то  бренчит,  на  свет  их смотрит, сам с собой
разговаривает  как  психический. Глядит на пустое место и бормочет. Один раз
даже  в  голос  крикнул:  "Решусь!" Хотела даже спросить: "На что решаетесь,
гражданин?"  Да  посовестилась,  не  приучена  мужиков  задирать.  Доехал до
самого  кольца,  слез,  и  потопал  по  лужам.  Я еще приметила - не к дачам
завернул,  а  в  парк  -  прямо.  Но  время было позднее, а побежала в будку
погреться, мне за мужчинами ни к чему присматривать.



21. ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПО ДЕЛУ О РОЗЫСКЕ ИСЧЕЗНУВШЕГО ГР. К.



Хотя  гр.  К.  или  тело  его  до  сего времени не обнаружено, тем не менее,
установленные   факты   свидетельствуют   о   нецелесообразности  объявления
ограниченного всесоюзного розыска.

1)  Установлено,  что  гр.  К.  вышел  2  ноября  около  17.00  из гостиницы
"Октябрьская",  не  имея  при  себе ни документов, ни вещей, ни значительных
сумм   денег,  без  шляпы  и  в  городских  полуботинках,  то  есть  не  был
подготовлен для дальней дороги.

2)  Из  книги  гр.  К.  "Ота-океаноборец",  гл.  30,  видно, что автор давно
размышлял  о самоубийстве, оправдывая это недостойное сознательного человека
деяние,  считал  его  допустимым  при  наличии трудового стажа свыше 25 лет,
каковой у г-на К. имелся.

3)  Хотя  конкретных  поводов  для самоубийства у г-на К. не называлось, но,
как   показывает   писатель   Л.,  работники  литературы  крайне  болезненно
воспринимают  критику  и  самокритику.  Как  раз  за  сутки  до исчезновения
состоялся   семинар,   где  писателю  К.  разъяснили,  что  он  не  обладает
достаточной  одаренностью.  После  того,  в ночь на 2.ХI с.г., в откровенной
беседе  с  г-кой Ф. исчезнувший заявил, что он и жить не захотел бы, если бы
не смог писать книги.

4)  Установлено,  что,  выйдя  из  гостиницы,  К. закупал йод в количествах,
опасных для здоровья, при этом осведомлялся о размерах ядовитой дозы.

5)  Установлено, что после этого гр. К. ехал на трамвае до загородного парка
и  вел  себя странно: сам с собой разговаривал, громко заявил: "Я решусь!" И
при этом рассматривал бутылочки с йодом.

6)  Установлено  далее,  что,  доехав  до  кольца, гр. К. удалился в сторону
парка, безлюдного в это время года.

Другие  выходы  из  парка  к  железнодорожным станциям или на автомагистрали
отсутствуют.  Прохождение  через  парк для отъезда в другой населенный пункт
нецелесообразно.

Все это приводит к наибольшей вероятности версии самоубийства.

Примечание.

Тело  исчезнувшего  в  парке  не  обнаружено. Но поскольку низины парка были
затоплены  во  время  наводнения  4  ноября с. г., а в дальнейшем схлынувшая
вода  унесла  в  залив  ряд  временных  летних  строений  и  даже  древесные
насаждения,  тело исчезнувшего, если таковое находилось в парке, должно было
оказаться вынесенным в залив.



Все  факты,  известные  следователю,  изложены. Читатель может сделать вывод
самостоятельно.

Сделали? А теперь сверьте догадку с рассказом самого исчезнувшего.



                            ПРИГЛАШЕНИЕ В ЗЕНИТ



Тррр!

Телефонный звонок.

Пронзительный,   напористый,   требовательный,  тревожный.  Тррр!  Сними  же
трубку, по-хорошему просят.

В  прежние  времена  неожиданность входила в жизнь стуком, набатом, заревом,
цокотом  копыт,  лаем  собак,  криками,  выстрелами.  У  нас все приключения
начинаются с телефонного звонка.

