...
   - Расскажи.
   Он мгновенно сбился с высокого штиля, пожал плечами:
   - Ты знаешь, оказалось... В общем, что бы это ни было эпохальное,  но
выглядело оно настолько скучно и  буднично,  что  даже  рассказывать  не
тянет. Правда...
   - Серьезно?
   - Ага, - сказал Кирьянов, садясь рядом с  ней  на  широкую  и  чистую
деревянную скамейку, ничуть не прохладную. - Нас  забросили  в  какое-то
иное пространство, куда никто прежде не забирался, но  там  не  было  ни
огнедышащих драконов, ни смерчей на  полнеба...  Просто  что-то  мерцало
вокруг, глупый туман, вот и все...
   - Я сразу поняла, что натура ты лирическая, - улыбнулась  Тая.  -  Ну
очень романтично описал. Просто счастье, что тебя не  было  с  Колумбом.
Представляю, как бы ты потом рассказывал:
   "Плыли мы это по морю, потом  на  берег  высадились,  а  там  деревья
растут и птички порхают..."
   - Что делать, - сказал Кирьянов, откинувшись на деревянную  спинку  в
приливе блаженной, легкой усталости, перетекавшей  в  полное  довольство
жизнью. - У меня просто не было времени выдумать для  тебя  какую-нибудь
красивую  историю  с  галактическими  вихрями,  злобными   монстрами   и
ломящимися через все преграды сверкающими звездолетами. Но я  попытаюсь,
обязательно.
   - Не надо, - серьезно сказала Тая, - Хватит, наслушалась...  Я  очень
рада тебя видеть, это прекрасно, что ты вернулся... Ты не думай,  что  я
такая уж  дура.  И  потом,  каждый  генерал  был  когда-то  офицером,  я
генеральская дочка не так уж давно, года два... Насмотрелась. Появляется
бравый  офицер,  пригожий  и  лихой,  начинает  нравиться,  даже   тянет
глупостей наделать - а потом пропадает куда-то, и когда сдуру спросишь в
лоб, все начинают глаза отводить, в пол смотреть с таким видом, что  все
ясно делается. И ничего уже не вернешь, вот что  скверно.  Я  так  рада,
серьезно...
   Она опустила голову, глаза были ясными  и  умными,  а  во  всей  позе
сквозила такая беспомощность, что у  Кирьянова  сердце  защемило  совсем
даже позабыто - черт знает сколько лет назад обнаружил,  что  влюбляться
разучился, повзрослевши, утилитарного цинизма преисполнившись...
   И он попросту взял ее за руку, сжал узкую  теплую  ладонь,  снова  во
власти самых откровенных желаний, но  еще  и  нешуточной  нежности,  как
встарь, в былые времена, оказалось, вовсе не ушедшие безвозвратно.
   Тая медленно подняла голову, встретила его  взгляд,  чуть  растерянно
улыбнулась, и от этой улыбки спасения абсолютно не было, он понимал, что
погиб. Вот именно здесь, над этим озером, на скучной пустой планете взял
и погиб.
   - Видимо, это все-таки судьба, - тихо сказала Тая. - Не зря же  я  за
тебя беспокоилась и места себе не находила, случайно такого не бывает...
Нет, подожди.
   Она гибко высвободилась, встала, нагнулась, выдернула из-под скамейки
клетчатый плед и решительно встряхнула, разворачивая, так что он, словно
волшебный  ковер,  устелил  всю  беседку,   совершенно   закрыв   старые
некрашеные доски,  мягкий  и  пушистый.  Сбросила  туфельки,  прошла  на
середину, опустилась на колени и, уронив обнаженные руки, сказала:
   - Иди сюда, что  мы  будем  друг  перед  другом  старомодную  комедию
разыгрывать, обоим же хочется...
 
*** 
 
   ...Скучной и унылой эту планету отныне язык не поворачивался назвать,
ей следовало срочно подыскать какое-то  другое  определение,  но  бравый
обер-поручик Кирьянов был  пока  еще  решительно  неспособен  к  трезвым
размышлениям. В голове царила сладкая, восхитительная пустота, когда он,
нимало не озаботясь неумолимым бегом времени и  ночной  порой,  сидел  в
беседке в счастливом одиночестве и смотрел на озеро с застывшей на  лице
бессмысленной улыбкой довольного жизнью человека.
   Беседка по природе своей краснеть была не в состоянии, а вот  у  него
до сих пор приятно горели уши, когда  вспоминалось  все,  что  было  ему
позволено, все изощренные фантазии и откровенные забавы при отсутствии и
тени ханжества. Говоря проще, он был вымотан и опустошен, но горд  собой
- все было искренним и неподдельным,  опровергавшим  расхожие  штампы  о
беспутных генеральских дочках и донжуанах в погонах. Настолько искренним
и неподдельным, что ему было чуть жутковато.
