него взоры спутников, он  знает:  один  против  всех  бессилен.  Обхватив
голову руками, с горестным недоумением он думает: "Неужели вот оно, то,  что
зовется людским милосердием?" И постигает, что милосердие - один лишь пустой
звук, одно лишь вышедшее из унотребления,  забытое  даже  поэтами  слово;  и
понимает, как заблуждался прежде. "Зачем огорчаться из-за какого-то ребенка?
Что мне за дело до него?" - кощунственно подумал он, но в тот же миг по щеке
его скатилась горячая слеза. В досаде он провел ладонью по лицу,  как  будто
стараясь  прогнать  облачко,  замутняющее  трезвость  рассудка.  Он  силится
приноровиться к веку, в который забросила его судьба, но это напрасный труд:
здесь все ему чуждо, и он  всем  чужд,  а  вырваться  из  времени  не  дано.
Постылый плен! Злосчастный жребий. Что ж, Ломбано, отныне я тобой доволен. Я
здесь, рядом с тобою, сижу среди этих мертвых пассажиров, на  вид  такой  же
истукан, но  неотступно  за  тобой  наблюдаю.  Вот  ты  вскочил,  поддавшись
возмущенью, рванулся спрыгнуть, чтоб не участвовать, хотя бы и  невольно,  в
постыдном деле. Но стоило мне шелохнуться, подать едва заметный знак - и  ты
покорно опускаешься на место, мы снова рядом... Мчит  омнибус!  Все  дальше,
дальше... А сзади, в клубах пыли, мучительно, но  тщетно  стремясь  догнать,
бежит, трепещет тень. Вдруг крик оборвался: дитя споткнулось  о  булыжник  и
падает на мостовую, голова в крови. А  омнибус  уж  скрылся.  Он  мчит!  Все
дальше, дальше! Но тени той, бежавшей сзади, в клубах пыли,  мучительно,  но
тщетно стремясь догнать, уж нет. Глядите - по улице, согнувшись  над  убогим
фонарем, бредет старьевщик, и он  куда  великодушнее  своих  собратьев,  что
умчались, прочь. Он подобрал ребенка, он непременно выходит его, не  бросит,
как бросили жестокие родные. Мчит омнибус! Все дальше, дальше...  Но  взгляд
старьевщика, пронзительный, как вопль, летит за ним, сквозь клубы  пыли,  не
отставая... Тупоголовый род кретинов! Ты мне за все,  за  все  ответишь!  Ты
пожалеешь! Попомни мое слово... Пинать, дразнить, язвить  тебя,  о  человек,
тебя, хищная тварь, тебя и твоего Творца, за то что породил такую скверну, -
лишь в этом суть моей поэзии. Все будущие книги, все до последней, множество
томов, я посвящу сей единственной цели и останусь верен ей, пока дышу!

     (5) В той узкой улочке, по которой одно  время  я  ежедневно  проходил,
отправляясь на прогулку, меня каждый  раз  поджидала  стройная  девочка  лет
десяти и, дав мне отойти, шла  следом,  не  сокращая  расстояния,  но  и  не
спуская с меня горящих любопытством глаз. Для своих лет она довольно высока,
изящна станом. Густые черные волосы разобраны на прямой пробор и заплетены в
две тяжелые косы, падающие на мраморной белизны плечи. Однажды,  когда  она,
по своему обыкновению, шла за  мною  следом,  на  нее  внезапно  набросилась
какая-то простолюдинка, жилистою рукою схватила ее за  косы,  отхлестала  по
щекам и потащила домой, точно заблудшую овцу, а девочка гордо  молчала.  Изо
дня в день повторялось одно и то же: я делал вид, что не замечаю ее,  а  она
неотвязно шла за мной по пятам. И лишь когда я сворачивал с той узкой улочки
в другую, она заставляла себя остановиться и,  застыв  на  перекрестке,  как
статуя Безмолвия, глядела мне вслед, пока я не скрывался  из  виду.  Но  вот
как-то раз знакомая фигурка возникла не сзади,  а  впереди.  Если  я,  желая
обогнать ее, шел быстрее, она чуть не бежала, лишь бы сохранить  разделявшую
нас дистанцию, если же замедлял шаг, чтобы приотстать,  она  с  трогательной
юной грацией принималась шагать так же медленно. Дойдя до самого  конца  той
узкой улочки, она помедлила, потом обернулась и встала, преградив мне  путь.
