то клубится над рекой: он поднимается по склонам холмов, а,
достигнув вершины, сгущается и уплывает в небо причудливыми облаками; так  и
твои опасенья мало-помалу и без всякой причины  разрослись  и  обратились  в
чудовищный мираж, реющий в твоем  воображенье.  Нет  никакого  огня  в  моих
глазах, хотя  мне  в  самом  деле  кажется,  будто  голова  моя  втиснута  в
раскаленную железную каску. Неправда, что моя невинность погружена в кипящий
котел, хотя мне в самом деле слышатся глухие стоны, но, верно, это  завывает
ветер. Не может быть, чтобы в моих глазницах угнездился  скорпион  и  больно
жалил нерв, хотя мне в самом деле больно, словно кто-то мощными щипцами рвет
глаза. И только в одном ты не ошибся: тот чан  действительно  наполнен  моею
кровью - прошлой ночью, пока я спал, невидимый палач  выпустил  ее  из  моих
жил. Я ждал тебя, возлюбленный сын океана, долго ждал и  почти  заснул,  так
что, когда тот, другой, проник в мой дом, мои ослабевшие руки  не  выдержали
схватки с ним... О да, душа моя заперта на засов в тесной каморке тела и  не
может вырваться, чтобы навек  покинуть  берега  угрюмого  моря  человеческих
страстей, чтобы не видеть больше, как мерзостная свора забот и бед неумолимо
преследует людские табуны, точно стада быстроногих серн,  и  загоняет  их  в
непролазные топи да на крутые обрывы, которыми  изобилует  томительный  путь
земной. Но все равно, я не стану роптать. Дар жизни -что удар кинжала,  и  я
мог бы легко залечить эту рану, наложив на себя руки, но поклялся не  делать
этого. Пусть каждый час нескончаемой  вечности  моя  отверстая  грудь  будет
перед глазами Творца. Так я желаю наказать его. Однако наши  железные  кони,
кажется, замедлили бег,  они  дрожат,  как  охотник  перед  клыками  злобных
кабанов. Им вовсе незачем прислушиваться к нашим речам. Внимание разовьет  в
них разум, не ровен час, они научатся нас  понимать.  И  им  придется  худо.
Разве не убеждает в этом пример людей, которым пришлось заплатить за  разум,
пусть  он  и  выделяет  их  средь  прочих   божьих   тварей,   бесчисленными
страданиями? Вонзи же, как и я, серебряные шпоры в лошадиные бока..." А  два
коня летели вскачь, спасаясь от людского взгляда...

     (2) Глядите, идет полоумная нищенка,  -  идет,  приплясывает  на  ходу,
бормочет что-то несуразное. Дети швыряют в нее камнями, как в гадкую  черную
птицу. Она же грозит им клюкою, распугивает да бредет  себе  дальше.  Башмак
свалился с ее ноги и остался где-то на дороге - она и не заметила. Спутанные
патлы на затылке, похожие на клубок пауков, - это ее  волосы.  Ни  проблеска
сознания в лице, а смех ее - хохот гиены. Обрывки слов срываются с  ее  уст,
но мало кто мог бы составить из них нечто осмысленное. Драный  подол  хлещет
ее по костлявым, забрызганным грязью лодыжкам. Она  похожа  на  лист,  сухой
тополевый лист; слепой инстинкт, как равнодушный ветер, влечет ее по  жизни,
и лишь в глубинах помраченного рассудка мерцают тусклые воспоминанья.  Былая
красота исчезла, милой женственности нет и  следа,  она  ковыляет,  шаркает,
винным перегаром смердит ее дыхание. И раз такое возможно на этой земле,  то
надо ль удивляться, что в нашем мире нету счастья! Но жалоб и упреков от нее
никто не слышал, она горда, она не станет отвечать на расспросы  любопытных,
она унесет свою тайну в могилу. Дети швыряют в нее  камнями,  как  в  гадкую
черную птицу... Какой-то свиток выпал  на  дорогу  из  складок  рубища.  Его
подобрал случайный прохожий, отнес домой и читал всю ночь  напролет.  И  вот