   Плохо только, что подобную лирическую нирвану ухитряются бесповоротно
опошлить не только на Земле, но и под другими звездами...
   Совсем неподалеку, в стороне  Старого  Корпуса,  с  оглушительным  по
причине  тишины  и  безлюдья  звоном  разлеталось   что-то   стеклянное,
вмазавшись  со  всего  разгону  во  что-то  твердое.  А  вслед  за   тем
послышалось нечто среднее между  кличем  пещерного  человека  и  уханьем
уэллсовского марсианина, каким оно представлялось читателям классики.
   "Мать вашу, и сюда  добрались",  -  подумал  Кирьянов  без  особенной
злости, потому что любил сейчас весь мир, включая молчаливого  ползучего
особиста. Взглянув на часы, он присвистнул, виновато хмыкнул и вышел  из
беседки. Возле Старого Корпуса притихли, но, проходя мимо, он увидел  на
ступеньках здания с  вывеской  две  темные  фигуры.  Судя  по  ярко-алым
огонькам сигарет, это были не призраки.
   - Стой! - жизнерадостно рявкнули оттуда. -  Эй,  Благородный  Дон,  а
ну-ка предъяви подорожную!
   Он спокойно развернулся в ту сторону и, ухмыляясь, ответил в  том  же
высоком стиле:
   - Хамье, вы же неграмотны, зачем вам подорожная?
   - Потому что - бдительность, и враг не дремлет! - взревел уже  другой
голос совершенно не по тексту.
   Кирьянов подошел, присмотрелся. На  ступеньках  восседал  Митрофаныч,
баюкая в руке бутылку, а рядом помещался кто-то незнакомый,  с  погонами
майора и аккуратно подстриженной шкиперской бородкой.
   - Костенька! - истово воскликнул Митрофаныч. -  Спасибо,  милый,  что
рассказал. Ты представляешь, здесь на кухне десять ящиков "Звездной" так
и стоят нетронутыми, с той еще поры! И в комнате у  меня  все  осталось,
как было, тумбочка моя собственная, кровать, даже  рубашка  от  ранешней
формы в шифоньере завалялась... Выпей, милый, ее  раньше  не  из  опилок
гнали...
   И  он  сунул  Кирьянову  в  руку  откупоренную  бутылку   с   высоким
старомодным горлышком. Опустившись рядом на ступеньку,  Кирьянов  поднес
сосуд к глазам. Здешняя вторая луна, та, что побольше, еще не взошла, но
и зеленый серпик  меньшей  давал  достаточно  света,  чтобы  рассмотреть
этикетку -  на  ней  был  изображен  по  плечи  детинушка  с  простым  и
незатейливым, однако исполненным отваги и  решимости  лицом  образцового
красноармейца с музейных  плакатов,  в  комбинизоне  и  странном  шлеме,
поневоле заставлявшем вспомнить рисунки к фантастике пятидесятых  годов.
Осененный развевающимся красным знаменем с серпом и  молотом,  детинушка
соколом взирал в небо, а над ним стояло "Звездная" - тем же шрифтом, что
и заголовок  газеты  "Правда".  Сделав  основательный  глоток,  Кирьянов
убедился, что собеседник был прав - положительно не из опилок...
   - Давайте знакомиться, - сказал незнакомый, пьяный значительно  менее
вовсе уж рассолодевшего Митрофаныча. - Майор Стрекалов, Антон Сергеевич,
заведую в этом заведении четвертым сектором.
   - А это что? - спросил Кирьянов.
   - А, ерунда, - небрежно махнул рукой майор.  -  Включил  -  выключил,
перебросил-принял...  Вы,  стало   быть,   геройствуете,   а   мы   вас,
соответственно, туда-сюда швыряем... Сплошная скука.
   Внезапно   отобрав   у   Кирьянова   бутылку,    Митрофаныч    сделал
продолжительный, устрашающий для  неподготовленного  зрителя  глоток  и,
покачав у Кирьянова  под  носом  указательным  пальцем,  с  расстановкой
протянул:
   - Те! Насчет четвертого сектора - не любопытствуй! И насчет остальных
тоже. Враг по злобной своей натуре коварно бдит...
   - То-то я смотрю - перископ на озере... - фыркнул майор.
