И  повесил  трубку.  После  чего собрал  все документы  и  орудия труда
художника-оформителя. Давненько  он  не  вкалывал  на  этой  стезе.  Ничего,
вспомнит.



     СТАРЫЙ ДРУГ

     1

     -  Ну,  здорово,  здорово, -  оживленно сказал  Георг,  с удовольствием
пожимая  сухую  и  шершавую,  как  неструганая  доска,  ладонь  приятеля.  -
Давненько мы не виделись.
     - Привет! - радостно отозвался Анатолий. Он всегда был жизнерадостным и
словоохотливым.
     Но уже через пару секунд, когда они прошли в комнату  Георга, при ярком
свете   стало   заметно,   что   прошедшие   годы   сильно   подорвали   его
жизнерадостность.  Он  постарел.  Его морщинистую шею тщетно  пытался скрыть
воротничок рубашки,  застегнутый на верхнюю пуговицу. Привычка старика! Лицо
поблекло, пожелтело и несколько вытянулось за счет того, что убавились щеки.
А  раньше оно было  круглым, румяным.  Часто улыбающийся  рот  с полноватыми
губами  открывал  взгляду  собеседника  большие  крепкие зубы,  прокопченные
никотином.
     -  Молока будешь пить?  -  обратился  Георг к  товарищу, который первым
делом стал  разглядывать картины, развешанные по стенам. - Я знаю, ты любишь
его.
     - Не  откажусь,  - отозвался Анатолий,  придирчивым  взглядом  сканируя
полотно картины "Корабль "Мария" во время шторма".
     -  Это  копия  Айвазовского,   -  сказал  Георг,  расставляя  на  столе
фарфоровые кружки и хлеб в плетеной  вазе. - Это я учился писать волны...  А
вот те марины, что  внизу, - мои: "Неизвестные  берега",  "Закат в  океане",
"Лунная ночь 2" и другие.
     - Вижу... - промычал Анатолий. - Да... хорошо...
     - А вот там - обрати внимание - акварель и графика.
     Потом Георг  показал несколько  полотен  с изображениями живой  натуры,
каковые портреты стояли  в углу, повернутые лицевой стороной к стене. "Э, да
ты - многостаночник", - выдавил из себя  Анатолий удивленно.  - А ты подрос,
подрос... в смысле творчества, даже очень. Я и не ожидал такого...
     - Ну так... - развел руками Георг, - у меня  - ни жены, ни детей. Никто
не мешает работать, расти над собой.
     Хозяин  мастерской слегка волновался, ожидая  товарищеского вердикта  о
своем творчестве, и когда получил лестные отзывы, откупоренное тщеславие так
и поперло из него, как пена из только что открытой бутылки с пивом.
     -  Тут  у меня  далеко не все, - сказал  он  ликующим голосом, - лучшие
работы сейчас выставлены в ЦВЗ. На выставку-то ходил?
     -  Пойти-то я пошел, да меня  туда не  пустили. - Анаталий хохотнул.  -
Можно сказать,  влип  в  историю. Все  вдруг оцепили, всех разогнали.  Машин
понаехало,  все  иномарки  и  среди  них  броневик  Голощекова.  Вышел Он из
броневичка, поприветствовал собравшуюся охрану, думая, что это народ, и - на
крыльцо, и - в  зал. Между прочим, Адам-то, оказывается,  совсем  небольшого
роста.  На  вид  такой   обыкновенный...  Но   чувствуется  в  нем  какая-то
первобытная мощь...
     Друг  замолчал, стоя  над  последней  картиной  Георга.  На лице  гостя
появилось то знакомое выражение грусти и  досады, которое  характерно только
для художников, вообще для человека искусства. Это  было лицо Сальери. Новая
теплая волна блаженства разлилась по жилам хозяина мастерской.
     -  Да-а-а, - протянул  товарищ. - Впечатляет.  Монументально... Слушай,
это   уже  тянет   на  новое  направление   в   живописи...   Что-то   вроде
архетипического реализма.
     - Ты думаешь?..
     Георг, с  пылающим лицом,  достал  из  холодильника  банку  с  молоком,
принялся разливать его по кружкам. Плотная  жирная пленка нехотя разорвалась
и плюхнулась на дно кружки, потом хлынула белая ледяная струя.
     - Молочко холо-о-о-дненькое! - чуть ли не пропел Георг. - Самый раз - в
жару... Иди садись.
     Гостеприимный  хозяин  нарезал  ломтями  свежайший  батон,  намазал  их
клубничным вареньем - густым, ароматным. Солнечная ягода была не крупной, но
сладкой.  Он  сам  ее  собирал   на  знойном  склоне  мыса  Пенядле,   возле
заброшенного хутора.
