о ыороха. И наконец замечает:
горячая воздушная струя, что поднимается от свечки к потолку, слегка колышет
лист бумаги, пришпиленный к стене. Под самой крышей...  И  как  мечтающий  о
славе юноша вдруг слышит непонятный шорох, я слышу голос, певучий  голос,  я
слышу тихий оклик: "Мальдорор!" Пока же юноша не понял, откуда исходит звук,
ему казалось, будто это шелест комариных крылышек... над  письменным  столом
склонившись...  Я  лежу  на  атласном  ложе,  но  не   сплю.   С   полнейшим
хладнокровьем убеждаюсь, что глаза мои открыты, хотя уже давно настало время
ночных маскарадов, час розовых домино. Никогда, о никогда никто из  смертных
не мог бы так трепетно и нежно, точно серафим,  произнести  три  слога,  что
составляют мое имя! Комариные крылышки... Как ласков  его  голос...  Так  он
простил меня? Он отлетел и со всего размаху... "Мальдорор!"


        "Песнь V"

     (1) Не сетуй на меня, читатель, коль скоро моя проза не  пришлась  тебе
по вкусу. Признай за моими  идеями,  по  крайней  мере,  оригинальность.  Ты
человек почтенный, и все, что ты говоришь, несомненно, правда, но только  не
вся. А  полуправда  всегда  порождает  множество  ошибок  и  заблуждений!  У
скворцов особая манера летать*, их стаи  летят  в  строгом  порядке,  словно
хорошо  обученные  солдаты,  с  завидной   точностью   выполняющие   приказы
полководца. Скворцы послушны инстинкту, это он велит им все время стремиться
к центру стаи, меж тем как  ускорение  полета  постоянно  отбрасывает  их  в
сторону, и в результате все это птичье множество, объединенное общей тягой к
определенной точке, бесконечно и беспорядочно кружась и сталкиваясь  друг  с
другом, образует нечто подобыое клубящемуся вихрю, который, хотя и не  имеет
общей направляющей, все же явственно вращается  вокруг  своей  оси,  каковое
впечатление достигается  благодаря  вращению  отдельных  фрагментов,  причем
центральная часть этого клубка хотя и постоянно увеличивается в размерах, но
сдерживается противоборством прилегающих витков  спирали  и  остается  самой
плотной сравнительно с другими слоями частью стаи, они же в свою очередь тем
плотнее, чем ближе к середине.
     Однако же столь диковинное коловращение ничуть не  мешает  скворцам  на
диво быстро продвигаться в податливом эфире, приближаясь с каждою секундой к
концу утомительных странствий, к цели долгого паломничества. Так не смущайся
же, читатель, странною манерой, в которой сложены мои строфы,  сколь  бы  ни
были они эксцентричны, незыблемой основой их остается  поэтический  лад,  на
который настроена моя душа. Конечно, исключения не составляют правил, но все
же мое своеобразие остается в рамках возможного. Между литературой  в  твоем
понимании и тем, какой она представляется мне,  как  между  двумя  полюсами,
лежит бесконечное множество форм промежуточных, которые легко можно  множить
и множить, однако это не только  не  принесло  бы  пользы,  но  и  могло  бы
чрезвычайно сузить и извратить глубоко  философическую  категорию,  ибо  она
утратит всякий смысл, если отбросить то, что было изначально в ней заложено,
то есть ее всеохватность. Вдумчивый созерцатель, ты способен восторгаться  с
хладною душою, что ж, глядя на тебя, я восхищаюсь... А  ты  меня  понять  не
хочешь! Быть может, ты нездоров, тогда последуй  моему  совету  (лучшему  из
всех, какие я в силах дать тебе!) и пойди  погуляй  на  свежем  воздухе.  Ты
прав, это не бог весть что... И все же прогулка взбодрит тебя, а после снова
приходи ко мне. Не плачь, успокойся, я не хотел тебя расстроить. Ну что, мой
друг, не правда ли, мои песни уже нашли в тебе какой-то отзвук?  Так  отчего
не сделать еще шаг? Граница меж нашими вкусами - твоим и  моим  -  невидима,
неуловима, а значит, ее и вовсе нет. Но если так,  подумай  (я  лишь  слегка
касаюсь этой темы), уж не вступил ли ты в союз с упрямством,  любимым  чадом
мула*, которое питает нетерпимость. И я не  обратился  бы  к  тебе  с  таким
упреком, когда б не знал, что ты неглуп.  Поверь:  замыкаться  в  хрящеватый
панцирь некоей, незыблемой в твоих глазах, аксиомы вредно для  тебя  самого.
