"Песнь IV"

     (1) Кто: человек, иль камень, иль  пень  начнет  сию  четвертую  песнь?
Порой наступишь ненароком на лягушку, вздрогнешь от омерзения какая гадость!
но только и всего.  Куда  ужасней  прикоснуться,  хотя  бы  слегка,  к  телу
человека: сей же миг растрескаются и разлетятся мелкими чешуйками, как слюда
под ударом молотка, пальцы, и долго еще будет судорожно сокращаться желудок:
так мучительно трепещет на деревянном настиле  палубы  сердце  выпотрошенной
акулы. Столь отвратительны друг другу люди! Прав ли я? возможно, что и  нет,
хотя скорее всего да. Я допускаю, что на свете есть болезни пострашнее,  чем
воспаленье   глаз,   утомленных   непрерывным   бдением,   долгими   часами,
проведенными в  попытках  разгадать  непостижимую  человеческую  душу,  даже
наверное, есть, и все же мне такой пока не встретилось! Пожалуй, я не глупее
многих, и, однако, сказать,  будто  я  преуспел  в  этих  своих  изысканиях,
значило бы осквернить уста бессовестною ложью! Древний египетский храм стоит
в местечке Дендера, в полутора часах пути от левого берега  Нила.  Ныне  его
балки и карнизы населяют полчища ос;  живые  ленты  их  огибают  колонны,  и
кажется, будто длинные черные космы колышутся на ветру*. Последние обитатели
мертвого  портика,  они  охраняют   храм,   словно   фамильный   замок,   от
посягательств   посторонних.   Треск   тысяч   жестких   крылышек    подобен
оглушительному скрежету громадин-льдин, что наседают друг  на  друга,  когда
весна крушит полярный панцирь. Но несравненно громче смятенное  биенье  трех
черноперых крыльев скорби, терзающей меня, когда я наблюдаю  за  недостойным
существом, увенчанным по воле Провиденья короною верховной власти на  земле!
Комета, долгих восемьдесят лет блуждавшая в темных глубинах  космоса,  вновь
загорается в небе и  разворачивает  на  диво  людям,  жабам  и  медлительным
верблюдам свой легкий светящийся шлейф. Бесследно промелькнули для нее  годы
странствий,  она  невозмутимо  блещет,  мне  же  нет  покоя,  душа  моя  что
раскаленная пустыня, и, словно яростное солнце, днем и ночью ее жжет боль  и
стыд за человека. Матрос, отбыв ночную вахту, исхлестанный  железной  плетью
ветра, спешит улечься в свой гамак и забыться сладким сном, мне же  не  дано
вкусить и этого блаженства: как раскаленная игла в мозгу, меня терзает мысль
о том, что я по собственной воле  пал  так  же  низко,  как  мои  презренные
сородичи, а значит, не имею права пенять на судьбу, приковавшую всех  нас  к
омертвевшей коросте нашей жалкой планеты, и  на  свое  природное  убожество.
Порою целые дома взлетают на воздух от взрыва осветительного газа  и  гибнут
целые семейства, но смерть под обломками  или  смерть  от  удушья  настигает
жертвы быстро, они не бьются в изнурительной агонии... мои же муки вечны,  я
живуч и неистребим,  как  базальтовый  кряж!  Бессмертные  ангелы  пребывают
неизменными всю свою жизнь, я же давным-давно перестал походить сам на себя!
И я, и человек мы оба ограничены возможностями нашего скудного  разума,  так
лагуна зажата кольцом кораллового рифа; нам бы объединить  усилия  и  вместе
противостоять превратностям судьбы и случая, а мы  чураемся  друг  друга,  и
ненависть разделяет нас, подобно обоюдоострому клинку! Похоже, каждый знает,
насколько он мерзок другому, и оба полагают делом  чести  не  скрывать  этой
неприязни; ни один не сделает шага навстречу противнику, уверенный, что мир,
будь он даже заключен, все равно окажется недолгим. Ну  что  ж,  пусть  так!
Пусть война с человеком продлится вечно, коль скоро каждый из  нас  видит  в
другом, как в зеркале, собственное уродство, коль скоро мы  заклятые  враги.
Одержу ли я победу, плачевную, подобную крушению,  погибну  ли  сам,  но  то
будет прекрасная битва: я один против всего  человечества.  Не  древо  и  не
сталь изберу я своим оружием, гордою пятою отрину  все,  исходящее  из  недр
земных; бряцание небесной  арфы  заменит  мне  и  щит  и  меч.  Уже  не  раз
зловредная богоравная обезьяна метала мне в грудь  из  засады  остроконечное
копье, но воин не кичится боевыми ранами.  Прискорбная  вражда,  смертельный
поединок двух друзей!