   Митрофаныч оскорбился:
   - Па-апрашу не шутить! Идеалы не для того были созданы, чтобы  о  них
грязные  сапоги  вытирали!  И  насчет  бдительности  -  рано   смеетесь,
с-сопляки! Бдительность себя оправдывает. Если бы не бдительность, я  бы
сейчас, чего доброго, лежал бы где-нибудь неподалеку от Лаврентий Палыча
или там Пашки Чередниченко... А так...
   Наполеоновским жестом вытянув руку в сторону  броневика  со  сквозной
дырой  в  боку,  сквозь  которую  виднелось  озеро  и  звезды  над  ним,
Митрофаныч вновь  принялся  рассказывать,  многословно  и  с  нешуточным
надрывом, как эти коробки  нахрапом,  дуриком  ворвались  в  ворота,  но
исключительно  благодаря  бдительности  и  высокому   пониманию   долга,
проявленному  полегшим,  как  один,   персоналом   неведомого   третьего
управления, агрессора уже ждали и были готовы, и  он,  Митрофаныч,  вмиг
уделал  первого  "чертовой  плювалкой",  а  по  второму  четко,  как  на
полигоне, рубанул "кладенцом" Вадик Чурилов, вечная ему память...
   - Вы давно обнаружили, что Старый Корпус  открыт?  -  поинтересовался
майор.
   - Что? - спохватился Кирьянов. - А, нет... Случайно... Гулял  вот  от
нечего делать... А что, раньше он был закрыт? Это как?
   - Надежно, - пожал плечами Стрекалов.  -  Силовые  поля,  что-то  там
еще... Внутрь не заходили?  Зря.  Серьезной  документации,  конечно,  не
осталось, но там валяется масса газет, журналов, книжек, каких вы  нигде
более не увидите. Вся несекретная часть библиотеки так и осталась...
   - Да? - с интересом сказал Кирьянов. - Надо будет посмотреть потом...
   - А допуск у т-тя есть? - грозно вопросил Митрофаныч.
   - Есть, - не углубляясь в дискуссии, кратко ответил Кирьянов.
   - Тогда - да, имеешь право... Секретность, хороший мой,  для  того  и
придумана,  дабы...  Дабы!  -  по  буквам,  внушительно  воздев   палец,
проскандировал Митрофаныч. - Именно что - дабы!  Секретность  бывает  не
"потому что", а исключительно "дабы"! И нет на этом свете более высокого
наслаждения, чем быть охваченным секретностью. Это, пацаны вы мои, в сто
раз приятнее, чем драть бабу или там  в  ротик  ей  кончать.  Поелику  -
возвышает над серой массой, не достойной допуска по второй форме или там
"а-дробь-два нуля"... Это серенькие пусть думают, что Мишку Тухачевского
с корешками как приговорили, так  и  исполнили,  пусть  волну  гонят  на
лубянские подвалы и крематорий в бывшем монастыре. А  мы-то  знаем,  под
какими такими далекими звездами эти косточки догнивают и в каком секторе
Галактики... Хозяин  был  гениального  ума,  и  к  жизни  подходил,  как
справный мужик, у которого в хозяйстве любой ржавый гвоздик  сгодится...
К чему их исполнять, если на седьмой планете  тройной  звезды,  название
засекречено, некому двоякодышащих шестилапов из болота цеплять? То-то...
   - Митрофаныч, - серьезно сказал майор. - А это не есть разглашение?
   - Ух ты тютя моя, пусенька! - рявкнул оружейник, облапив его  шею.  -
Кого ловишь, дурашка? Информация о Тухачевском с подельниками переведена
из "железного кабинета" в  спецхран  относительного  доступа  циркуляром
номер три-восемь-семь  дробь  два-пять  от  шестнадцатого  ноль  шестого
шестьдесят  девятого,  подпись  -  гран-полковник  Белосельский,  печать
приложена! Так-то, салажка... А то б разинул я хайло, жди...
   Его так и кренило на ступеньки. Майор со вздохом поднялся:
   - Помогите уж телепортировать болезного...
   Кирьянов взялся помогать. Митрофаныч, пока  его  где  вели  под  белы
рученьки, где тащили  ногами  по  земле  в  сторону  поселка,  особо  не
сопротивлялся, упоенно бормоча что-то  в  сущей  экзальтации.  Насколько
удавалось понять из членораздельно произнесенного, он  искренне  полагал
сейчас, что шагает в колонне торжественного парада  в  честь  неведомого
Кирьянову Одиннадцатого Июля. Здравицы выкрикивал, перемешивая не просто
знакомые - громкие имена с совершенно неизвестными, лозунги скандировал,
в конце концов с огромным воодушевлением заорал:
 
   Под знаменем партийного доверия
   Любой к борьбе и подвигам готов!