Ведь наряду с твоей есть и другие, и они столь  же  незыблемы.  Положим,  ты
охоч до леденцов (природа тоже любит пошутить), что ж, никто не  усмотрит  в
этом преступленья, но и люди, отличные от тебя по темпераменту и по масштабу
дарований и потому предпочитающие перец и мышьяк, столь же  вольны  в  своих
пристрастиях, что отнюдь не означает, будто они желают навязать свой вкус  в
этом невинном вопросе тем, на кого наводит ужас какая-нибудь землеройка  или
формула площади поверхности куба. Говорю  это  по  опыту,  не  желая  никого
подстрекать. И как коловратки и  тихоходки  могут  выдержать  нагревание  до
температуры кипения воды*, не теряя при  этом  жизнеснособности,  так  и  ты
сможешь постепенно привыкнуть к едкой сукровице,  которая  накапливается  от
раздражения, вызываемого моим замысловатым витийстиом. Почему бы и нет, ведь
удалось же пересадить живой крысе хвост  от  дохлой.  Вот  и  ты  постарайся
пересадить в свою голову разнообразные плоды моего мертворожденного ума.  Ну
же, будь благоразумен! Как раз сейчас, пока я  пишу  эти  строчки,  духовную
атмосферу пронзают новые токи, а значит, надо, не  робея,  не  отводя  глаз,
достойно встретить их. Но что это, отчего ты скривился? Да еще  передернулся
так, что эту гримасу и не повторить без долгой и упорной тренировки?  Пойми,
во всем нужна  привычка,  и  поскольку  то  непроизвольное  отврашение,  что
вызывали у тебя первые страницы, заметно  убывает,  обратно  пропорционально
растущему усердию в чтении - так истекает гной  из  вскрытого  фурункула,  -
есть надежда, что, хотя твои мозги еще воспалены, ты скоро вступишь  в  фазу
полного выздоровления, Да, ты определенно пошел на поправку, разве  что  еще
бледен лицом. Но ничего, крепись! ты наделен недюжинным умом,  с  тобой  моя
любовь и вера в окончательное исцеленье, а  чтобы  избавиться  от  последних
симптомов недуга, ты должен принять особые снадобья. Для  начала  вяжущее  и
тонизирующее; это несложно: вырви руки у собственной матери (если она у тебя
еще есть), изруби на мелкие куски и съешь  за  один  день,  сохраняя  полную
невозмутимость. Если  же  матушка  твоя  чересчур  стара,  выбери  для  этой
операции предмет помоложе и посвежее, чьи кости легко берет пила  хирурга  и
чьи плюсны при ходьбе служат  надежною  точкой  опоры  ножному  рычагу,  ну,
например, свою сестру. Мне тоже жаль ее, ведь доброта моя не напускная,  как
та, которую рождает восторженный, но хладный ум. Что ж, мы с тобой уроним по
слезе, свинцовой и неудержимой, над  этою  столь  дорогой  нам  девой  (хоть
никакими доказательствами ее девства я не располагаю). И  будет.  Рекомендую
тебе  также  отличное  смягчающее  средство:   смесь   из   кисты   яичника,
язвительного  языка,  распухшей  крайней  плоти  и  трех  красных   слизней,
настоянная на  гнойных  гонорейных  выделениях.  И  если  ты  исполнишь  эти
предписания, моя поэзия примет тебя в свои объятия и  обласкает,  как  вошь,
которая впивается лобзаньями в живой волос, покуда не выгрызет его с корнем.