     (2) Два столпа возвышались на равнине, два  столпа,  величиной  поболее
булавок, два столпа, которые, пожалуй, возможно и  даже  не  слишком  трудно
было бы принять за баобабы. На самом же деле то были две огромные  башни.  И
хотя на первый взгляд два баобаба не похожи ни на две  булавки,  ни  на  две
башни, но при известной расторопности, умело дергая  за  ниточки  марионетку
здравого смысла, можно без боязни утверждать  (а  утверждение,  сделанное  с
боязнью,  -  уже  несовершенное  утверждение,  которое  хотя  и   продолжает
называться тем же словом, но означает нечто существенно иное), что столп  не
столь  уж  разительно  отличается  от  баобаба,  чтобы  исключалось   всякое
сравнение  между  этими   архитектурными...   или   геометрическими...   или
архитектурно-геометрическими...   или    нет,    не    архитектурными,    не
геометрическими, а, скорее, просто высокими и крупными  объектами.  Итак,  я
нашел - не стану это отрицать -  эпитеты,  равно  подходящие  и  баобабу,  и
столпу, о чем с превеликою радостью, а также с  каплей  гордости  и  сообщаю
всем, кто, не жалея глаз, принял похвальное решение прочесть  сии  страницы,
будь то в ночной тиши, с зажженной свечкой, или средь бела  дня,  при  свете
солнца. Скажу еще, что даже если бы некая высшая  сила  строжайше  запретила
употребление любых, хотя бы и самых  точных,  сравнений,  к  которым  прежде
каждый мог прибегнуть невозбранно, то и тогда, вернее, именно  тогла  -  ибо
так устроено наше сознание - закрепленная годами привычка, усвоенные  книги,
навык общения, неповторимый характер, стремительно и  бурно  расцветающий  в
каждом из нас, неудержимо влекли бы человеческий ум к преступному (говоря  с
позиций  этой   гипотетической   высшей   силы)   использованию   упомянутой
риторической фигуры, презираемой одними  и  превозносимой  многими  другими.
Если читатель находит последнюю фразу чересчур  длинной,  пусть  примет  мои
извинения, но каяться и пресмыкаться перед ним я не намерен.  Признать  свои
ошибки я готов, но не желаю усугублять их низким раболепством. Порой в  моих
сужденьях  может  послышаться  звон  дурацких  бубенчиков,  порой  серьезные
материи вдруг обернутся сущею нелепицей (а, впрочем, как  говорят  философы,
отличить смешное от трагичного не так легко, ибо  сама  жизнь  есть  не  что
иное, как некая трагическая комедия, или, если угодно, комическая трагедия),
так что же из того, не позволительно ли каждому в минуты отдыха от праведных
трудов бить мух, а коли пожелает, то и носорогов? Что касается охоты на мух,
то проще всего, хотя, возможно, это и не  лучший  способ,  давить  их  двумя
пальцами, но большая часть  всесторонне  изучивших  предмет  авторов  вполне
обоснованно считают, что во  многих  случаях  предпочтительнее  отрывать  им
голову. Буде же кто поставит мне в упрек упоминание о  таких  пустяках,  как
булавки, тому осмелюсь напомнить, что нередко именно мелочь  и  способствует
достижению наилучших успехов, и сие неоспоримо. Да  и  вообще  всякий  имеет
законное право говорить, что вздумается, я же,  сравнив  с  такою  меткостью
столпы с булавками, опирался на законы оптики, согласно  которым  чем  более
удален предмет от наблюдателя, тем меньше его изображение на сетчатке глаза.
     И так всегда: где автор вдохновенно вещает высокие истины, там публика,
в силу всеобщей тяги к шутовству, склонна видеть  пошлые  остроты,  как  тот
недалекий философ, что разразился смехом при виде  осла,  поедающего  фиги*.
Поверьте, я не преувеличиваю: старинные книги изобилуют примерами постыдного
скудоумия, до которого добровольно опустился человек. Я  же  вовсе  не  умею
смеяться. Не могу, как ни пытался.  Мне  оказалось  не  под  силу  научиться
смеху. Или, скорее, дело в том, что я испытываю отвращение к этому  гнусному
кривлянью. А ведь я видел еще и не такое: видел,  как  фига  пожирает  осла,
видел и не засмеялся, губы мои не дрогнули, не растянулись ни на  миллиметр!