Деваться  было  некуда,  я  подошел   вплотную.   Глаза   ее,   заплаканные,
покрасневшие, глядели прямо на меня. Она явно хотела заговорить со мною,  да
не знала, как.  В  конце  концов,  смертельно  побледнев,  она  пролепетала:
"Пожалуйста, скажите... который час...". В  ответ  я  бросил,  что  не  ношу
часов, поспешно проскользнул мимо нее и быстро зашагал прочь.  О  дитя,  как
рано проснулось в тебе страстное воображение, но с тех пор уже ни разу ты не
видала юношу с печатью тайны на челе, ни разу не слышала его тяжелых, гулких
шагов в той узкой улочке... И никогда больше, сколько бы  ты  ни  ждала,  не
поразит твой взор эта огненная комета, зато еще долго, быть может, до  самой
смерти ты будешь вспоминать о том, кто брел по миру,  неприкаянный  и  равно
чуждый и добру и злу; ты навсегда запомнишь его пугающее, бледное лицо,  его
вздыбленные волосы, его нетвердую поступь и эти руки, что вслепую разгребают
насмешливые волны мирового эфира, тщетно пытаясь ухватиться за  спасительную
надежду, ту самую, чьи кровавые останки неумолимый рок влечет  своим  багром
все дальше, вглубь, в необозримое пространство. Итак, ты больше  не  увидишь
меня, а я не увижу тебя! Но... как знать?.. эта  дева,  возможно,  вовсе  не
такова, какой казалась. Возможно,  под  внешностью  наивной  крошки  таилась
притягательно-порочная притворщица лет восемнадцати. Разве мало  жриц  любви
весело перепорхнуло к нам  через  Ла-Манш  с  Британских  островов?  Cияющим
златокрылым роем слетелись они на свет парижских фонарей. Такую встретишь  и
подумаешь: "Да это же совсем ребенок, лет десяти-двенадцати, не  больше".  И
ошибешься: ей все двадцать. О, если так, если и  она...  да  будет  проклято
все, что творится в той узкой улочке. И не за то ли мать побила  дочку,  что
та нерасторопна и плохо знает ремесло? Чудовище, не  мать!  А  если  дочь  и
впрямь еще ребенок, то эта мать вдвойне преступна!  Но  полно,  быть  может,
предположение неверно, и, право, мне  куда  приятней  думать,  что  пробудил
первые смутные порывы страстной натуры. Послушай же, дитя, если когда-нибудь
впредь мне случится пройти той узкой улочкой, не  попадайся  на  моем  пути,
берегись! Ты можешь дорого за это поплатиться! И так  уж  кровь  закипает  в
моих жилах и ненависть  застилает  глаза.  Возможно  ли,  чтобы  я  проникся
любовью и жалостью к человеческому существу? Да никогда! Едва появившись  на
свет, я поклялся в вечной ненависти к людям. Ибо они ненавидят меня!  Скорее
перевернется мир, скорее горные кряжи сдвинутся с места и лебедями  поплывут
по лону вод, чем я оскверню себя прикосновеньем к  человеческой  руке.  Горе
тому, кто мне ее протянет! И ты, дитя, увы, не ангел, а человеческая  дщерь,
и рано или поздно станешь такою же, как все. А потому  держись  подальше  от
моих хищно сощуренных сумрачных глаз. Ведь я могу, не ровен  час,  поддаться
искушенью, схватить твои руки и скрутить их, как  прачка  скручивает  белье,
или разломать на куски, так  что  кости  затрещат,  словно  сухие  сучья,  и
заставить тебя разжевать и проглотить эти  куски.  Могу  обхватить  ладонями
твое лицо, как будто бы лаская, и вдруг  железными  ногтями  продавить  твой
хрупкий череп, зарыться пальцами в нежнейший детский  мозг  и  смазать  этою
целительною мазью свои воспаленные вечной бессонницей глаза, Или сшить  твои
веки тонкой иглою, так что мир для тебя погрузится во тьму и ты  не  сможешь
ступить ни шагу без поводыря - и  уж  не  я  им  буду!  Или,  мощно  рванув,
раскрутить тебя за ноги, точно пращу, и со всего размаху швырнуть  в  стену.
Брызнут во все стороны капли невинной крови, и каждая, попав на человеческую
грудь, останется на ней несмываемым алым пятном - сколько ни три, хоть вырви
лоскут кожи, все равно вновь  и  вновь  проступил  на  том  же  месте,  горя
рубиновым огнем. Что же до твоих останков, то, не тревожься, я буду почитать
их как святыню, приставлю  полдюжины  слуг  оберегать  их  от  кощунственных
покушений голодных псов. Почти  излишняя  предосторожность,  ибо  от  такого
удара тело расплющится о стену, как спелая груша, и не упадет  на  землю,  а
прилипнет, однако же собаки, как известно, способны иной раз подпрыгнуть  на
изрядную высоту.

