плеч.  Я  полагал, что
фантастика,  как поэзия, жанр, свойственный молодости. А вы человек в летах,
склонный к тучности, я бы сказал...

"Что за манера - прийти в гости и вслух, обсуждать фигуру хозяина".

- Внешность обманчива. Кто же судит по внешности?

-  Слова мои - чистейшая демагогия. Все мы судим по внешности. Молоденькая и
хорошенькая  -  значит  милая  девушка.  Прилично  одет - уважаемый человек,
плохо одет - подозрительный.

-  Но  согласитесь,  однако,  что  человек  с  моим обликом не может сделать
великое открытие.

"Все  ясно  - непризнанный изобретатель. Сейчас будет уговаривать написать о
нем роман".

- Для открытия прежде всего нужна аппаратура, -

говорю я. И собираюсь повторить слова Физика о синхрофазотроне.

-   Да-да,   аппаратура,   оборудование,  -  подхватывает  он.  -  Астроном,
прикрепленный  к  рекордному  телескопу,  как бы получает ярлык на открытие.
Впрочем,  и тема играет роль. Вы заметили, что широкую публику интересуют не
все  разделы  астрономии, а только экстремальные, краевые. С одной стороны -
очередное,   достижимое:   Луна,   Марс,   Юпитер,   с   другой   стороны  -
наиотдаленнейшее:  квазары,  пульсары,  предельное  и  запредельное. Альфа и
омега!

- А на вашу долю выпала буква в середине алфавита?

-  Именно так, отдаю должное вашей проницательности. Мю, ню - что-то в таком
духе.  Выпала,  досталась,  определена  судьбой.  Знаете,  как  это  бывает:
молодой  специалист идет туда, где место есть. Дядя устроил меня к Дюплесси,
шеф  занимался  шаровыми  скоплениями,  мне  поручил наблюдение переменных в
шаровых.  Так я и застрял на этой теме. А кого интересуют шаровые? От Солнца
тысячи  или  десятки  тысяч  парсек.  Практически  недостижимы, философского
интереса  не  представляют.  Среднее  звено.  Ученый,  работающий  в среднем
звене, невольно считается средним.

Я  окончательно перестал понимать, к чему клонит мой гость. Сочувствия ищет,
что  ли?  Предложит  написать  роман о судьбе гения, вынужденного заниматься
маловажным делом?

-  Среднее,  невыразительное  звено, - продолжал Граве. - Хотя на самом деле
там  много  таинственного и непонятного. Проблема равновесия, например. Ведь
шаровые  не  вращаются.  По  закону  тяготения все звезды должны бы падать к
центру,  падать  и взрываться. Однако же не взрываются. Построена качающаяся
модель:  светила  падают  и  взлетают, падают и взлетают... Увлекательнейшая
проблема...

-  Вероятно,  увлекательно  для  специалистов,  - сказал я. - Для избранных.
Рядовых  людей  волнует  то,  что  их  касается.  Есть  ли  жизнь в космосе,
например?

-  Да-да,  жизнь  в  космосе,  всем  нужна  жизнь в космосе, - он сокрушенно
покачал  головой.  -  Когда Моррисон и Коккони ловили сигналы с Тау Кита, об
этом  писали  газеты  во  всем мире. А что может быть наивнее: из миллиардов
звезд  выбрать  одну  и  надеяться, что именно оттуда идут радиопередачи? Уж
лучше  бы  направили  радиотелескоп  на  шаровое.  Сотни тысяч звезд в одном
направлении, в тысячи раз больше шансов, чем у Моррисона и Коккони.

Я насторожился. Кажется, этот Граве - человек с сюрпризом.

- Вы ловили сигналы?

Но он тотчас же ушел в кусты:

-  Нет, я только хотел спросить вашего совета, как человека, размышляющего о
вселенских  проблемах.  Я  предполагал написать небольшую повесть о сигналах
из  шарового.  Вот мой герой ловит сигналы из космоса. Что ему передают, как
бы вы посоветовали?

"Ах, совет всего лишь? Ну, этого добра хватает"

-  О  сигналах  написаны  сотни  повестей,  -  сказал  я.  -  Надо придумать
какой-нибудь  оригинальный  способ.  Пускай  ваш  герой-астроном,  как и вы,
наблюдает  переменные  звезды.  Но  сама переменная может быть передатчиком.
Звезда  мигает, допустим, та цивилизация управляет вспышками, посылает точки
и тире в пространство.

-  Значит, вы советуете, мне внимательно наблюдать неправильные переменные в
шаровом? "Темнит этот Граве. Путает".

- Разве я астроному советую? Я советую вставить в повесть.

-  Да-да,  я  именно  это  имею в виду: описать наблюдение переменных. А что
конкретно,  извините  за  назойливость,  вы  рекомендовали  бы передавать со
звезд точками и тире?