Напротив, меня охватило непреодолимое желание плакать, и слезы покатились из
моих глаз.  "О  жестокая  природа!  воскликнул  я,  рыдая.  Коршун  пожирает
воробья, фига осла, а солитер человека!" Однако я не решаюсь продолжать свое
повествованье, ибо меня посетило сомнение: не забыл ли я рассказать об охоте
на мух? Рассказывал, не правда ли? Да, но правда  и  то,  что  об  охоте  на
носорогов не было сказано ни слова! И если друзья вздумают  уверять  меня  в
обратном, я не стану их слушать, памятуя о том, сколь гибельны бывают  лесть
и похвала. Впрочем, не могу не заметить в  свое  оправдание,  что  подробное
рассмотрение  вопроса  о  носорогах  могло  бы  истощить  мое   терпение   и
самообладание,  а  также,  вероятно  (и  даже,  смею  полагать,  бесспорно),
отвратить от меня все ныне живущие поколения. И все же, как же так:  сказать
о мулах и позабыть о носорогах! Да и добро бы еще  я  сразу  указал  на  это
неумышленное упущение, в котором в общем-то  нет  ничего  удивительного  для
каждого, кто  пристально  изучал  полные  неразрешимых  противоречий  законы
деятельности мыслительных извилин человека. Мудрец найдет неисчерпаемую пищу
в любом явлении природы, ибо оно, даже самое малое, таит в себе загадку. Что
же до заурядного человека, случись ему увидеть, как осел ест фигу  или  фига
осла (хотя как то, так и другое обстоятельство встречаются крайне  редко;  и
по большей части в изящной словесности), он, лишь на миг заколебавшись,  как
поступить, не пойдем благим путем познания вещей, а вместо этого заквохчет и
закукарекает на петушиный лад! Однако же петух, и это можно  считать  вполне
достоверным, разевает клюв лишь для  того,  чтобы  передразнить  человека  и
скорчить ему рожу. Применяя к птице выражение "скорчить рожу", я вкладываю в
него в точности тот же смысл, как если бы говорил о человеке.  Да-да,  петух
нас дразнит, он никогда не стал бы просто подражать: не потому, что  ему  не
хватает восприимчивости, а потому что благородная гордость не позволяет  ему
коверкать  свое  естество.  Петух  не  то  что  выскочка-попугай,   которого
собственное нелепое кривлянье приводит в упоение! Нет, не  петуха,  а  хуже,
хуже! козу напоминает человек, когда смеется! Ни малейшего  благообразия  не
остается в мерзкой харе с выпученными, как у рыбы, глазами, которые (это  ли
не плачевное зрелище?)... которые... которые блестят безумным  блеском,  как
маяки в ночи! Действительно, мне случалось и случится еще раз высказывать со
всей серьезностью соображения, исполненные вопиющей  несуразности,  и  я  не
понимаю, почему каждый раз это должно вызывать у вас желание растягивать рот
до ушей и издавать ни на что не похожие звуки! Но невозможно сдержать  смех,
скажете вы. Что ж, положим, я приму такое объяснение, хотя оно, по существу,
абсурдно, но пусть, по крайней мере, это будет горький смех. Смейтесь, так и
быть, но только сквозь слезы. И если влага не течет у  вас  из  глаз,  пусть
течет изо рта. На худой конец, можно и  помочиться  была  бы  жидкость,  все
равно какая, дабы умерить  сухость,  ибо  смех  с  раскрытым  ртом  безмерно
иссушает организм. Что до меня, я равнодушно внимаю нахальному кудахтанью  и
истошному блеянью толпы ничтожеств, всегда готовых освистать  того,  кто  не
похож на них самих, а ведь Господь, наделяя людей  душами,  предназначенными
для управления  скелетно-мышечной  машиной,  хотя  и  кроил  их  по  единому
образцу, но сотворил великое множество разновидностей. До  сих  пор  мировая
поэзия шла по ложному пути, то возносясь до небес,  то  ползая  во  прахе  и
вечно насилуя собственную природу, не зря же добрые  люди  всегда  и  внолне
заслуженно осыпали ее насмешками. Ей не хватало  скромности,  главнейшего  и
незаменимого достоинства любого несовершенного существа!  Конечно,  и  я  не
прочь щегольнуть своими талантами, однако не желаю лицемерно  скрывать  свои
пороки.  И  потому  продемонстрирую  читателям  не  только  благородство   и
изысканность,  но  и  безумие,  гордыню,  злобу,  и  каждый  узнает  в  этом
изображении саиого себя, да не таким, каким хотел бы себя видеть,  а  таким,
каков он есть на самом деле. И, быть  может,  этот  непритязательный  образ,
этот  плод  моего  воображения  превзойдет  все  самое  возвышенное,   самое
великолепное, что было создано поэзией. Ибо, обнажая свои пороки,  я  только
выигрываю в глазак читателя,  так  как  они  оттенят  соседствующие  с  ними
добродетели и позволят мне поднять их я разумею добродетели на такую высоту,
что гении грядущих поколений удостоят  меня  восхищением.  Пусть  мои  песни
докажут  миру,  что  я  достаточно   силен,   чтоб   пренебрегать   людскими
предрассудками. Мой Мальдорор свободный певец; для собственной услады, а  не
для  развлечения  толпы  звучит  его   голос.   Воображение   его   презрело
человеческие мерки. Неукротимый, словно буря, проносится он над погибельными
безднами своей души. И в целом мире, кроме самого себя, ему бояться  некого!