   Нас в звездный путь ведет товарищ Берия,
   О нас заботится товарищ Маленков!
   Даем пример ударного труда!
   Средь звездных россыпей освоенной Галактики
   Сияет красная советская звезда!
 
   Потом совершенно неожиданно принял стойку "смирно" - а поскольку  как
раз в этот момент оба  носильщика  ослабили  хватку,  убаюканные  мнимой
покладистостью ноши, Митрофаныч рухнул  навзничь  на  землю,  в  высокую
траву, но это его нисколечко не смутило, он продолжал браво орать:
   Пускай вдали остались зимы с веснами! Мы  вечной  правдой  сталинской
сильны! Без устали идут путями звездными Сыны могучей молодой страны!
   - Слушайте, - сказал Кирьянов. - Ведь перебудит всех, нарвемся...
   - Милейший обер-поручик, вы недооцениваете  старую  закалку,  -  чуть
пошатываясь, ответил майор Стрекалов. - Хотите фокус?
   Он склонился над поющим манифестантом и явственно произнес ему в ухо:
   - Комендантский патруль поблизости!
   Митрофаныч мгновенно умолк, словно повернули выключатель,  воцарилась
оглушительная тишина. Затаившись в траве, оружейник, такое  впечатление,
даже дышать перестал.
   - Видели? - сказал майор с неподдельным уважением.  -  Старая  школа.
Беритесь, мы его черным ходом  затащим...  А  потом,  может,  выпьем  за
знакомство?
   - Благодарствуйте, - сказал Кирьянов. - С удовольствием.
   Он все еще был преисполнен доброты к окружающему миру.
 
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 
ДНИ ЛЕММИНГОВ 
 
   Повинуясь  мяукающему  сигналу,  сопровождаемому  отчаянным  миганием
зеленой лампочки, он осторожно стиснул затянутыми  в  перчатку  пальцами
круглый рубчатый верньер и повернул его на три деления вправо. И  ничего
особенного не произошло, ничего не изменилось, разве что  сигнал  больше
не мяукал и лампочка потухла до времени.
   Он достал из нагрудного кармана пачку и сунул в рот сигарету.  Пальцы
с "Золотой Явой" беспрепятственно миновали чуть заметно мерцавшую вокруг
его головы полусферу неведомого поля - а может, и не поля, возможно, это
было нечто вроде марлевой повязки, отсекавшей  из  окружающего  воздуха,
мало чем отличавшегося от земного, зловредных микробов и прочий мусор.
   Планета была кислородная, но на  этом  ее  достоинства  исчерпывались
целиком и полностью. Кирьянов  еще  ни  разу  не  высаживался  на  столь
неприятном "шарике" - и это определение было еще чересчур деликатным...
   Небо над  головой  было  желто-багровое,  по  нему  тянулись  длинные
разлохмаченные буро-лиловые полосы - а вполне может оказаться  наоборот,
и буро-лиловые полосы как раз и есть кусочки небосклона,  проглядывающие
сквозь скопище желто-багровых облаков... За двое  суток  они  так  и  не
смогли определить, как же именно обстоит, где атмосфера, а  где  облака,
на глаз не понять, с равным успехом может обернуться и так,  и  этак.  А
впрочем, какая разница? Им здесь  все  равно  не  жить,  да  и  работать
осталось всего ничего, Шибко уверяет, что смена непременно прибудет  еще
до захода здешнего светила (которое так и не удалось ни разу  лицезреть,
оно скрывалось где-то в пелене, нисколечко не проглядывало).
   Справа и слева вздымались горы, скопище зазубренных пиков, которые не
покорились бы и опытному альпинисту - коричневые и  серые  нагромождения
сплошных острых граней, копьевидных вершин, отвесных  склонов,  глубоких
пропастей, вертикальных поверхностей. Не так уж  далеко  за  спиной  они
сходились в узенький проход - а перед героическими  звездорубами  лежала
длинная равнина с полкилометра шириной,  и  равнину  эту  перегораживала
цепочка из восьми очередных тачек.
   На сей раз доверенная  им  техника  представляла  собой  нечто  вроде
гигантских хоккейных шайб диаметром метров в десять и высотой  не  менее
двух,  не  черных,  как  приличным  хоккейным   шайбам   полагается,   а
белоснежных,  зеркально  сверкающих.  Наверху  помещалось  углубление  с
удобным креслом и небольшим пультом - управлять  этой  штукой,  а  также
проделывать нехитрые манипуляции с излучателями  было  даже  проще,  чем
дистанционкой для телевизора, гораздо меньше  кнопочек,  с  десяток,  не
более...