     (6) Какой прелестный мальчик - вон там, на скамье  Тюильрийского  сада!
Ясный взор устремлен куда-то  вдаль,  как,  будто  он  разглядывает  что-то,
невидимое для других. Ему всего лет восемь, но он не играет, как  все  дети.
Не бегает и не резвится с другими мальчуганами: как  видно,  ему  больше  по
нраву сидеть в сторонке одному.
     Какой прелестный мальчик - вон там, на скамье  Тюильрийского  сада!  Но
вот к нему подсел  какой-то  странный  господин.  Что  ему  нужно?  Кто  он?
Впрочем,  называть  нет  нужды  -  вы  и  сами  тотчас  его   признаете   по
ядовито-вкрадчивым речам. Не станем же мешать, послушаем их разговор.
     - О чем ты думаешь, малыш?
     - О небе.
     - Вот еще. Нужно думать о земле, а не о небе. Или ты, совсем  младенец,
уже устал от жизни?
     - Нет, но ведь небо лучше земли, так все говорят.
     - Только не я! Один и тот же Бог сотворил и землю, и  небо,  а  значит,
там ты найдешь те же изъяны, что и  здесь.  Не  надейся,  что  будешь  после
смерти  вознагражден  за  свои  заслуги:   ибо   если   приходится   терпеть
несправедливость здесь, на земле, - а в этом ты  очень  скоро  убедишься  на
собственном опыте, - то нет причин полагать, будто не придется терпеть ее  и
на том свете. Лучшее, что ты можешь сделать, - это не  уповать  на  Бога,  а
добиваться самому того, что  тебе  причитается  по  праву,  но  в  чем  тебе
отказано. Вот, например, когда кто-нибудь из приятелей  обидит  тебя,  разве
тебе не хочется его убить?
     - Но убийство - страшный грех!
     - Ну, не такой уж страшный. Просто не надо попадаться. Права и запреты,
установленные законом, ничего не значат. Обида диктует свое право.  Подумай:
если ты возненавидишь этого своего приятеля и станешь все время думать о нем
и воображать его себе, ты будешь страдать, не так ли?
     - Так.
     - И тебе придется страдать всю жизнь, потому что ты убедишься, что хоть
и ненавидишь его, но ничего ему не сделаешь, и он так и  будет  безнаказанно
издеваться над тобою и мучить тебя. Значит, есть только один способ все  это
прекратить: избавиться от мучителя. Это я и хотел тебе  доказать,  чтобы  ты
понял, каковы на самом деле основы общества. Каждый, у кого есть  голова  на
плечах, вершит правосудие сам. Кто всех сильнее и хитрее, тот и возьмет верх
над другими. А ты хочешь иметь власть над людьми?
     - О, да.
     - Ну, так стань хитрее всех.  Ты  еще  мал  и  не  можешь  стать  самым
сильным, но хитрость, излюбленное оружие лучших умов, тебе вполне по  плечу.
Вспомни пастушка Давида, поразившего великана Голиафа камнем из пращи; одной
только хитростью он и одолел противника, а схватись они врукопашную, великан
раздавил бы его, точно муху. Это тебе пример. В открытом бою ты  не  осилишь
тех, кого желаешь подчинить себе, хитростью же сможешь успешно воевать  один
против всех.  А  ведь  ты  хочешь  обладать  богатством,  славой,  красивыми
дворцами? Или ты лжешь, когда говоришь о своих великих притязаниях?
     - Нет-нет, я не лгу. Но я  хотел  бы  достигнуть  всего  этого  другими
средствами.
     - В таком случае ты вообще  ничего  не  достигнешь.  Честные  и  чистые
средства никуда не годятся. Нужны рычаги помощнее, силки понадежнее. Пока ты
будешь идти к славе дорогой добродетели, тебя обскачет сотня  хитрецов,  так
что к тому времени, как ты, со своей  щепетильностью,  доберешься  до  цели,
тебе попросту некуда будет втиснуться. В наше время  надо  смотреть  на  мир
шире. Взять хоть  великих  полководцев  -  тебе,  конечно,  известно,  какие
почести воздаются славным победителям. Но победы не приходят сами  по  себе.
Чтобы одержать победу и насладиться ею, нужно пролить  кровь,  много  крови.