Но  я  не  хочу  приключений  сегодня.  Лежу  на  кровати, свесив руку, лежу
усталый и беззащитный, жду-жду-жду, когда же уймется этот ненужный звонок.

Ну  кто  позвонит мне сюда, в гостиницу? Ошибка, наверное, как вчера в шесть
утра.  "Внимание,  с  вами будет говорить Баку. Арсэн, Арсэн, слышишь, меня,
Арсэн? Я послала орэхи самолетом, встречай самолет с орэхами..."

Да  не  Арсэн  я,  пропади  ты  пропадом, торговка! Где твой Арсэн? Откуда я
знаю? В милиции, надеюсь.

Ненавижу  гостиницы.  Что-то  есть  противоестественное  в  комнате, которая
сдается  всем  подряд. Что-то неправильное в этой, пропахшей табачным пеплом
мужской  неуютности,  в  бездушной рациональности, когда на письменном столе
не  лежат блузки, а под подушкой нельзя найти взвод солдатиков в засаде. Мне
душно   в   этой  пустоте.  Я  хочу  домой,  в  мир  разбросанных  блузок  и
штампованных  солдатиков, в милый перевернутый мир, где одеяло - поле боя, а
папка с рукописью - подставка для утюга.

Разве  я  жалуюсь  на семью? Жаловаться на близких неделикатно - это признак
пошлой  бесхарактерности.  Наоборот,  восторгаюсь. Хотя восхищаться близкими
тоже  не принято - это признак пошлой сентиментальности. Нет, правда, у меня
прекрасная  жена.  Она  - единственный в мире человек, который делает нужное
раньше  приятного  и  третьестепенное  раньше  главного.  Сын - тот в другом
роде.  Мы  никак  не можем его убедить, что сначала надо переписать дневник,
подравнивая  буквы  с  одинаковым наклоном, а потом уже идти в кино. Лично я
не  могу  убедить, потому что сам не убежден. Может быть, ему кино полезнее,
чем чистописание.

Звонит неугомонный.

По  существу,  не  надо  бы  валяться  в  номере.  Сегодня  последний день в
Ленинграде,  и  не  грешно  бы  сходить в Эрмитаж, повосторгаться Тициановой
Магдалиной  с  распухшими  от  слез губами и нежными красками Рафаэля. Но не
пошел.  Не  люблю  восторгаться  там,  где  положено восторгаться. По-моему,
Рафаэль слащав. Вот такое у меня мнение. Собственное!

Да,  вы угадали, я зол, я, устал и разочарован, я высосан и измочален. Боком
мне вышла эта поездка в Ленинград. Боком!

А  началось  так  мило:  "Уважаемый  имярек,  ваша  последняя  книга вызвала
всеобщий  интерес.  Многие  читатели хотят высказать свое мнение. Мы были бы
очень  обязаны,  если  бы  вы смогли приехать, чтобы лично принять участие в
симпозиуме, посвященном..."

Это  очень  лестно, если "книга вызывает всеобщий интерес. Я крайне сожалел,
что  не  могу  взять  с собой всех родных и знакомых, чтобы они своими ушами
услышали,  какой  я  умный.  А  кто  у меня в Ленинграде? Дятел только? Надо
будет обязательно позвонить, пригласить его на симпозиум.

Дятел,  как  вы  догадываетесь,  прозвище,  а  не фамилия. Так окрестили мы,
непочтительные  восьмиклассники,  нашего  учителя  географии. Нос у него был
как  у  дятла, крупный и прямой, колун, а не нос. И короткая шея, убранная в
плечи,   и   характерный   жест:  выскажется  и  голову  набок,  поглядывает
иронически.  Признаю,  поверхностное  прозвище. Дятел все-таки глупая птица,
трудно  рассуждать,  если  голову  употребляешь  как  долото.  Но вид у него
преумный.  Долбит-долбит  трудолюбиво,  что-то  выковыривает,  рассматривает
правым  глазом, рассматривает левым, словно оценивает всесторонне. Вот и наш
учитель  любил расковыривать факты, причины, связи, аналогии, докапываясь до
скрытой  сути.  Вытащит  суть  и  на  нас  посматривает: каково? Проняло ли?
шевелятся ли извилины под лохматыми прическами?