что он узнал: "У меня долго  не  было  детей,  пока  наконец  Провидение  не
послало мне дочь. Три дня на коленях благодарила я Господа, услышавшего  мои
молитвы. Я выкормила девочку грудью, и она стала мне дороже  жизни.  Малютка
росла не по дням, а по часам, и я нарадоваться  не  могла,  глядя,  как  она
хорошеет и умнеет. "Жаль, что у меня нет сестренки,  -  часто  говорила  она
мне, - мы бы играли  с  ней  вдвоем.  Попроси  Боженьку,  пусть  пошлет  мне
сестренку, а я за это сплету ему веночек из фиалок, мяты и герани". В  ответ
я крепко обнимала и нежно ее целовала. Ей нравились звери  и  птицы,  и  она
спрашивала, отчего ласточки только снуют близ стен  человеческих  жилищ,  но
никогда не залетают внутрь. Но я лишь прижимала палец к губам, как будто  то
была великая тайна, - я не хотела прежде времени ранить ее  детскую  душу  и
спешила отвлечь ее от предмета, тягостного для каждого,  кто  принадлежит  к
племени людей, неправедно утвердившему свое владычество над  прочими  живыми
существами. Она любила гулять на кладбище, где так чудесно пахнут кипарисы и
бессмертники, и я не перечила ей,  я  говорила,  что  кладбище  -это  птичий
город, днем жители его поют, порхают по деревьям, а на ночь  забираются  под
каменные плиты, где у них устроены гнездышки и живут маленькие детки. Я сама
шила для  нее  платьица,  сама  плела  затейливые  кружева  для  праздничных
нарядов. Зимними вечерами она чинно, как большая, сидела у камина,  а  летом
ее легкие ножки ласкали гладь лугов,  она  гонялась  с  шелковым  сачком  за
вольными колибри и капризными бабочками. "Где ты, бродяжка?  Суп  дожидается
тебя целый час, и ложка скучает без дела у тарелки!"  -  журила  я  ее.  Она
бросалась мне на шею и обещала, что больше никогда не опоздает. Но на другой
же день вновь убегала на залитые  солнцем  поляны,  где  стлались  под  ноги
ромашки с резедою и плясали над землей беспечные  поденки.  Ей  были  ведомы
лишь радужные покровы жизни, глубин же, напоенных желчью, она пока не  знала
и потому резвилась, как котенок, кичилась пред синицей - ведь та была совсем
мала, насмехалась над кукушкой - зачем  та  не  умеет  петь  по-соловьиному,
показывала исподтишка язык противному ворону, а тот отечески  поглядывал  на
несмышленыша. Но недолгой была моя радость, близился час, когда  померк  для
моей девочки божий мир, исчезло все, что тешило ее, и она больше не услышала
воркованья веселых горлиц, лепета тюльпанов и  анемонов,  неспешного  шепота
болотных трав, задорной перепалки лягушек и прохладного плеска ручьев.  Увы,
меня не было с нею рядом, и мне обо всем  рассказали  люди.  Я  не  дала  бы
умереть моей дочке, моему невинному ангелу, я скорее умерла бы  сама...  Это
был Мальдорор, это он, гуляя со  своим  бульдогом*,  увидел  спящую  в  тени
платана девочку, которую вначале принял за цветок. Злой замысел созрел в его
уме едва ли не быстрее, чем глаз успел узреть дитя. Он  деловито,  не  теряя
времени, разделся. Оставшись наг, как червь, накинулся на девочку, задрал ей
платье и приготовился лишить ее невинности... и  это  среди  бела  дня!  Ему
неведом стыд!.. И гнусное деяние - описывать его нет сил  -  свершилось.  Но
этого злодею показалось мало:  одевшись  и  настороженно  оглядев  пустынную
дорогу, он подозвал бульдога и приказал схватить железной хваткой и задушить
несчастное дитя. Но, показав то место, где лежит стенающая  жертва,  он  сам
поспешно отошел, чтобы не видеть,  как  острые  бульдожьи  зубы  вопьются  в