Устраивается бойня но всем правилам, после которой на полях  остаются  груды
трупов, разорванные на куски тела... - без этого  не  бывает  войны,  а  без
войны не  бывает  побед.  Выходит,  чтобы  прославиться,  надо  сначала,  не
дрогнув, искупаться в крови, которая рекою  льется  при  разделке  пушечного
мяса. Цель оправдывает средства. Так вот,  тому,  кто  хочет  славы,  прежде
всего  понадобятся  деньги.  У  тебя  их  нет,  значит,   надо   кого-нибудь
прикончить, чтобы раздобыть их. Но  поскольку  ты  еще  мал  и  слаб,  чтобы
орудовать кинжалом, с этим придется повременить, а  пока  научись  воровать.
Ну, а для того чтобы мускулы твои  поскорее  окрепли,  советую  каждый  день
заниматься  гимнастикой,  час  утром  и  час  вечером.  Тогда   ты   сможешь
испробовать себя в убийстве не в двадцать,  а,  скажем,  в  пятнадцать  лет.
Жажда славы оправдывает все, к тому же, когда ты наконец станешь  повелевать
людьми, ты, может быть, сделаешь  им  столько  же  добра,  сколько  когда-то
причинил зла.
     И видит Мальдорор: у мальчика раздулись ноздри, губы подернулись  белою
пеной, в висках застучала кровь. Он  щупает  ребенку  пульс  и  слышит,  как
неистово бьется сердце. Нежное тельце дрожит в лихорадке. И,  опасаясь,  как
бы действие его слов не оказалось чересчур сильно, злодей  уходит,  досадуя,
что не удалось поговорить с мальчуганом подольше. Бедный малыш! И  в  зрелые
лета бывает нелегко усмирить голос страстей и, устояв перед  искушеньем,  не
поддаться злу; каких же усилий стоит это ему, еще совсем неопытному в жизни!
После такого потрясенья он сляжет дня на три в постель. И дай-то Бог,  чтобы
материнские ласки отогрели  этот  хрупкий  цветок  и  вернули  покой  и  мир
невинной душе.

     (7) В лесу, на цветущей поляне, забылся  сном  гермафродит,  и,  словно
росою, омочена его слезами трава.  Пробиваясь  сквозь  толщу  облаков,  луна
ласкает бледными лучами юное  и  пригожее  лицо  спящего,  лицо,  в  котором
мужественной силы столько же, сколько девической кротости. Все  несуразно  в
этом существе: крутые мускулы атлета не украшают  тело,  а  грубыми  буграми
нарушают плавную округлость женственных линий. Одной рукою он прикрыл глаза,
другую прижал к груди, будто хочет унять надрывное биенье  сердца  -  тяжкая
вечная тайна гнетет его, оно переполнено и не может излиться. Прежде он  жил
среди людей, мучительно стыдясь того, что он иной чем все, урод,  и  наконец
отчаялся, не вынес и бежал, и ныне он бредет по  жизни  в  одиночестве,  как
нищий по большой  дороге.  Вы  спросите:  чем  же  он  живет,  как  добывает
пропитание? Что ж, мир не без  добрых  людей,  не  все  его  покинули,  -  и
кое-кто, хоть он о том не ведает, любовно заботится о нем. Да и как  его  не
любить: ведь он так незлобив и так смиренен. Порою он не прочь поговорить  с
сердечным человеком, но избегает всякого  прикосновенья  и  держится  всегда
поодаль. Однако спроси кто-нибудь, почему  он  избрал  удел  отшельника,  о,
оставит неосторожный вопрос без ответа и лишь обратит взор  к  небесам,  еле
удерживаясь, чтобы не заплакать от обиды на Провидение Господне, -  и  белые
лепестки  его  век  окрасятся  в  цвет  алой  розы.  А  если  собеседник  не
отступится, гермафродит забеспокоится,  начнет  тревожно  озираться,  словно
учуяв приближенье невидимого врага и  ища,  где  бы  скрыться,  и,  наконец,
наспех  простившись,  устремится  в  чащу   леса,   гонимый   растревоженной
стыдливостью. Не мудрено, что его принимают за сумасшедшего. И  вот  однажды
за ним послали четверых стражников в масках, которые набросились на  него  и
крепко-накрепко скрутили веревками, оставив свободными только ноги, чтобы он
смог идти. Уже обожгла его плечи  ременная  плеть,  и  прозвучали  окрики  -
стражники приготовились гнать его в Бисетр*. Но он лишь улыбнулся в ответ на
удары и заговорил со своими мучителями, обнаружив редкостную глубину  ума  и
чувства: познания его в самых разных науках были поразительны для  незрелого
юноши, а  рассуждения  о  судьбах  человечества  возвышенны  и  поэтичны.  И
стражники ужаснулись содеянному, тотчас развязали опутывавшие его веревки  и