     "Ну  вот,  значит...  -  с  трудом  продолжил Анатолий,  принимаясь  за
угощение.  -  Меня  не  пустили,   а  кто   был  там   из  художников  потом
рассказывал... Никола Шабалин рассказывал, знаешь его?" - "Шабалина? Нет". -
"Он все в технике  пастели работает". - "А-а, ну-ну, - вспомнил Георг. - Да,
пейзажики  у  него  просто  замечательные...  только  он,  по-моему,  сильно
поддает, жаль  будет, если сопьется... Ну и что, Голощекову  понравились его
работы?"  -  "Кажется,  не очень, Адам оказался  приверженцем  классического
реализма.  Никола  сказал, что он похвалил ТЕБЯ. Вот, говорит,  с  кого надо
брать пример".
     - Киздешь! - Георг от удивления даже отодвинулся вместе со стулом.
     -  Точно,  точно.   Хвалил.   Особенно  ему   твои  обнаженные   натуры
понравились.  Тонко,  говорит,  сделано,  как  живые!  Там еще  хохма вышла.
Голощеков стоит  возле секции, где твои  картины,  и спрашивает: "Кто  автор
этих работ?" Вперед кидается какой-то малый...
     - Карелин, наверное, - догадался Георг.
     -  Не знаю, может быть, короче, он показывает свои картины. Адам на них
покосился  и ждет, пока тебя  найдут, а тебя нет, тогда Адам говорит  этому:
"Скромней  надо быть, молодой человек, хорошо,  что я  либерал,  а  то бы ты
нарвался..." Охрана оттеснила этого Карелина, кулаком под ребра сунули...
     Анатолий опять захохотал в своей привычной манере - по-детски  задорно.
Отсмеявшись, сказал:
     - Теперь  ты  пойдешь  в  гору.  Тебя заметили.  Теперь государственную
мастерскую  дадут,  учеников,  заказы  посыплются... и  вообще  -  известным
станешь.
     - На хер мне госмастерская. У меня своя есть. И ученики есть...
     - Ну и дурень. Видал мастерские напротив драмтеатра? Хоромы! Окна в три
сажени... Станешь  придворным  художником,  как  Надбалдян,  будешь портреты
Голощекова писать, его супруги, ее любимой овчарки...
     - "Ужо  тебе!" - зарычал  Георг.  -  Не желаю  жить под  пятой  Медного
всадника!
     - Но он же и сказал: "без денег нет свободы".
     -  Весьма пакостный, двусмысленный  тезис, эти  великие -  всегда  себе
противоречили. В том их величие. Нет,  не стану я ломать себя ради заработка
и весьма  сомнительной  славы. Я дал себе  зарок: никакого ремесленничества.
Рисовать  только то,  о  чем  просит  душа.  Денег,  конечно,  от  этого  не
прибавится... Но я беру пример с  Рембрандта, который говорил: "Моя кисть не
виляет  подобно  собачьему  хвосту".  Были, были  заманчивые  предложения  -
мастачить копии, сулили хорошие "мани". Но ведь ты знаешь: для художника это
равносильно смерти.
     - Да, вольному-то хорошо... - не вполне уверенно согласился Анатолий.
     - Еще бы,  - подхватил Георг, - я когда ушел с завода - в  самом начале
перестройки,  -  только тогда начал жить по-настоящему. Ни тебе парторга, ни
тебе Денисова с его идиотскими сводками и соцобязательствами...
     - Да! - воскликнул  Анатолий и  весело хохотнул.  -  Денисов-то  помер!
Одного дня не дотянул до 85-ти лет.
     -  Вот как...  -  Георг тоже  почему-то улыбнулся, правда,  с некоторой
грустью, вспоминая инженера по соцсоревнованию, с которым частенько ругался.
- Успокоился-таки мужик...
     - Уж он попил нашей с тобой кровушки!
     - Ну что ж, о мертвых - только  хорошее. Он честно выполнял  свой долг,
царство ему небесное.
     Они пили холодное  молоко,  исподволь разглядывая друг  друга, делились
последними новостями из своей жизни и вспоминали кое-что из былого. Анатолий
осторожно  откусывал  плотную  подрумяненную  корочку  батона, словно  боясь
сломать зубы. Заметив удивленный взгляд товарища, он засмеялся  и с заметной
шепелявостью пояснил:
     - Представляешь, год  не курил,  бросал,  так  зубы стали шататься. Вот
ерунда какая... Ну я плюнул и опять начал.