розовые вены. Но пес... пес ужаснулся приказу. И решил, что  не  понял,  что
хозяин, верно, хочет, чтоб он проделал то же, чему он  сам  был  только  что
свидетелем, и это чудище, это  мордастое  пугало  еще  раз  надругалось  над
хрупким детским тельцем. Вновь обагрили траву кровавые струи.  Вновь  громко
стонет малютка, и насильник-пес рыдает с  нею  вместе.  Дрожащею  рукой  она
вытягивает пред собой  золотой  нательный  крестик  и  умоляет  пощадить,  -
прибегнуть к этому заступничеству раньше она и не пыталась, как будто знала,
что распятие не  остановит  святотатца,  который  посягнул  на  беззащитного
ребенка.  Но  псу  был  ведом  нрав  хозяина,  он  знал,  что  ждет  его  за
неповиновение: взмах хозяйской руки - и пущенный ловким броском нож вонзится
ему в брюхо. Конечно, Мальдорор - о,  это  проклятое  имя!  -  слышал  крики
смертельных мук и не мог не подивиться, до чего живучей оказалась жертва. Он
вернулся к месту заклания - и что же видит: его бульдог во власти похоти,  и
задранная морда над распростертым телом болтается,  как  голова  утопающего,
которую захлестывают волны. Что есть силы  пнул  Мальдорор  песью  голову  и
вышиб бульдогу глаз. Обезумев от боли, пес рванулся прочь, увлекая за  собою
безжизненное тело, которое тащилось за ним по земле - пусть только несколько
секунд, но и это слишком много, пока, мощными скачками набрав скорость,  пес
не стряхнул его.  Он  не  осмелился  напасть  на  хозяина,  но  покинул  его
навсегда. Меж тем Мальдорор достал из кармана американский ножик  с  дюжиною
лезвий на все случаи жизни. Раскрыв их  все,  он  превратил  свое  оружие  в
стальную гидру с  негнущимися  лапами;  и,  видя,  что  еще  не  вся  поляна
затоплена  кровью,  взмахнул  своим  диковинным  ланцетом  и  вонзил  его  в
истерзанное лоно  девочки.  Вспорол  ей  живот  и  вырвал  все  внутренности
поочередно; легкие, печень, кишки, а под конец  и  сердце  через  чудовищный
разрез извлек на свет.  Однако  же,  заметив,  что  несчастная,  которую  он
потрошил, как хозяйка цыпленка, давно мертва, умерил пыл и скрылся,  оставив
тело девочки под тенистым платаном, на том же месте, где нашел ее  уснувшей.
Там ее и нашли, а  неподалеку  валялся  раскрытый  ножик.  Убийца  оставался
неизвестен, пока не объявился некий пастух, видевший все своими глазами,  но
молчавший до тех пор, пока не убедился, что злодей уже пересек границу и  не
станет мстить ему  за  разоблачение.  Мне  жаль  безумца,  совершившего  сие
неслыханное преступление, не предусмотренное никаким законодательством.  Мне
жаль его, ибо он, скорее всего, был не в своем уме, когда ножом о двенадцати
лезвиях кромсал кишки и жилы. Мне жаль его, ибо если он все-таки  в  здравом
рассудке, то лишь неистовая ненависть к себе подобным могла  ожесточить  его
настолько, чтобы он бросился терзать такое  безответное  созданье,  как  мое
невинное дитя. Покорно и молчаливо смотрела я,  как  предают  земле  останки
дочери, и с той поры каждый день прихожу молиться на  ее  могилу".  На  этом
рукопись кончалась, и, дочитав ее, прохожий, подобравший свиток  на  дороге,
упал без чувств. Придя ж в себя, поспешно сжег бумагу. Он забыл,  он  совсем
забыл об этом  случае  из  своей  молодости  (их  было  столько,  все  и  не
упомнишь!) и вдруг теперь, спустя двадцать  лет,  вновь  очутился  на  месте
кровавого подвига. Но теперь уж он не станет заводить бульдога!.. Не  станет
заговаривать с местными пастухами!.. И ни за что  не  станет  спать  в  тени
платанов!..
