горный кряж - из тех, где я любил бродить, когда седина еще не  убелила  мою
голову. Ибо, когда грозовыми ночами я, одинокий, как валун  посреди  большой
дороги, с горящими глазами и развевающимися на ветру волосами, приближаюсь к
жилищам людей, то закрываю ужасное свое лицо бархатным платком, черным,  как
сажа в трубе, дабы чьи-нибудь глаза не узрели уродства, которым  с  ухмылкой
торжествующей  ненависти  заклеймил  меня   Всевышний.   По   утрам,   когда
показывается око вселенной, на целый мир  отверстое  с  любовью*,  лишь  мне
отрады нет; забившись в глубину своей излюбленной пещеры, спиною к свету, не
отрывая глаз от темных недр, я упиваюсь отчаянием, словно терпким  вином,  и
что есть силы раздираю собственную грудь. Но нет, я не безумен!  Нет,  я  не
единственный страдалец! Нет, я все еще дышу! Бывает, смертник  перед  казнью
ощупывает шею и поводит головою, представляя,  что  с  ней  станет  там,  на
эшафоте, так же и я, попирая ногами соломенное ложе, стою и часами, круг  за
кругом, верчу головой, а смерть все не  идет.  В  минуту  передышки,  когда,
устав вращать головой все в одну и ту же сторону,  я  останавливаюсь,  чтобы
начать вновь - в другую,  я  успеваю  через  щели  густо  сплетенных  ветвей
взглянуть на волю - и ничего  не  вижу!  Ничего...  лишь  круговерть  полей,
деревьев и четки птичьих стай, перечеркнувших небо. Мутится  кровь,  мутится
разум... И чья-то беспощадная десница все бьет и бьет по голове, как  тяжким
молотом по наковальне.

     (9)  Громко,  торжественно,  ровно,  без   лишнего   пыла   намерен   я
продекламировать сию строфу. Так приготовьтесь же внимать ей, но берегитесь:
она разбередит вам душу, оставит в ней  глубокий  и  неизгладимый  шрам.  Не
думайте, будто я при последнем издыхании - еще не иссохла плоть моя, еще  не
сморщилось от дряхлости лицо мое. А потому сравненье с лебединой  песнью  не
годится:  пред  нами  не  лебедь,  испускающий  дух,  а  страшное  создание;
наружность его безобразна - ваше счастье, что вы не видите его  лица,  -  но
много  мерзостнее  душа  его.  Отсюда,  впрочем,  еще  не  следует,  что   я
преступен... Ну, да хватит об этом. Я видел океан  совсем  недавно,  недавно
ходил по корабельной палубе, и воспоминания мои так  свежи,  точно  все  это
было вчера. Однако я буду  сдержан,  сохраняйте  хладнокровие  и  вы,  если,
конечно, сможете, читая эти строки - уж я жалею, что принялся писать их, - и
не краснейте от  стыда  за  человека.  О  нежноокий  спрут*,  ты,  чья  душа
неотделима от моей,  ты,  самое  прекрасное  из  всех  земных  существ,  ты,
властелин четырехсот рабынь-присосок, ты, в ком так гармонично, естественно,
счастливо сочетаются божественная прелесть и притягательная сила,  зачем  ты
не со мною, спрут! Как славно было бы сидеть с тобою  на  скалистом  берегу,
прижавши грудь к твоей груди, - твоя как ртуть, моя как алюминий - и  вместе
наслаждаться дивным видом!
     О древний Океан,  струящий  хрустальные  воды,  ты  словно  испещренная
багровыми рубцами спина бедняги-юнги; ты огромнейший синяк на горбу  земного
шара - вот удачное сравненье! Не зря твой  неумолчный  стон,  который  часто
принимают за беззаботный лепет бриза, пронзает наши души и оставляет  в  них
незаживающие язвы, и в каждом, кто пришел вкусить твоих красот, ты оживляешь
память о мучительном начале жизни, когда впервые познаем мы боль, с  которою
уже не расстаемся до самой смерти. Привет тебе, о древний Океан!
     О древний Океан, твоя идеальная сфера тешит взор сурового геометра*,  а
мне  она  напоминает  человеческие  глазки:  маленькие,  как  у  свиньи,   и
выпученные, как у филина. Однако человек во все времена  мнил  и  мнит  себя
совершенством. Подозреваю, что одно лишь самолюбие заставляет  его  твердить
об этом, в глубине души он сам не  верит  в  этот  вздор  и  знает,  как  он
уродлив, иначе почему с таким презрением смотрит он на себе подобных? Привет
тебе, о древний Океан!