Приятно же этому Дятлу послушать, как симпозиум оценит посаженные им мысли.

Я позвонил ему из гостиницы сразу же, как только вошел в номер.

- Можно Артемия Семеновича? Пауза. Покашливание.

- А вы кто будете?

- Я его ученик. Из Москвы.

Опять пауза. Кого-то спрашивают шепотом. И вслух:

- Артемий Семенович умер девятого числа.

-  Умер!  Да  не  может быть! Еще не старый совсем. На сколько он был старше
меня  -  лет  на  восемь?  Рядом  бьет  шрапнель, впереди уже нет никого. Ни
спросить, ни посоветоваться. Своим умом живи.

Ощущения  эгоиста?  Возможно.  Но  я  же  не  выдаю  себя за образец. Люди -
сложные  существа,  во  всех  нас  доброта  сплавлена  с  эгоизмом. Разве не
эгоистично  каноническое  причитание:  "На  кого  ты меня покинул, родимый?"
Покинул м е н я!

А  давно  ли  он пришел к нам в класс - молодой, черноволосый, с решительным
носом!  Пришел почему-то в середине года - в феврале. До него же преподавала
географию  Мария  Никандровна  -  пышная  дама  с  буклями,  раз  и навсегда
восхищенная  подвигами  великих  путешественников,  почитавшая знаменитостей
молитвенно   и   восторженно   и   считавшая   своим  долгом  прививать  эту
восторженность нам - лоботрясам.

Учиться  у  нее  было  легко  и скучновато. География превратилась в святцы:
святой  Колумб,  святой  Кук,  святой  Амундсен. Отвечая, надо было показать
маршрут  на  глобусе  и  с  пафосом рассказать о заслугах. Мой приятель Дыня
(тоже  прозвище)  держал  пари  на  десять  пирожных,  что  о Колумбе и Куке
расскажет одними и теми же словами. И пирожные получил. Пятерку тоже.

И  вот,  нарушая  это  дремотное спокойствие, в класс вторгся Дятел и с ходу
прочел  нам  лекцию  о  миграции  материков  и  полюсов.  Честное  слово,  в
географию  это  не  входило.  Но  у Дятла были свои представления о границах
предмета,  о  границах  наук  вообще.  Даже  не знаю, что он нам преподавал:
геохимию-геологию-геотехнологию-геоэкономику-геореконструкцию     -    некую
"глобалистику",  о которой только сейчас заговаривают. Никандровна описывала
нам  лик  Земли,  Дятел - планетарную строительную площадку. Мы все писали у
него  рефераты-проекты:  "Орошение  Сахары", "Отепление Арктики", "Подводное
земледелие",  "Если  бы  Урал  тянулся  с  запада  на  восток". Про осушение
Средиземного моря писал я. Не от той ли темы родился мой "Ота-океаноборец"?

Как  горько плакали у Дятла милые и старательные девочки, безупречно знавшие
точные  ответы  на  заранее поставленные вопросы (компьютеру им сдавать бы),
способные  спросонок  наизусть  ответить,  что  столица Гватемалы Гватемала,
Сальвадора - Сан-Сальвадор, а Гондураса не Гондурас, вовсе Тегусигальпа.

-  А почему все это разные государства? - спрашивал Дятел. - Ведь сначала же
была  единая  Центрально-Американская  Республика.  Вы  этого  не проходили,
Танечка?  Безусловно,  не  проходили.  Но  не  хочется ли нам подумать своей
собственной  хорошенькой  головкой? И в каком же классе вы начнете думать? Я
бы  не  советовал  откладывать  до  замужества,  даже для замужества полезно
думать.