     - Да, иногда так бывает... - ответил Георг и подумал, что его старинный
товарищ по работе, несомненно, страдавший авитаминозом, держится молодцом.
     Потеряв  жену, не  ударился в пессимизм,  не запил, а  вот даже  курить
пытался бросить. Это с его-то привычкой - не выпускать "беломорину" изо рта.
Он  добрый, хороший  человек. Звезд с неба никогда не хватал,  а теперь уж и
подавно. Он заземленный человек. Он  честно трудился на благо родины. Растил
детей.  И  неплохих  детей  вырастил,  надо сказать.  Сын  окончил институт,
организовал  какую-то  фирму,  звал  отца  подработать немного, но  Анатолий
отказался,  здоровье  не позволяет. Дочь теперь  готовится  к  поступлению в
институт. Тяжело ему было. Но Бог смилостивился над ним.
     - Я слышал, ты женился вторично? - сказал Георг.
     -  Да...  - ответил  Анатолий,  и  глаза  его  потеплели, -  мне  очень
повезло... И детей у нее нет. Я  ведь,  ты знаешь, совершенно  не  могу быть
один... Когда Руфа погибла, я чуть с ума не сошел... Я точно осиротел.
     Георг вспомнил бойкую жену товарища, работавшую главным бухгалтером  на
том же заводе. По большому счету, она была главой семьи. Привычка руководить
дает себя знать во всем. Даже Георг ее побаивался, неловко себя чувствовал в
ее  присутствии, как чувствует себя  простой  человек в присутствии большого
начальника.
     Анатолий  долго  не  открывал рта для разговора,  словно почтил  память
погибшей  жены  минутой молчания, потом встал.  Так  же молча, они  вышли из
комнаты Георга.


     2

     Старый-престарый "запорожец" верно поджидал их во дворе. Как оказалось,
- под охраной  бойца  домового комитета обороны.  Сегодня  дежурил  сосед  с
третьего этажа. Как обычно, наряженный в зловещего вида  полувоенный костюм,
с красной повязкой на рукаве, вкупе вызывавших слишком очевидные ассоциации,
он  ходил  вокруг неизвестной, подозрительной машины, осматривал  ее со всех
сторон.  Георг так и не смог запомнить имя этого низкорослого типа с усиками
а-ля Гитлер. Однажды сей  инфернальный воин предложил  Георгу вступить в РОС
(Русский  Освободительный  Союз) и сразу  потребовал  сделать  вступительный
взнос в размере 20 крон. Георг спросил, почему именно в кронах, разве имярек
не патриот? Вербовщик вполне здраво ответил, что патриотизм здесь ни причем,
надо считаться с экономическими реалиями.
     Как истинный художник,  Георг был одиночка, не любил всяческие сборища,
которые так обожают болваны, взыскующие вождей.
     Когда  Георг  отказал ему, он обиделся  и, кажется,  занес  его  в свой
черный список.
     На    приветствие   Георга   сосед   процедил    сквозь   зубы   что-то
нечленораздельное  и,  может,  даже  нецензурное,  направился   по  обычному
маршруту вокруг дома.
     Они сели на низкие продавленные сидения. Железный ветеран завелся сразу
и  довольно  резво   помчался  к  выезду   на  улицу,  стрекоча  двухтактным
двигателем.  Анатолий  был  занят  управлением:  они  как  раз  выезжали  на
оживленную  трассу,  и Георг,  глядя  на  дорогу,  по  ассоциации  припомнил
подробности гибели Руфины.
     Погибла она совершенно нелепо (если вообще кто-то погибает  "лепо")  во
время какой-то демонстрации. И  вовсе в ней она не участвовала, а  проезжала
мимо на директорском лимузине. Спешила в аэропорт, на  самолет, вылетавший в
Москву. Обычное дело - командировка в Главк.
     Машина  увязла  в  потоке  неистово  оравших демонстрантов, требовавших
возврата советской  власти, права на  труд,  низкие  цены.  Портреты усатого
вождя и лозунги, порченные молью, колыхались над их разгоряченными головами.
К сожалению  и  ужасу, рядом с  машиной оказались не относительно безопасные
домохозяйки, а та пьяная деклассированная сволочь, в основном мужского пола,
что всегда оказывается на острие  любого эксцесса,  едва чуть-чуть  запахнет
погромом. Озверевшая толпа охотно приняла пассажиров машины за новых буржуа.
Лимузин дружно  перевернули  и,  когда потек  бензин из бака, кто-то  бросил
спичку...
     Шофер чудом спасся  и  сумел спасти  дочку Руфины,  провожавшую мать. А
сама Руфина погибла страшной смертью.