     Дети швыряют в нее камнями, как в гадкую черную птицу.

     (3) В последний раз коснулся Тремдаль  руки  добровольного  изгнанника,
вечно бегущего от вечно преследующего его призрака Человека... Точно  Вечный
Жид, скитается он по белу свету и знает, что давно бы обрел покой, когда  бы
скипетром царя природы был наделен, к примеру, крокодил.  Тремдаль  стоит  в
лощине, прикрыв глаза ладонью от яркого солнца, и жадно смотрит на друга,  а
тот идет, подобно  слепому,  ощупывая  вытянутой  рукою  пустоту.  Подавшись
вперед и застыв - изваяние скорбного брата, -Тремдаль  не  отрывает  взгляда
своих бездонных, точно океан, очей от пары кожаных гетр, мелькающих вдали, -
то карабкается по крутому склону,  опираясь  на  окованную  железом  трость,
одинокий странник. И Тремдаль готов лететь за ним вслед, не в силах сдержать
ни льющихся из глаз слез, ни рвущихся из груди чувств.
     "Он уже далеко, - думает Тремдаль, - вон  крохотная  фигурка  на  узкой
тропе. Куда направил он свои стопы? Бредет наугад... Но... уж не сплю ли  я?
- нет-нет, я ясно вижу:  что-то  черной  тучей  надвигается  на  Мальдорора!
Дракон! Огромный, как  парящий  в  воздухе  столетний  дуб!  Взмахи  белесых
суставчатых крыльев на удивление легки - не иначе как в них  стальные  жилы.
Тигриный торс, змеиный хвост. Сроду не видывал этакого страшилища. И надпись
на лбу. Какие-то таинственные знаки, которых  мне  не  разобрать.  Еще  один
могучий взмах крыла - и вот он рядом с Мальдорором, рядом с тем,  чей  голос
запечатлен в моей душе навеки. "Я ждал тебя, - сказал дракон, - мы оба ждали
встречи. Час пробил, я явился. Прочти иероглифы на моем челе, и  ты  узнаешь
мое имя". Но Мальдорор, едва завидев врага, преобразился в огромного орла и,
изготовясь к бою, нацелившись на хвост дракона и предвкушая лакомую  добычу,
защелкал  хищным  клювом.  Приглядываясь  да  примериваясь  друг  к   другу,
противники описывают в  воздухе  круги,  все  уже,  уже,  как  должно  перед
схваткой. Насколько я могу судить, дракон  сильнее,  и  я  желал  бы,  чтобы
победа досталась ему. Дрожь бьет меня  -  ведь  в  этот  поединок  вовлечена
частица моего существа. Я стану ободрять тебя криками, о могучий  дракон,  я
сделаю это ради орла, ибо поражение будет для него благом. Чего же оба ждут,
зачем не начинают битву? Меня снедает нетерпенье. А ну, дракон, вперед! Ага,
ты зацепил орла когтями за крыло, отлично! Ему пришлось несладко, гляди, как
разлетаются во все стороны перья, его гордость! Эх! Он вырвал тебе око, а ты
лишь расцарапал ему грудь - так не  годится!  Браво!  отыграйся  теперь  ты,
сломай ему крыло, покажи крепость твоих тигриных зубов! Теперь бы  наподдать
ему  еще,  покуда  он  летит  на  землю  вверх  тормашками!  Но  орел,  даже
поверженный, внушает тебе трепет. Вот он упал и больше не взлетит. Он весь в
кровавых ранах - да возликует мое сердце! Дракон, спустись пониже, хлещи его
чешуйчатым хвостом, прикончи, если  сможешь.  Смелей,  мой  славный  дракон,
вонзай поглубже свирепые когти, пусть струи крови сливаются в бурлящие ручьи
- ручьи, в которых нет ни капли воды. Увы, легко сказать, да трудно сделать.