"Замечательно"  было  любимым  словом  Никандровны.  Дыня  подсчитал, что на
одном   уроке  она  произнесла  "замечательно"  78  раз.  Дятел  предпочитал
"любопытно"  (16  раз  за  урок  в  среднем).  Земля,  природа, народы и мы,
ученики,   представлялись   ему   любопытными   явлениями.   Он  наслаждался
пониманием,  любил  извлекать истину из-под коры слов. Истины же предпочитал
неожиданные,  парадоксальные.  Его  так  увлекала  сложность  мира и процесс
понимания этой сложности.

И вот он умер. Три недели назад, девятого числа.

Я  решил  почтить  его  память,  во  вступительном  слове  сказал  о  нем на
симпозиуме.  Хотел  отдать  дань  уважения,  но  боюсь,  что  прозвучало это
самодовольно:   вот,  мол,  у  скромного  учителя  понимания  выросли  такие
пониматели,  как  я.  Так  или  иначе,  сказал, уселся в президиуме, положив
локти  на  красную  скатерть и благодушно поглядывая на молодых читателей (и
читательниц),  желавших  высказать свое мнение о книге, "вызвавшей, всеобщий
интерес".

Но   тут  началось  непредвиденное.  На  трибуну  вышел  молодой  человек  с
оттопыренными ушами, кандидат физматнаук такой-то и заявил:

-  Один  видный  ученый  так  сказал  о  своем ученике: "Хорошо, что он стал
поэтом,  для  математики  у  него не хватает воображения". Видимо, замечание
это  было  очень  глубоким  и  метким,  ибо,  встречаясь в жизни своей с так
называемой  научной  фантастикой,  я всегда поражался редкостному отсутствию
воображения  у авторов. Я представляю себе, что, если бы фантасту XVIII века
кто-нибудь  шепнул, что из Петербурга в Москву надо будет возить по миллиону
пудов  в  сутки, что живописал бы он? Конечно, гигантскую телегу величиной с
дом  и упряжку битюгов размером с жирафа. Фантасты XX века знают, что к Луне
летают  на  ракете.  И  что  изображают  они,  пытаясь рассказать о полете к
звездам?  Нехимическую,  фотонную,  субсветовую,  но  все  равно  -  ракету.
Космического  битюга!  И что вообразит фантаст, если речь зайдет об осушении
океана?  Насос! Примерно такой, какой качает у него воду на даче из колодца,
но  побольше  -  насос-битюг.  Я  могу  привести расчеты, если вас не пугают
цифры...

И  он  действительно  привел  расчет, из которого получалось, как дважды два
четыре,  что,  если  все  берега Японского моря уставить насосами, они будут
выкачивать  воду  177  лет и три месяца с половиной. При этом уровень океана
поднимется  на  пять  метров, в результате человечество потеряет больше, чем
приобретет.

Этого  молодого  человека  я  начал  слушать  с  благодушной  улыбкой, так и
застыл,  забыв  согнать  улыбку  с  лица. Спохватился, когда он уже сходил с
трибуны.  А  на  его  месте  уже стоял другой оратор - седоватый, румяный, с
острой  бородкой.  Председатель  назвал фамилию. Конечно, я знал Л. - автора
лирических  рассказов  о  лесниках  и  рыбаках,  простых  людях,  у  которых
набираешься мудрости, сидя у дымного костра комариными ночами.

-  Не  совсем  понимаю, для чего тут называли цифры, - так начал он. - У нас
ведь  не  проект  обсуждается,  а  книга, художественное произведение. А что
есть  художество?  Это  изображение.  Художник  рисует  красками, писатель -
словами.  Вот ноябрьская осень: белые тропинки на зеленой траве. Голая земля
уже  промерзла, обледенела, заиндевела, а под травой теплее - там снег тает.
Замерзшие  лужи  аппетитно хрустят, словно сочное яблоко. Под матовым ледком
белые ребра - ребристая конструкция, как у бетонного перекрытия.