-   Обычно   предполагают  передавать  какую-нибудь  математическую  истину:
2[#215]2   =  4,  или  3[#215]3  =  9,  или:  3-4-5  -  стороны  египетского
треугольника  -  свидетельство грамотности в пределах начальной школы. Но до
шаровых  десятки  тысяч  световых  лет, нет возможности дождаться ответа на,
вопрос.  Надо  сразу  сообщить  что-либо  существенное.  Говорят,  всю сумму
знаний можно вместить в часовую передачу.

- Сумму знаний вы рискнете посылать неведомо кому?

-  Пожалуй,  не  рискнул  бы.  Но  тогда,  может быть, стоит передать чертеж
космического корабля. Вот вам карета, приезжайте в гости.

- При условии, что на Земле сумеют сделать эту карету.

-  А  как же иначе? Ну, если бы Они побывали на Земле, Они могли бы оставить
корабль  в  какой-нибудь  пещере. Тогда можно было бы сообщить ее координаты
или же карту с крестом, как в "Острове сокровищ".

Граве,  кряхтя,  поднялся  с  кресла.  Вытянулся,  словно  премию  собирался
вручить.

-  Эта догадка делает вам честь, - сказал он торжественно. - Вы улучшили мое
мнение  о  всем  племени  земных  фантастов.  Смотрите,  вот что я получил в
результате  трехлетних  наблюдений неправильных переменных в скоплении М-13,
шаровом Геркулеса.

И  было  это  как  дверь  в  сказку  в  комнате Буратино. Гостиничный номер,
тумбочка  светлого  дерева,  лампа  на  гнутой  ножке,  под  стеклом  список
телефонов,   шишкинские   медведи  на  стене,  так  называемые  "Медведи  на
лесозаготовках".  И  в  заурядном  этом номере заурядный старик, пыхтящий от
одышки, вручает мне астрограмму - привет чужих миров.

Светокопия  красновато-коричневая  -  такие  делают сейчас строители. На ней
пунктиром  контурная карта. Один участок выделен квадратиком. В углу он же в
увеличенном масштабе. На нем тоже квадратик. Так четырежды.

- Узнаете?

Конечно,  я узнал. На главной карте лежал, уткнув нос в сушу, Финский залив,
похожий  на  осетра  с колючей спинкой. Первый квадрат выделял дельту Невы с
островами.  Следующий вырезал берег Невки, примерно там, где находилась дача
Лирика.  На  третьем  квадратике виднелось нечто похожее на гроздь бананов -
озера,  возможно;  на четвертом - скала, похожая на удлиненную голову, такие
стоят  на  острове Пасхи. Последний квадратик находился в ухе этой головы, а
в увеличенном виде изображал группу точек.

- Узнаете? - переспросил гость.

-  Яснее  ясного:  на  конце  Финского  залива в устье Невы найдите такой-то
остров,  на  нем  эти  три  кривулины  -  гряды или пруды, возле них камень,
похожий  на  голову,  полезайте  в ухо или нажмите в ухе кнопку там дорога в
шаровое скопление.

-  Только  это  не  шаровое,  -  сказал  он,  показывая на точки, - здесь их
пересчитать можно.

-  Да-да,  позвольте.  В  самом  деле,  точки  расположены кругами. На атом,
пожалуй,  похоже. Какой же? Семь точек на внешней орбите. Галоид, значит. Не
фтор,  не  хлор,  не  бром.  Йод,  следовательно.  При  чем  тут йод, как вы
полагаете?

-  Не  знаю,  возможно,  йод  - это кнопка, как вы изволили выразиться. Ведь
шишечку,  кнопочку  какой-нибудь мальчик мог нажать случайно. А йодом кто же
будет поливать камни. Во всяком случае, йод надо захватить с собой.

- Вы уже были там, вы нашли этот камень?

-  Мне  не  хотелось  осматривать его без свидетелей. Я просил бы, я надеюсь
упросить вас сопровождать меня. Если вы согласитесь завтра поутру...

- Завтра поутру я уже буду в Москве.

-  Какая  жалость!  И  никакой  возможности нет отложить отъезд? Сегодня уже
поздновато.  Через  час  начнет смеркаться. Правда, сумерки здесь долгие, на
шестидесятой   параллели.   Все  же  часа  два  с  половиной  есть  в  нашем
распоряжении.

-  Но  я  без сил совершенно. Надо же дух перевести. Гость покачал головой с
сокрушенным видом.

-  И  вы  еще  утверждаете,  что  рядовых людей волнует проблема космических
контактов.  Кого же волнует, если вы, писатель-фантаст, автор произведений о
пришельцах,  самое  заинтересованное  лицо,  предпочитаете  воздержаться  от
лишних   усилий?  Сами  же  мне  советовали  составлять  схемы  по  сигналам
неправильных  переменных,  а  когда  я показываю подобную схему, выясняется,
что  вам  важнее  всего отдых перед дорогой. Как будто вы в поезде не можете
выспаться.   Что   же   спрашивать  с  рядовых  читателей?  Пожмут  плечами,
улыбнутся.  А  если  я  без  свидетелей  отправлюсь  осматривать,  разве мне
поверят? В фальсификации обвинят.