     В сущности, если вдуматься, какие подчас мелочи коренным образом влияют
на нашу судьбу. Эти случайные, ничтожные  мелочи  гирьками падают на  ту или
иную сторону весов нашей жизни.
     Случайность первая - трагическая: самолет вылетал днем, а если  бы рейс
был вечерним,  Анатолий отвез бы жену  на своей колымаге,  которую бы  никто
пальцем  не  тронул. Возьми  Руфина такси  и  тоже  наверняка  ничего бы  не
случилось.  А ведь  она  так  и  хотела  поступить.  Но  оказался  свободным
директорский автомобиль. А  сам директор - человек любезный: "Бери, поезжай,
время торопит". Поехали.
     Вторая случайность - счастливая, спасшая  жизнь  водителю.  Дочь Руфины
увязалась проводить  мать:  "Два квартальчика, мама"  (как  чувствовала, что
больше  ее  не  увидит). Не  будь  девочки,  водитель  все равно бы  не спас
главного  бухгалтера - 80 килограмм  живого (еще)  веса из окна не вытащишь,
особенно  когда тебя лупят цепью  (у  пролетариата ничего не осталось, кроме
цепей) по голове, - но погиб бы сам, толпа разорвала бы его. Однако на руках
у него был ребенок. Он спасал ребенка, а ребенок, в свою очередь, спасал его
самого.  Вид  окровавленного  лица  девочки,  беспомощно  лежащей  на  руках
окровавленного человека, на миг отрезвил толпу, кто-то опомнился и ужаснулся
содеянному.  Эти  мгновения и спасли водителю  и  девочке жизнь. Их засосала
человеческая  масса,  и  вскоре  им  уже  ничего  не  угрожало  в  окружении
воинственно настроенных,  но  не  потерявших  разум  домохозяек. Те проявили
заботу  о  раненых. Среди  скопившихся  машин очень  кстати оказалась машина
"скорой помощи". Раны были перевязаны, и пострадавших отправили в больницу.
     Случайность, случайность... Судьба играет в кости. Каждое наше решение,
даже,  казалось  бы, совершенно несущественное - возможный  шаг  в пропасть,
либо шаг к вершине.

     3

     Посреди   одного   из  кварталов  в  центре  города  они   застряли   в
автомобильной пробке.
     - Обычное дело в это время,  -  сказал опытный Анатолий, откидываясь на
сидении.
     Георг высунул голову в окошко и оглядел длинную вереницу машин, стоящих
впереди в два ряда. Движение  было односторонним,  и  водители других машин,
маневрируя,  переезжая  в  более   короткий   ряд,   тоже  вытягивали   шеи,
высматривали, что творится на перекрестке,  а может,  и дальше  его, гадали,
какая  чертова  колымага  тормозит движение.  Вскоре  колонна  тронулась  со
скоростью хромой черепахи.
     Не дотянув до перекрестка метров двадцати, машина Анатолия  опять  была
вынуждена остановиться.  Светофор не работал,  в перекрестии улиц, в центре,
махал  руками  и  жезлом  милицейский  регулировщик.  Георг   с  недоумением
вглядывался  в   низкорослую  фигуру,  одетую  в  форму  мышиного  цвета,  и
чувствовал какую-то несообразность в ситуации. Что-то странное было в облике
этого регулировщика, а вот что именно - сразу и не въедешь.
     Дирижер перекрестка  повернулся в профиль, утер  рукавом свой маленький
носик  и  взмахнул жезлом.  Анатолий врубил скорость и газанул.  Однако,  не
успела его машина  разогнаться, как регулировщик  уж  снова повернулся к ним
своим толстым, отвислым как у женщины, задом.
     -  Сволота! -  Анатолий  ударил по тормозам,  машина, взвизгнув шинами,
застыла у самого перекрестка. - Что ж он творит?!
     Георг  чуть ли не по пояс высунулся в окно, пытаясь понять непонятное в
регулировщике, и  вдруг все постепенно встало на свои места. На оттопыренные
уши орудовца наезжала милицейская фуражка, но уж очень маленькая какая-то. А
погоны! Погоны были из не обшитого материей картона.  Да и форма, теперь это
ясно было  видно - больше напоминала маскарадный костюм. Самошитка! И только
белая портупея и жезл были настоящими.
     Лжерегулировщик повернулся  на 180  градусов  и стал к ним лицом. Георг
чуть  не задохнулся от смеха. На перекрестке стоял  мужичек за тридцать  - у
этой  породы  людей  возраст определить трудно.  Круглое,  толстощекое лицо,
слюнявый рот, маленькие красноватые слезящиеся глазки "дауна". Леся!