Может  быть,  бетонщики  у луж позаимствовали схему? Вот такие штрихи копишь
для   читателя,   складываешь   в   память,   на  подобных  ребрах  держится
художественность.  Но  я  не  понимаю,  может  быть,  мне  здесь объяснят на
симпозиуме,  на  каких ребрах держится фантастика? В будущем никто из нас не
бывал,  в  космосе  автор не бывал, океаны не осушал. Какими же наблюдениями
он  потрясет нас? Как поразит точной деталью, удачным словечком, если все он
выдумывает  от  начала  до конца. Я прочел десять страниц и сдался. Язык без
находок,  холодный  отчет,  деловитая скороговорка. И я подумал: может быть,
так  называемая  фантастика  просто  эскапизм  - бегство от подлинных тревог
действительной  жизни  в  нарядный  придуманный мир. И одновременно эскапизм
автора  -  бегство  от  подлинных  тягот  мастерства  в условную неправдивую
нелитературу.  К  образу  марсианина  упреков  нет,  никто не видел марсиан,
описывай   как  хочешь,  первыми  попавшимися  стертыми  словами.  На  рынке
принимают  стертые монеты, невзыскательный читатель принимает стертые слова.
Но это не-ис-кус-ство, не-ли-те-ра-ту-ра!

А  там  пошло  и  пошло.  Наслушался я комплиментов. Одни поддержали физика,
другие  -  лирика.  И  хотя  к  заключительному слову я наготовил достаточно
возражений,  едва ли мне удалось отбиться. В преглупом положении оказывается
повар,  уверяющий,  что  суп был отменный... или же писатель, уверяющий, что
его  книга  отменная.  Суп  -  дело  вкуса. Некоторые вообще не любят супов.
Некоторые вообще не принимают фантастику.

Тррр!

Трескуче! Требовательно! Настырррно!

- Ну кто там?

-   Миль   пардон!   Простите   великодушно,  сударь,  что  я  нарушаю  ваше
одиночество.  - Голос старческий, надтреснутый, слова выговаривает медленно,
словно  прожевывает каждое. И лексика какая-то нафталиновая: - Я обращаюсь к
вам  исключительно  как  читатель.  ("Знаем мы этих читателей - непризнанный
поэт   или   изобретатель  вечного  двигателя".)  Мне  доставило  величайшее
наслаждение  знакомство  с  вашим вдохновенным пером. Я просил бы разрешения
посетить вас, чтобы изъяснить чувства лично.

- К сожалению, я уезжаю в Москву сегодня.

-  Я  звоню  из  вестибюля  гостиницы.  Если  позволите, поднимусь сейчас на
лифте.  Я  специально  приехал  из пригорода. Буду обязан вам чрезвычайно по
гроб жизни...

- Ну хорошо, если вы специально приехали...

Проклятая  мягкотелость!  Теперь  еще  вставать,  галстук завязывать. Ладно,
минут  пять  еще  есть.  От вестибюля путь не близкий: лифта надо дождаться,
подняться  на  пятый  этаж,  пройти  длиннющий  коридор  с  красной ковровой
дорожкой  и  еще  более  длинный  -  с  синей.  Полежу подумаю. Так на чем я
остановился?

Что  я  не  отбился, никого не убедил в собственной правоте. Чем убеждать? У
меня  слова,  и  у  них  слова.  Но  беда  в  том,  что  мечтатели говорят о
гадательном   будущем,   которое  за  горизонтом,  а  скептики  о  подлинных
сегодняшних  трудностях.  И  скептики  правы  сегодня, но мечтатели все-таки
правы завтра. Однако не каждому удается дожить до этого завтра.