- Едем!

Почему  я  решился  так  быстро?  Во-первых, раздумывать было некогда, время
поджимало.  А во-вторых, чем я рисковал, собственно говоря? Окажусь в глупом
положении?  Но  я не уверен, кто глупее: человек, поверивший слову, или тот,
кто  воображает  себя умным потому, что обманывает. Да и непохож на любителя
розыгрышей  этот  тучный, старомодно французящий старик с одышкой. Ограбят в
пустынном  месте?  А  у  меня  три  рубля в кармане. Вот будет весело, когда
шайка  грабителей  будет  делить  мою трешку на троих. Впрочем, и такая роль
едва ли подходит моему гостю.

Но  на  всякий  случай  я  все-таки  сказал дежурной, сдавая ключ от номера,
погромче сказал, так, чтобы Граве слышал:

-  Вот  деньги  за  билет, его принесут сегодня. Трешка останется до Москвы.
Хватит,  как  вы думаете? Впрочем, все равно, вагон-ресторан закрыт ночью. А
паспорт я у вас возьму потом, с билетом вместе.

Подумал  я  и  о  том,  что  Граве чужак, приезжий в нашей стране, да еще из
эмигрантов.  Может, у него какие-нибудь тайные планы, не космический корабль
он  ищет,  а  фамильный  клад, брильянты из двенадцати стульев. Но зачем ему
лишний свидетель тогда?

На  улице  стояла  ленинградская  погода:  рваные  тучи неслись низко-низко,
казалось,   каждая   облизывает  крыши.  Дождь  то  моросил,  то  барабанил,
порывистый  ветер  швырял брызги в лицо. Вчера мне говорили, что, если ветер
не  переменится,  воду  запрет в Неве, и будет наводнение вроде описанного в
"Медном  всаднике". По радио уже передавали, что вода поднялась на метр выше
ординара.

Мы  обошли  несколько аптек на Невском и на Литейном. Граве считал, что йода
надо  запасти  побольше,  по  крайней  мере,  полстакана,  а  нам  отпускали
один-два  пузырька.  В  последней аптеке я даже выругался. Спросил: "Чего вы
боитесь?  Не  яд  же.  Иодом  губы  мажут",  И пожалел, что затеял разговор.
Фармацевт  долго  и  нудно  объяснял  мне, что все дело в дозе, змеиным ядом
лечатся  и пчелиным ядом лечатся, а йодом можно желудок обжечь, только медик
с  высшим образованием может установить, какая доза для меня лечебная, какая
целебная, а какая смертельно вредная.

- Вот и дайте мне несмертельную дозу, - сказал я.

Такси  поймать  не  удалось.  Ленинградские  таксисты не замечают протянутой
руки.  Поехали  через  весь  город  на  трамвае.  Сквозь забрызганные стекла
смутно   виднелись  тесные  боковые  улочки,  трамвай  скрежетал  на  крутых
поворотах,  чуть  не задевая углы домов красными своими бортами. Я худо знаю
Ленинград,  не  могу  объяснить, где мы проезжали. Кажется, крутили где-то у
Финляндского  вокзала,  потом  перебрались на Петроградскую сторону. Вокруг,
держась  за  поручни, тряслись пассажиры с мокрыми утомленными лицами, капли
бежали  у  них  по  скулам.  И  я,  мокрый и усталый, трясся в такт со всеми
вместе. История с космической телеграммой казалась мне все нелепей.

Опять  мы  переехали  через  мост  и оказались в районе новых домов. Во всех
городах  есть  такие,  и везде они называются "наши Черемушки". В Черемушках
почти все пассажиры сошли, мы с Граве оказались в пустом вагоне.

-  Так  что  вы хотите узнать у наших звездных друзей? - спросил он. И сразу
увел мысли с торной дороги сомнений.

-  Все  надо  узнать. И главное - то, о чем мы спорили на симпозиуме: вперед
или  на  месте?  Ощущают  они  простор  впереди  или  же  глухую стену? Моря
наливают  и  осушают  или  лелеют  садочки и заливчики, тишину оберегают для
удильщиков?

И тут он спросил в упор:

-  А вы сами отправитесь узнавать? Если там, под камнем, спрятан космический
корабль,  не корабль, лифт какой-то межзвездный, вы подниметесь на том лифте
в зенит?

-  Ну,  я  полетел  бы  с  удовольствием,  но едва ли меня сочтут достойным.
Подыщут  более  подходящего,  молодого,  крепкого,  натренированного,  лучше
подготовленного   физически   и   технически,  астронома  какого-нибудь  или
социолога.

- А если нет времени подыскивать? Если надо решить