Он вступит в титаническую схватку с человеком и с самим Творцом и одолеет их
с такой же легкостью, как  рыба-меч,  вонзающая  без  труда  свое  природное
оружье в нутро  чудовища-кита;  так  пусть  же  будет  проклят  собственными
потомками, пусть будет наказан моею жилистой рукою тот, кто все  еще  упорно
не желает проникнуть в  смысл  скачков  шального  кенгуру  иронии  и  укусов
дерзких вшей  пародии!  Два  столпа,  два  огромных  столпа  возвышались  на
равнине. С них я начал строфу. Их было бы четыре, пожелай я помножить их  на
два, но я не вижу смысла в этой операции. Я шел вперед с  пылающим  лицом  и
что есть сил кричал: "Нет! Нет! Не вижу смысла в этой  операции!"  Я  слышал
скрип цепей, болезненные стоны.  Так  пусть  никто  из  тех,  кому  придется
проходить по  этому  пути,  не  смеет  умножать  две  башни  на  два,  чтобы
произведение равнялось четырем! Пожалуй, кое-кто может  заподозрить  меня  в
том, что я люблю человеческий род, как мать любит чадо, которое  выносила  в
своем горячем чреве, а потому я больше не вернусь туда, где  возвышались  на
равнине равновеликих два сомножителя!

     (3) На виселице, в метре от земли, раскачивался человек, подвешенный за
волосы. Руки его были связаны за спиной, а ноги  оставлены  свободными,  что
лишь усугубляло муки. Кожа на лбу так растянулась  под  тяжестью  тела,  что
лишенное в силу этого естественного выражения  лицо  напоминало  известковые
наплывы сталагтита или сталакмита*. Три дня терпел он эту  пытку  и  взывал:
"Кто развяжет мне руки? Кто отвяжет мне волосы? Я дергаюсь и  извиваюсь  что
есть силы, но только напрягаю и без того  растянутые  до  предела  волосяные
корни. Я не могу сомкнуть глаз, и голод с жаждою - не главная тому  причина.
Неужто это не последний час моей злосчастной  жизни,  неужто  она  продлится
еще? И неужто не найдется никого, кто перерезал бы мне  глотку  чем  угодно,
хотя бы острым камнем?" Так он кричал, перемежая слова ужасным воем. И я уже
собрался выскочить из укрывавшего меня кустарника и  устремиться  на  помощь
этой марионетке, этому кусочку сала на ниточке. Но тут увидел двух жен,  что
направлялись к виселице с противоположной стороны, приплясывая на ходу. Одна
из них несла мешок и пару плеток из свинцовых нитей, другая - бочонок  дегтя
и две кисти. Седые космы старшей развевались на ветру,  как  клочья  рваного
паруса, а щиколотки  младшей  стучали  лруг  о  друга,  как  хвост  тунца  о
корабельный ют. Глаза же у  обеих  горели  столь  неистовым,  столь  мрачным
пламенем, что я на миг усомнился, к человеческому ли  роду  принадлежат  эти
фурии. Но они так бесстыдно и  самодовольно  смеялись,  физиономии  их  были
столь отвратительны, что я решил, что передо мною две отменно гнусные  особи
человеческого рода. Я снова спрятался за куст и затаился,  как  acantophorus
serraticornis*, укрывшийся в своем гнезде, выставив наружу одну лишь голову.