бросились ему в ноги, умоляя о  прощении,  и,  прощенные,  ушли,  высказывая
знаки  столь  восторженного  преклонения,  какого  мало  кто   из   смертных
удостаивается. Когда случай этот получил огласку,  секрет  гермафродита  был
разгадан, но, дабы не усугублять его страданий, никто ему об этом не сказал,
а власти  назначили  ему  немалое  пособие,  желая  загладить  свою  вину  и
заставить его забыть о том прискорбном дне, когда его  едва  не  засадили  в
сумасшедший дом. Из этих денег лишь половину он  берет  себе,  остальное  же
раздает бедным.  Случись  гермафродиту  увидеть  где-нибудь  в  густой  тени
платанов гуляющую пару, как с  ним  происходит  нечто  ужасное,  словно  два
разных существа, обитающие  в  нем,  раздирают  его  на  части:  одно  горит
желанием заключить в объятия мужчину, другое столь же страстно  вожделеет  к
женщине.  И  хоть  усильем  разума  он  быстро  усмиряет  это  безумие,   но
предпочитает избегать любого общества: и мужского и  женского.  Он  стыдится
своего уродства, стыдится чрезмерно, так что  не  смеет  ни  к  кому  питать
сердечной склонности, убежденный, что это осквернило  бы  и  самого  его,  и
того, кто ему мил. "Пусть лучше каждый следует своей природе",  -  неустанно
твердит ему гордость. Из гордости не хочет он  соединить  свою  жизнь  ни  с
одним мужчиной и ни с  одной  женщиной,  боясь,  что  рано  или  поздно  его
попрекнут страшным его изъяном и вменят в вину то, над чем он не властен.  И
хотя этот страх не более, чем собственный его  домысел,  но  и  воображаемая
обида терзает его самолюбие. Вот почему, страждущий  и  безутешный,  он  так
упорно  сторонится  всех  людей.  В  лесу,  на  цветущей   поляне,   забылся
гермафродит, и, словно росою, омочена трава его слезами. С  ветвей  деревьев
завороженно, забыв про сон, глядят на скорбный лик дневные птицы, а  соловей
не начинает своих хрустальных трелей,  чтоб  не  разбудить  его.  Безмолвный
ночной лес над распростертым телом подобен торжественному сводчатому склепу.
Тебя же, путник, что забрел сюда ненароком, молю: ради всего, что свято  для
тебя: той страсти к приключеньям, что заставила  тебя  еще  ребенком  бежать
из-под родительского  крова;  тех  страшных  мук,  которые  ты  претерпел  в
пустыне,  томясь  от  жажды;  ради  давно  покинутой  отчизны,  которую  ты,
неприкаянный изгнанник,  хотел  бы  обрести  в  чужих  краях;  ради  верного
скакуна, делившего с тобою все тяготы странствий, выносившего непогоду  всех
широт, куда только ни гнал тебя твой неуемный нрав бродяги; ради той особой,
невозмутимой стойкости, которая приобретается в скитаниях по дальним странам
и по неизведанным морям, среди полярных льдин и под палящим солнцем, -  молю
тебя, не тронь волос гермафродита, пусть прикосновение твое  легче  ветерка,
все равно, остановись, не тронь его волос, что буйно разметались по траве  и
золотом вплелись  в  ее  зеленый  шелк.  О,  будь  благочестив,  остановись,
отступи. Касаться этих прядей нельзя - таков зарок гермафродита. Он пожелал,
чтобы никто из живущими на  земле  не  прижимал  к  восторженным  губам  его
кудрей, овеянных дыханьем горных высей, никто не лобзал его чистейшее  чело,
сияющее здесь, во мраке, подобно звезде в небесах.  Или  и  впрямь  одна  из
звезд, сойдя со своего извечного пути, спустилась с неба на  прекрасный  лоб
гермафродита и лучистым нимбом увенчала его голову. Он - само целомудрие, он
точно безгрешный ангел, и даже угрюмая ночь смягчается  и  хочет  приглушить
шум и шелест мошкары, оберегая его сон. Густые  ветви  сомкнулись  над  ним,
словно долог, защищая от росы; ветер перебирает струны  своей  сладкозвучной
арфы и стройными аккордами ласкает слух спящего, ему  же  мнится,  будто  он
внимает музыке небесных сфер. Гермафродиту снится, что он счастлив, ибо стал
таким, как все люди,  или  перенесся  на  багряном  облаке  в  мир,  который
населяют существа, подобные ему. Это сон, только обманчивый и  сладкий  сон,
так пусть продлится он до самого утра. Гермафродиту  снится,  будто  пестрые
хороводы цветов кружатся вокруг него в пленительном танце и изливают на него
потоки упоительных а