     (2) На кочке предо мною возвышался некто. Издалека я  плохо  видел  его
голову,  неясно  различал  ее  очертания,  но  сразу  уловил  в  ней  что-то
необыкновенное. Я страшился приблизиться к сей неподвижной фигуре,  и  пусть
бы, кроме пары собственных ног, приставили мне конечности трех сотен  крабов
(не считая тех, что предназначены для захвата и измельчения пищи), я и тогда
не тронулся  бы  с  места,  если  бы  одно  событие,  как  будто  бы  весьма
незначительное, не обложило непосильной данью мое любопытство и не заставило
его выйти из  берегов.  Откуда  ни  возьмись,  появился  скарабей,  поспешно
направляющийся к вышеозначенной кочке, - именно к ней, несомненно к ней,  он
сам прикладывал все силы, чтобы сделать очевидным свое стремленье к  ней,  -
катя перед собою по земле при помощи всех усиков и лапок  шар,  состоящий  в
основном из экскрементов. Величиною же сие членистоногое было  чуть  поболее
коровы! Кто сомневается  в  моих  словах,  прошу  пожаловать  ко  мне,  и  я
представлю  недоверчивым  неоспоримые  свидетельские   показания.   Донельзя
удивленный, я пошел за ним следом, держась, однако же, поодаль. Что будет он
делать с этим огромнейшим черным шаром? А ты,  читатель,  гордящийся  (и  не
напрасно) своею проницательностью, сможешь ли ты угадать? Ну, так и быть, не
стану  подвергать  столь  тяжкому  испытанию  твою  нетерпеливую  страсть  к
загадкам. Но знай -  и  это  легчайшее  наказание  из  всех,  какие  я  могу
придумать - я открою (все-таки открою!) тебе эту  тайну  не  раньше,  чем  в
самом конце твоей жизни, когда ты  поведешь  ученый  диспут  с  подступающей
агонией... а может быть, в конце  строфы.  Между  тем  скарабей  уже  достиг
подножья кочки. В то время как я хотя и следовал за ним, но был еще довольно
далеко, ибо, подобно  поморникам,  опасливым  и  как  будто  вечно  голодным
птицам, которые обитают в приполярных областях, а в зоны умеренного  климата
залетают лишь изредка*, я тоже двигался вперед с медлительной опаской. И все
еще не мог понять, что это за существо на кочке, к которому  я  приближался.
Насколько мне известно, семейство пеликаньих состоит из  четырех  раздельных
видов: глупышей, пеликанов, бакланов и фрегатов. Но  надо  мной  возвышалась
серая фигура, и то был не глупыш. На пригорке стояло немое  изваяние,  и  то
был не фрегат. Мой взор приковывала окаменевшая плоть, и то был  не  баклан.
Теперь я ясно видел человека, чей мозг лишен варолиева  моста*.  Лихорадочно
рылся я в памяти, пытаясь  вспомнить,  где,  в  каких  холодных  или  жарких
странах я видел этот длинный, широкий, уплощенный сверху, с выпуклым гребнем
с  ноготком  на  конце,  загнутым  книзу,  клюв,  эти  сборчатые  края,  это
надклювье, состоящее из двух сходящихся  на  конце  лучей,  этот  промежуток
между ними, затянутый кожной перепонкой, этот большой желтого  цвета  мешок,
идущий  вдоль  всей  шеи  и  сильно  растяжимый,  эти   узкие,   вертикально
прорезанные, почти неразличимые, спрятанные в желобке у  основания  ноздри*.
Когда бы  это  существо  с  дыханием  простого  легочного  типа,  снабженное
волосяным покровом, было птицею до самых пят, а не только до плеч, мне  было
бы не так уж затруднительно распознать его:  вы  и  сами  увидите,  что  это
совсем нетрудно. И все же я не стану делать окончательного  заключения,  ибо
для полной уверенности мне потребовалось  бы  иметь  перед  собою  на  столе
одного из представителей названного семейства, хотя бы в виде чучела. А я не
так богат, чтобы его приобрести.  Иначе  я  бы  пункт  за  пунктом  проверил
высказанную  выше  гипотезу  и  вскоре  определил  бы  доподлинную   природу
загадочной  твари,  в  чьей   принужденной   позе   угадывалось   внутреннее
благородство. Гордясь  тем,  что  сумел  проникнуть  в  тайну  двойственного
организма, и сгорая желанием узнать поболее об этом  чуде,  я  наблюдал  сию
незавершенную метаморфозу! И хотя у незнакомца не было  человеческого  лика,
он  казался   прекрасным,   как   пара   щупальцеобразных   длинных   усиков
какого-нибудь насекомого,  или  как  поспешное  погребение,  или  как  закон
регенерации поврежденных органов, или, вернее всего, как  отменно  зловонная
трупная жидкость! Не обращая  ни  малейшего  внимания  на  все  происходящее
вокруг, пеликаноглавый субъект смотрел прямо перед собою!  Но  лучше  отложу
конец этого описания до  другого  раза.  Пока  же,  без  затей  и  поскорее,
продолжу свой рассказ, поскольку  и  вам  не  терпится  узнать,  к  чему  же
клонится мой вымысел (дай-то Бог, чтоб это оказался чистый вымысел!),  и  я,
со своей стороны, имею твердое намерение поведать  все,  что  собирался,  за
один раз (ни в коем случае не за два!). И пусть  никто  не  смеет  упрекнуть
меня в трусости. Найдется ли смельчак, который, очутись он на моем месте, не
услышал, приложив ладонь к груди, как учащенно бьется его  сердце.  Да  вот,
кстати говоря, совсем недавно  в  Бретани,  в  одном  приморском  городишке,
скончался бывалый моряк, с которым некогда  приключилась  не  менее  ужасная
история. Он был  капитаном  дальнего  плавания  на  корабле,  принадлежавшем
некоему судовладельцу из Сен-Мало. Как-то раз, проплавав в море год и месяц,
он вернулся к семейному очагу, и как раз в этот  день  супруга  осчастливила
его наследником, законность коего он мог признать лишь вопреки всем  законам
природы; еще не оправившись от родов, она лежала в постели.  Не  обнаруживая
ни  удивления,  ни  гнева,  капитан  спокойно  предложил  жене   одеться   и
прогуляться с ним вдоль городского вала. А дело было в январе. Вал  Сен-Мало
высок и, когда дует северный ветер, даже  самые  отчаянные  не  решаются  на
подобную прогулку. Бедная женщина повиновалась и пошла  за  ним  смиренно  и
молча, по возвращении же свалилась  в  горячке.  И  в  ту  же  ночь  умерла.