   А  впереди,  метрах  в  ста,  остановленные  неизвестным   излучением
сверкающих машин, копошились  те,  ради  кого  их  и  забросили  на  эту
долбаную планету, и они третьи сутки занимались несложной, совершенно не
опасной, но монотонной и оттого надоевшей хуже горькой редьки работой. И
неизвестно, что было хуже: работа или утомительное безделье, на сей  раз
длившееся уже более трех часов...
   Впереди, насколько хватало взгляда, копошились тесно сбившиеся в кучи
странные создания - нечто вроде оживших абстрактных скульптур, созданных
не самым талантливым ваятелем. Или овеществленных  видений  законченного
наркомана.
   Если взять  несколько  вязанок  длинных  темно-коричневых  мочалок  и
кое-как соединить их в некое подобие снопов, то примерно так это и будет
выглядеть. Оживший сноп мочалок,  груда  длинных  перепутанных  волокон,
сквозь которую проглядывает нечто вроде черного каркаса из  палок,  а  в
верхней части светится цепочка желтых шариков - то ли органы зрения,  то
ли... Да черт его знает, кому  это  интересно?  Понаблюдав  за  скопищем
мочалок третьи сутки, Кирьянов все  же  склонен  был  считать,  что  это
глаза, но не взялся бы рьяно защищать свою гипотезу, благо от него это и
не требовалось...
   Да мать вашу за ногу! По необозримому скопищу  загадочных  аборигенов
словно прошли  широкие  медленные  волны,  вся  эта  орда  заколыхалась,
поднялась  над  землей,  сразу  прибавив  в   высоте   вдвое,   тупо   и
нерассуждающе  хлынула  вперед,  прямо  на  цепочку  сверкающих   боевых
колесниц - а может, попросту пожарных машин.
   Все это было до такой степени знакомо уже, обрыдло в высшей степени и
не таило неожиданностей. Кирьянов  вывел  тот  же  верньер  еще  на  три
красных деления правее. Судя по реакции скопища, остальные в  похвальном
темпе проделали то же самое,  результатом  их  трудов  стала  опять-таки
привычная картина: коричневые существа, как-то ухитряясь не перепутаться
разлохмаченными  волокнами,  отхлынули  назад,  на  несколько,   метров,
сбиваясь  в  компактную  массу,  едва  ли  не  спрессовываясь  в  живую,
колышущуюся стену.
   Насколько  можно  судить  по  наработанному  уже  опыту,  это  сулило
очередную передышку на пару часов. Убрав руки с пульта,  Кирьянов  зажег
очередную сигарету,  потом,  не  удержавшись,  коснулся  пояса  и  убрал
"звуковой щит".
   Все то же самое, разумеется. Как и в прошлые разы.
   На  него   обрушилась   лавина   совершенно   непонятных   звуков   -
потрескивание, громкое, глухое и непрестанное, нечто вроде  свиристенья,
пронзительные писки, что-то вроде хриплого карканья и скрежета,  хлопки,
более всего напоминавшие звуки, с какими лопаются воздушные шарики.
   Здесь и не пахло  членораздельной  речью,  разумными  словами,  иначе
транслятор непременно ухватил бы таковые и  прилежно  перетолмачил,  как
ему и положено. И тем не менее Кирьянов  неким  то  ли  восьмым,  то  ли
девятым чувством улавливал смысл.  Он  не  мог  бы  объяснить,  как  это
получается, но руку дал бы на отсечение, что смысл улавливает...
   Это была беда.
   От  метлообразных  чудовищ  веяло   несчастьем,   бедой,   трагедией,
катастрофой, чем-то  роковым  и  неумолимым,  гнавшим  стадо  аборигенов
вперед и вперед, словно скопище леммингов.  Окажись  вместо  передвижных
излучателей шеренга неутомимо работающих пулеметов, они с тем  же  тупым
упорством лезли бы вперед,  на  пару  часов  притихая  после  невидимого
лучевого удара - такое было у него впечатление.  А  временами  казалось,
что от колыхавшейся на  равнине  орды  густо  веет  волнами  тяжелого  и
неприятного запаха - опять-таки запаха  несчастья  и  беды,  трагедии  и
боли.
   Вот это  уже  было  чистейшей  воды  самовнушение,  мерцающий  колпак
надежно ограждал не только от пыли и бактерий, но и от любых запахов - и
все же Кирьянов порой ловил себя на том, что  хочется  поплотнее  забить
ноздри ватой, которую здесь неоткуда взять...
   Он коснулся к