Орел хитер и даже в столь тяжком положении  сумел  придумать  оборонительный
маневр. Уселся, растопырив хвост, что служил  ему  прежде  рулем,  и  прочно
опершись на лапы и невредимое крыло. Теперь ему нипочем любые удары, хоть бы
они превосходили все прежние атаки. Тигриным лапам не застать его  врасплох:
стремительно и без устали уворачивается он от них, а  не  то  опрокидывается
навзничь и, выставив  устрашающие  когти,  насмешливо  глядит  на  врага.  С
грозным видом  подскакивает  орел,  так  что  сотрясается  земля,  он  хочет
напугать дракона, хоть знает, что ему уже не оторваться от земли.  А  дракон
все опасается, как бы враг не налетел на него со  стороны  слепого  глаза...
Ах, я глупец! Ведь так и  получилось!  Как  мог  дракон  подставить  грудь?!
Теперь уж не спасет ни хитрость, ни сила, орел прильнул  к  нему,  вцепился,
как пиявка, нечувствительный к новым ударам, которыми осыпает его противник,
и, расклевав его чрево, засунул голову до самой шеи внутрь. Он не  торопился
выныривать.  Он  словно  что-то  ищет,  а  дракон-тигроглав  страшным  ревом
оглашает окрестные леса. Но вот из прорытой в драконьем теле норы показалась
голова. Орел кровавый, кровью обагренный, о, как ты страшен! И хоть сжимаешь
в клюве трепещущее сердце врага, но сам изнемогаешь от ран  и  шатаешься  на
ослабевших лапах, дракон же хрипит и бьется рядом, хрипит и  испускает  дух.
Ну что ж, от правды не уйдешь: ты победил,  хотя  победа  далась  нелегко...
Дракон убит, орлиный облик больше ни к чему, и ты вполне законно  принимаешь
прежний вид. Итак, свершилось, ты победитель, Мальдорор! Свершилось: ты убил
Надежду! Отныне холодное  отчаянье  станет  точить  тебя  и  питаться  твоею
плотью! Отныне тебя ничто не остановит, и ты без  оглядки  пустишься  стезею
зла! На что уж я пресыщен зрелищем мучений, но  боль,  которую  ты  причинил
дракону, передалась и мне. Ты видишь сам, как я  страдаю!  И  ныне  я  боюсь
тебя. Глядите, глядите, люди, на этого, уходящего вдаль! Семя порока нашло в
нем благодатную почву и породило пышное древо, он проклят и несет  проклятье
каждому, кого коснется. Куда ты держишь путь?  Куда  идешь  неверным  шагом,
точно сомнамбула по гребню крыши?  Да  свершится  участь  твоя,  нечестивец!
Прощай же, Мальдорор! Прощай навек, нам, более не свидеться  с  тобою  ни  в
этой жизни, ни за гробом!"