Конечно, то была слабая женщина. Но я, мужчина, оказавшись  перед  лицом  не
менее драматического испытания, не могу ручаться, что  не  дрогнет  ни  один
мускул на моем лице! Едва  лишь  скарабей  дополз  до  кочки,  как  человек,
обратив воздетую руку на запад (как  раз  туда,  где  в  облаках  схватились
гриф-ягнятник с американским филином),  стер  с  клюва  блистающую,  подобно
бриллианту, всеми цветами радуги слезу и сказал скарабею: "Доколе будешь  ты
катать несчастный этот шар? Твоя месть ненасытна, меж тем как у женщины, чьи
руки и ноги ты когда-то скрутил  жемчужными  нитями,  превратив  в  аморфный
многогранник, дабы удобнее было  толкать  ее  твоими  членистыми  лапами  по
равнинам и по дорогам, по камням и по колючим кустам (дай мне взглянуть, она
ли это в самом деле!), - у этой женщины давно  уж  раздробились  все  кости,
отшлифовались в результате трения качения суставы, слились и слиплись  части
тела, так что все оно, утратив  природные  углы  и  изгибы,  превратилось  в
однородную массу, в месиво из твердых  и  мягких  тканей  и  приняло  форму,
близкую к шарообразной! Она уже давно мертва, так предай же ее останки земле
и смотри, как бы переполняющая тебя ярость не разрослась сверх всякой  меры;
уже не жажда справедливого  возмездия,  а  самолюбие  руководит  тобою,  оно
скрывается под стенками твоей черепной коробки и уже распирает  ее,  подобно
призраку, вздымающемч свой саван".  Тем  временем  ягнятник  и  американский
филин, поглощенные схваткой, незаметно для самих себя переместились ближе  к
нам. Скарабей, изумленный услышанным, вздрогнул и  -  что  могло  бы  прежде
показаться ничем не примечательным движением,  а  ныне  послужило  признаком
неудержимого гнева - стал грозно скрести задними лапами о  край  надкрыльев,
издавая пронзительный треск, в котором можно было различить слова: "От  тебя
ли слышу я эти трусливые речи? Уж не забыл ли ты, о брат мой, обо всем,  что
было? Эта женщина предала нас обоих. Сначала тебя, потом и меня. И по-моему,
такое оскорбление не должно (да, не должно бы!) стереться в памяти  с  такою
легкостью. С такою легкостью! Ты, великодушная натура, уже готов простить. А
вдруг - почем ты знаешь! - хотя все атомы перепутались, и тело этой  женщины
напоминает круто замешанное тесто (теперь не время доискиваться, хотя  самое
поверхностное исследование могло  бы  прояснить  вопрос  о  том,  что  более
способствовало его плотности: совокупное ли воздействие пары  тяжелых  колес
или же мое неукротимое рвение), она еще жива? Молчи и не мешай мне  мстить".
И, вновь толкая шар, он двинулся в дальнейший путь. Когда же он  скрылся  из
виду, пеликан вскричал: "Своею колдовскою силой та женщина обратила  меня  в
птицеглавое чудище, а брата - в скарабея, так,  может  быть,  она  и  впрямь
заслуживает еще и не таких мучений, как  те,  что  были  мною  перечислены".