Женщины все приближались с неотвратимостью прилива; я уловил, приникнув ухом
к  земле,  размеренные  колебания  от  их  шагов.  Вот   наконец   кошмарные
орангутанши дошли до самой виселицы, вот застыли на секунду,  принюхались  и
тут же затряслись в каких-то буйных корчах, выражая  таким  образом  крайнее
свое изумление, и обоняние подсказало им, что никаких перемен не произошло и
смертельная развязка, которой они ждут, еще не наступила. При этом  ни  одна
из них не потрудилась посмотреть наверх  убедиться,  на  месте  ли  колбаса,
которую они подвесили коптиться. "Как может быть, чтоб ты еще не сдох? Ну, и
живуч же ты, любимый  муженек!"  -  воскликнула  одна.  "Так  ты  не  хочешь
умирать,  мой  миленький  сыночек?  И  как  это   ты   ухитрился   распугать
стервятников, уж  не  наколдовал  ли?  Да  как  ты  отощал:  подует  ветерок
-раскачиваешься как фонарь", - подхватила за нею  другая;  так  вторят  друг
другу певчие в церковном хоре, что распевает на два голоса псалом. Обе взяли
по кисти и дружно вымазали висельника дегтем, обе взяли по плетке  и  дружно
замахнулись... А я  залюбовался  (и  поневоле  залюбуешься!):  металлические
хлысты не скользили по коже, как пальцы по  голове  негра,  когда  во  время
драки пытаешься, да все никак не может вцепиться ему в волосы, - а  глубоко,
до самой кости впивались в смазанное дегтем тело  и  оставляли  кровоточащие
рубцы. Изо всех сил старался я унять  сладострастье,  обуревавшее  меня  при
виде зрелища столь увлекательного, хотя и менее забавного,  чем  можно  было
ожидать. Но, несмотря на всю свою решимость, не мог  подавить  восторженного
изумления пред мускульною силой жен. Поскольку же я дал клятву ни на йоту не
отступать от истины, то не могу умолчать и о недюжинной их меткости, они без
промаха хлестали по наиболее чувствительным местам: то по лицу,  то  в  пах!
Конечно, я мог бы что есть мочи  сжать  губы  в  горизонтальном  направлении
(что, впрочем, как известно всем и каждому, есть  наиболее  распространенный
способ их сжатия) и, не позволяя  вырваться  наружу  слезам  и  откровениям,
хранить молчание; однако это вынужденное и бесконечно  тягостное  безмолвие,
уж верно (да, я уверен в своей правоте,  хотя  вовсе  отбросить  вероятность
ошибки значило бы нарушить элементарнейшие правила  двуличия),  еще  меньше,
чем слова, способно скрыть от мира  чудовищные  результаты  яростной  работы
неутомимых мышц, суставов и костей; они неоспоримы, так что  можно  было  бы
обойтись без взгляда бесстрастного наблюдателя и многоопытного моралиста  (к
тому же, считаю немаловажным  заметить,  что,  на  мой  собственный  взгляд,
подобная отрешенность почти недостижима и  предполагает  ту  или  иную  долю
лицемерия), а ежели у кого-нибудь и проклюнулся бы росток сомнения  на  этот
счет, он все равно не смог бы глубоко  укорениться,  по  крайней  мере,  без
вмешательства сверхъестественных сил, каковое, насколько я  могу  судить,  в
данном случае представляется маловероятным, и зачах бы, хоть,  может,  и  не
тотчас, из-за недостатка соков, которые были бы в равной  мере  неядовиты  и
питательны. Условимся же (или не читайте  меня  больше!):  о  чем  бы  я  ни
говорил, я излагаю лишь свой взгляд на вещи, не притязая  на  большее  и  не
отказываясь  (отнюдь!)  от  своих  неотъемлемых  прав!  Я  вовсе  не  берусь
опровергать сияющее светом вечной истины утверждение о том,  что  существует
более простой способ прийти к согласию, и состоит он в том -я изложу  его  в
немногих словах, но не забывайте: каждое мое слово стоит тысячи! - чтобы  не
спорить вовсе; это справедливо, но не так легко осуществимо, как всем обычно
кажется.  Конечно,  если  спорить  строго  по  правилам,  то  найдется  мало
охотников оспаривать все, что мною здесь изложено,  для  этого  пришлось  бы
собрать целый арсенал весомых доводов; но все будет обстоять  совсем  иначе,
если не на разум ка