     Георг вспомнил, что  когда работал на  заводе, то часто встречал в этом
районе этого типчика, тогда еще совсем пацана. И всегда тот одет был в форму
солдата Советской Армии. Аккуратно сшитая, очевидно, заботливой мамашей, эта
форма сидела на нем, как седло на корове. Из игрушечной кобуры торчала ручка
деревянного пистолетика.
     И  вот  теперь  этот  дурачок  заделался милиционером. Дурак  дурак,  а
конъюнктуру чует.
     -  Кто  это  такой?!   -  зарычал  Анатолий,  уже   совершенно  понимая
абсурдность ситуации.
     -   Это   местный   дурачок,   -   ответил   Георг  и,   махнув   рукой
псевдорегулировщику, крикнул: - Эй, ты что тут делаешь? А ну, брысь отсюда!
     Дурачок в форме игнорировал выпад какого-то там пассажира, задрипанного
"жопарожца",  но все же слегка заволновался.  Его повороты  и  движения  рук
стали хаотичны  и непредсказуемы.  Перекрещивающиеся колонны машин судорожно
задергались, как будто барахлил некий конвейер.
     Столпившиеся пешеходы  стали роптать. Они, так же  как  и водители,  не
могли преодолеть этот чертов перекресток. "Граждане,  неужели  вы не видите,
что это идиот!" - крикнул некто, наиболее догадливый, обладающий гражданским
мужеством человек.
     "Да что вы такое говорите! -  возмутилась какая-то законопослушная дама
с седыми кудряшками, выкрашенными фиолетовыми  чернилами. - Как же он  может
быть идиотом,  если  на  нем  - форма?!" - "А что, разве у нас нет идиотов в
форме?  -  горячился  толстый,  лысоватый  гражданин  с авоськой,  в которой
раздраженно  звякали  пустые  бутылки  из-под кефира. -  Да,  Господи!..  Да
сколько угодно! Ведь говорят же: форменный идиот. По-моему, это как раз  тот
случай..."
     "Вы совершенно правы, - поддержал  лысоватого гражданина взлохмаченный,
как Капица, молодой человек, по виду - непризнанный гений. - На работе я все
время с ними сталкиваюсь".
     "Этот  случай  не трудный, - сказал гражданин  в  очках, профессорского
вида,  - Здесь по его физиономии можно догадаться, что  перед нами кретин. А
как быть, если лицо  с виду умное, а сам он дурак?.. А в руках его власть...
И  не  малая. Тогда  как?..  Вот  вы, типичный,  так сказать,  представитель
народа,  что  вы  думаете  по  этому  поводу?  А,  гражданин?..  Господин!..
Товарищ!" - "Да оставьте вы  его в покое, он глухонемой, да  к тому же еще и
нетрезв".
     "Да гнать его надо в т'ги  шеи, а  не  г'ассуждать!  - гаркнул какой-то
нетерпеливый тип в шляпе.
     "...Хотя  с другой  стороны, -  продолжал "профессор",  - если он здесь
находится на законном, так сказать,  основании..." - "Что вы имеете в виду?"
-  "Видите  ли,  все, что  вызвано  общественной  необходимостью,  не  может
оцениваться в обычных нравственных  категориях, ведь если речь идет о пользе
целого общества..."
     "Да бг'осте вы мне сказать!" - отмахнулся тип в шляпе.
     - Виляет, сволочь, - сказал Анатолий.
     -  Да,  такой обоснует все, что  угодно...  -  охотно отозвался Георг и
вдруг подумал, что  теперь  ему  нет  нужды унижаться  перед Марго,  просить
похлопотать  об  устройстве персональной выставки. Стоит только позвонить  в
ЦЗЛ и назвать фамилию - все в миг устроится. Но,  скорее всего, даже звонить
не придется: сами  предложат.  Теперь я  в фаворе  у диктатора! Противно, но
вместе с тем приятно, как тайный порок...
     В самый разгар дебатов Леся неожиданно сошел со сцены и бочком,  словно
краб,   засеменил  прочь  с  перекрестка.  Оглянувшись,  он  прибавил  ходу,
заработал  во  всю  малую силу своих коротеньких  кривоватых ножек, обутых в
маленькие ботиночки.
     С  другого  конца  улицы,  со  стороны  общественного  туалета,   бежал
настоящий регулировщик. Милиционер на ходу застегивал китель, а другой рукой
нахлобучивал на голову форменную фуражку. Тоже настоящую.  Видно, прихватило
человека. Что ж, бывает. Ничто человеческое и милиции не чуждо.
     Законны