Услышанное (во сне иль наяву - не знаю) внезапно  открыло  мне,  что  вражда
столкнула там, на небе, в кровавых объятиях ягнятника  и  филина,  и  тогда,
откинув голову, как капюшон, дабы раздуть меха  своих  легких  и  обеспечить
беспрепятственный выход воздушному току, я, глядя ввысь, возопил:  "Эй,  вы,
остановитесь, прекратите распрю! Вы оба правы, она клялась в любви  обоим  и
обоих  обманула.  Но  не  вы  одни  обмануты  коварной.   Она   лишила   вас
человеческого облика, жестоко надругавшись  над  самыми  святыми  чувствами.
Неужто вы не верите мне! Как бы то ни было, она мертва, и скарабей, невзирая
на жалость, которой поддался его брат, первая жертва ее вероломства, подверг
обманщицу суровой каре, которая оставила  на  ней  неизгладимый  след".  Эти
слова положили конец поединку, противники уже не рвали друг у друга перья  и
клочья мяса - и  правильно.  Американский  филин,  прекрасный,  как  формула
кривой, которую описывает пес, бегущий за своим хозяином, скрылся  в  руинах
старого монастыря. Ягнятник, прекрасный,  как  закон  затухающего  с  годами
роста грудной клетки  при  диспропорции  между  тенденцией  к  увеличению  и
количеством усваиваемых организмом молекул,  взмыл  ввысь  и  растворился  в
поднебесье. Пеликан, чей  благородный  порыв  потряс  меня  тем  более,  что
показался неестественным, вновь застыл на кочке, величественный,  как  маяк,
привлекающий взоры всех плавающих по  океану  жизни  одушевленных  челноков,
дабы, памятуя о его  примере,  они  остерегались  любви  злых  волшебниц.  А
скарабей,  прекрасный,  как  трясущиеся  руки  алкоголика,  почти  исчез  за
горизонтом. Я же вырвал мускул из собственной левой руки,  ибо  был  слишком
взволнован судьбою четверых несчастных и не ведал, что творю. А я-то  думал,
что это просто ком навоза... Вот дурень...

     (3) Периодическое отмирание всех  человеческих  чувств  это  не  пустые
слова, как может показаться. Или во  всяком  случае  не  такие  пустые,  как
многое другое в том же роде. Пусть поднимет  руку  тот,  кто  всерьез  готов
обратиться к палачу с просьбой заживо содрать с себя  кожу.  Пусть  поднимет
голову тот, кто охотно подставит грудь под  пули.  Я  поищу  глазами  шрамы,
сосредоточу всю остроту осязанья  на  кончиках  пальцев  дабы  ощупать  тело
такого чудака, удостоверюсь, забрызган ли мой  белоснежный  лоб  мозгами  из
простреленного черепа. Нет, любителя подобных самоистязаний  не  найдется  в
целом свете. Я не ведаю смеха, это верно, ибо до сих  пор  еще  ни  разу  не
смеялся.  Однако  было  бы  опрометчиво  утверждать,  будто  губы   мои   не
растянулись бы при  виде  человека,  который  заявил  бы,  что  этакое  диво
существует. Но то, чего никто не пожелал бы для себя, в  избытке  выпало  на
мою несчастную долю. Правда, мне не приходилось корчиться от боли, да это бы
еще и ничего. Зато мой ум  иссох  от  постоянных,  напряженных,  иступленных
размышлений, он стонет, он вопит, точно лягушки, чье мирное болото  посетила
стая алчных цапель или прожорливых фламинго. Блажен, кто безмятежно спит  на
мягком ложе из пуха, выщипанного с груди  полярной  гаги,  не  замечая,  что
выдает себя врагу. Я же не смыкаю глаз вот уже три с лишним десятка  лет.  С
самого недоброй памяти дня моего рождения я воспылал неукротимой  ненавистью
ко всем лежанкам, приспособленным для усыпления. Я выбрал этот  жребий  сам,
здесь нет ничьей вины. Так что отбросьте подозрения - они излишни. Вы видите
блеклый венок на моей  голове?  Его  сплело  само  упорство  своими  тонкими
перстами. И пока горячий, как  расплавленный  металл,  жизнетворный  ток  не
остановится  в  жилах  моих,  я  не  усну.  Каждую  ночь  я  заставляю  свое
воспаленное око неотрывно взирать на звезды в квадрате окна. А  меж  опухших
век для пущей верности вставляю щепку. И, не меняя положения,  прислонясь  к
холодной стенке, простаиваю напролет всю ночь, и стоя встречаю  утро  нового
дня. Порою все же мне случается грезить, но при этом я вполне  владею  своим
сознанием и телом, ибо да  будет  вам  известно,  что  и  кошмары,  х