Потом  был  банкет,  скромный  банкет в складчину. Отказаться было неудобно,
обиженному  неприлично  показывать,  что  он  обижен.  Мы  сидели за длинным
столом,  поднимали  бокалы  за председателя, секретаря, устроителей, гостей,
ленинградцев,  москвичей и закусывали коньяк заливной осетриной. Наискось от
меня  оказался  ушастый  физик,  почему-то  он  не  пил  ничего,  а  рядом -
блондинка  спортивного  вида  с  "конским хвостом" на макушке и экзотическим
именем  Дальмира.  Эта  охотно чокалась и лихо опрокидывала. После четвертой
рюмки  я  захмелел и зачем-то начал жаловаться блондинке на ушастого физика.
Дальмира  вспыхнула,  сказала,  что заставит его загладить обиду немедленно.
Трезвенник  был  призван;  оказалось, что он законный муж "конского хвоста".
Ему  велено было извиняться, а мне - принять извинения и в знак примирения и
вечной дружбы немедленно ехать к ним в гости.

Я  не  стал  упрямиться.  На вкус и на цвет товарищей нет. У читателей могут
быть  свои  вкусы.  Даже  моей жене нравится не все подряд. К тому же коньяк
кончился, а до полуночи было еще далеко.

Супруги  увезли  меня  на  своей  машине,  какой-то  особенной, трехцветной,
бело-черно-голубой.  Физик  сел  за  руль, потому-то он и не пил на банкете.
Вел  он  лихо  и  всю дорогу рассказывал, как ему удалось поставить какое-то
необыкновенное   кнопочное   управление.  И  в  квартире  у  него  все  было
необыкновенное:   потолки   цветные,  на  дверях  черно-красные  квадраты  и
старинные  медные  ручки.  И  салат подавали не на тарелках, а на листьях, а
листья  лопуха  специально  хранились  в  холодильнике.  Потом еще был сеанс
любительских  фильмов  о  Каире,  Риме,  Монреале,  Суздале и Сестрорецке. И
всюду  физик  был главным оператором, а Дальмира - кинозвездой. Оказывается,
у  них,  у физиков, принято ездить на конгрессы с женами. И вот я любовался,
как  "конский  хвост"  развевается  на  фоне  пирамид,  колонн, небоскребов,
соборов  и  пляжных  зонтиков.  Я восхищался, высказывал восхищение вслух, а
сам  думал:  зачем  же нужно было бить наотмашь, а потом улещивать? Все ждал
объяснений, в конце концов, сам завел разговор.

- Есть темы, - сказал я, - и есть детали. Книги пишутся не о насосах.

- Вот именно, - сказал физик. - И не пишите о насосах.

-  Я  и  не  писал  о  технике,  -  выгребал  я  на  свою линию. - Я писал о
перспективах  развития.  Бытует  модное  мнение, что планета наша тесновата,
иные  за рубежом воинственность оправдывают теснотой. Океан у меня не просто
Тихий  океан,  это  символ простора. Я хотел доказать, что впереди простор у
человечества.

-  Но вы не способны доказать, - возразил физик. - Доказывает наука опытами,
точными   цифрами.   А  наука  в  наше  время  так  сложна,  так  глубока  и
содержательна,  она  не по плечу дилетанту. Каждая лаборатория - это же цех,
синхрофазотрон  -  целый  завод.  Открытия не делаются за письменным столом,
ваши  кустарные  рассуждения  только  отнимают  время у специалистов. Уверяю
вас,  мы  справимся без вас. Сделаем все, что потребуется, рассчитаем на сто
лет  вперед,  И  океаны  ваши  осушим,  новые  нальем  тоже.  Но  не убогими
насосиками.  Прошу  вас,  не  пишите  про насосы, расскажите нам о людях. Вы
писатель,  люди  у  вас  получают