     (4) Стоял погожий весенний день. Птицы небесные распевали на все голоса
ликующие песни, а люди предавались бесчисленным  работам,  обливаясь  святым
потом тружеников.  Все  в  природе:  планеты,  деревья,  морские  хищники  -
прилежно выполняло свой долг. Все, кроме самого  Творца!  В  рваных  одеждах
валялся он на дороге*. Нижняя губа его отвисла, приоткрыв давно не  чищенные
зубы, пряди золотистых волос разметались  в  пыли.  Тело,  скованное  тяжким
оцепененьем, распростерто на камнях, и тщетны все попытки встать. Он  лежал,
лишенный сил, беспомощный, как червяк, и бесчувственный, как  пробка.  Порою
дрожь пробегала по его плечам, и тогда ручейки из винной лужи  затекали  под
спину. Свинорылое скотство  заботливо  сомкнуло  над  ним  свои  крылышки  и
умиленно  на  него  взирало.  Ноги,   огромные,   как   корабельные   мачты,
бессмысленно скребут дорогу, не находя  опоры.  Падая,  он  угодил  лицом  в
столб, и кровь течет из его ноздрей... Он пьян! Постыдно пьян! Как клоп, что
высосал три бочки крови за ночь! И  эхо  разносило  по  округе  разнузданную
брань, которой я не смею повторить, ибо еще не дошел до такого  бесстыдства,
как этот божественный забулдыга. Всевышний  пьян  -  кто  б  мог  поверить?!
Святые губы лакали из чаши хмельного застолья - возможно ль!  Пробегал  мимо
еж и вонзил ему в спину свои иглы и сказал: "Вот тебе. Солнце стоит высоко в
небе, встань  же,  бездельник,  встань  и  трудись,  кормись  своим  трудом.
Вставай, не то позову жесткоклювого  какаду  -  узнаешь  тогда,  почем  фунт
лиха!" Пролетали мимо филин да дятел и долбанули его что есть силы клювами в
живот, и сказали: "Вот тебе. Что тебе понадобилось у нас на  земле?  Хочешь,
чтобы звери полюбовались на твое непотребство? Так знай же, твой  пример  не
соблазнит никого: ни казуара, ни фламинго, ни крота". Проходил мимо  осел  и
лягнул его копытом в висок, и сказал: "Вот тебе. За что наградил меня такими
непомерно длинными ушами? Все, до  самой  последней  козявки,  смеются  надо
мною". Скакала мимо жаба и плюнула ему в глаза ядовитою слизью,  и  сказала:
"Вот тебе. Если бы ты  не  сделал  меня  такой  пучеглазой,  я  сейчас  лишь
целомудренно прикрыла бы тебя цветами: нарциссами, камелиями, незабудками, -
чтобы никто не видел твоего  позора".  Проходил  мимо  лев  и  склонил  свою
царскую гриву, и сказал: "Пусть величие его на время затмилось, я все же чту
его. Вы же, мнящие себя гордыми смельчаками, просто жалкие трусы, ибо хулите
и пинаете спящего. Каково  было  бы  вам  самим  терпеть  от  каждого  такие
оскорбленья?" Проходил мимо человек  и  остановился  перед  Господом  и,  не
признав его, на радость вшам да гадам  три  дня  прилежно  орошал  зловонной
жижей пресветлый лик. Будь же проклят, человек, за эту низость, за  то,  что
надругался над врагом, застав его поверженным, в  грязи,  залитым  кровью  и
вином, беспомощным, почти что бездыханным!.. Но  наконец,  разбуженный  всей
этой пакостной возней, Господь с трудом поднялся, шатаясь, сделал  несколько
шагов и зашагал к придорожному  валуну.  Бессильно,  как  яички  чахоточного
импотента, болтаются  его  руки,  бессмысленным  мутным  взором  озирает  он
подлунный мир, свое владенье. О  люди,  неблагодарные  чада,  заклинаю  вас,
пожалейте своего владыку, взгляните на него: еще не выветрились винные пары,
и он, едва добравшись до  желанного  камня,  рухнул  на  него,  как  путник,
утомленный долгой дорогой. Но вот подходит нищий и видит поникшего странника
с протянутой рукою, и, не задумываясь, кто он,  кладет  кусок  хлеба  в  эту
молящую о милостыни ладонь. И признательный Господь  слабо  кивает  ему.  Не
спешите судить о Боге, смертные, разве ведомо вам, каких усилий стоит подчас
не выпустить из рук поводья вселенской колесницы! Как от натуги приливает  к
голове кровь, когда приходится творить из ничего новую комету или