     О древний Океан, ты символ постоянства, ты испокон веков тождествен сам
себе. Твоя суть неизменна, и если шторм бушует где-то на твоих просторах, то
в  других  широтах  гладь  невозмутима.  Ты  не  то  что  человек,   который
остановится поглазеть, как два бульдога рвут друг  друга  в  клочья,  но  не
оглянется на похоронную процессию; утром он весел и приветлив, вечером -  не
в духе, нынче смеется, завтра плачет. Привет тебе, о древний Океан!
     О древний Океан, в тебе, возможно, таится нечто, сулящее великую пользу
человечеству. Даровал же ты ему кита*. Но из  скромности  ты  оберегаешь  от
дотошных натуралистов тайны твоих сокровенных глубин.  Не  то  что  человек,
расхваливающий себя по каждому пустяку. Привет тебе, о древний Океан!
     О древний Океан, рыбьи племена, населяющие твои воды, не клянутся  друг
другу в братской  любви.  Каждый  вид  живет  сам  по  себе,  и  если  такое
обособление кажется странным, то лишь на первый взгляд - различие в повадках
и в размерах вполне его объясняет.  Люди  тоже  живут  порознь,  но  никакие
естественные причины их к  этому  не  побуждают.  И  хотя  бы  их  скопилось
миллионов тридцать на одном клочке земли никому нет дела до соседа, и каждый
словно пустил корни в своем углу. Все, от мала до велика, живут, как  дикари
в пещерах, и лишь изредка наведываются к сородичам, живущим  точно  так  же,
забившись в норы. Идея объединить все человечество в одну семью не что иное,
как утопия, уверовать в нее способен лишь самый примитивный ум, При  взгляде
же на твою наполненную соком жизни  грудь  невольное  сравнение  приходит  в
голову, и думаешь о тех родителях - а их немало, - которые,  забыв  о  долге
благодарности  перед  Отцом  Небесным,  бросают  на  произвол  судьбы  своих
отпрысков, детей стыда и блуда. Привет тебе, о древний Океан!
     О древний Океан, твоя вода горька. Точь-в-точь как желчь,  которую  так
щедро изливают критики на все подряд: будь то  искусство  иль  наука.  Гения
обзовут сумасшедшим, красавца - горбуном.  Должно  быть,  люди  очень  остро
ощущают свое несовершенство, коли так строго судят! Привет тебе,  о  древний
Океан!
     О  древний  Океан,  никакие   новейшие   приборы,   никакие   ухищрения
человеческой науки пока не позволяют измерить твои бездны -  самые  длинные,
самые тяжелые зонды не достают до дна.  Вот  рыбы...  им  доступно  то,  что
запретно человеку. Как часто задавался я  вопросом:  что  легче  измерить  -
бездну  влажных  недр  океана  или  глубины  человеческой  души?  Как  часто
размышлял об этом, сжимая чело руками, на палубе борозлящего океан  корабля,
меж тем как луна подпрыгивала  и  болталась  между  мачтами,  как  мячик,  -
размышлял, позабыв обо всем, кроме этого  непростого  вопроса!  Так  что  же
глубже и недоступнее: океан или сердце человека? И если тридцать прожитых на
свете лет дают хоть какое-то право на собственное суждение о  сем  предмете,
то я сказал бы, что, как ни велики глубины океана,  но  человеческое  сердце
несравненно глужбе. Знавал я праведных людей.  Они  умирали,  дожив  лет  до
шестидесяти, и перед смертью непременно восклицали, что творили  лишь  добро
на этой земле, что были милосердны, и это-де так просто, и это может каждый.
Но кто поймет, почему любовники, еще вчера  обожавшие  друг  друга,  сегодня
расходятся в разные стороны из-за какого-то неверно истолкованного слова,  и
каждого терзает жажда мести, и каждый  кичится  гордым  одиночеством?  Такие
чудеса повторяются каждый день, но не становятся понятнее.
     Кто поймет, почемч нас радуют не только беды человеческие вообще, но  и
несчастья самых близких друзей, хотя  они  же  нас  и  огорчают?  И  наконец
главное: человек лицемерен, он говорит "да", а думает "нет".  Оттого-то  все
чада человечества так полны любви друг к другу. О да,  психологам  предстоит
еше немало открытий... Привет тебе, о древний Океан!
     О древний Океан! Как ты силен!* На собственном горьком опыте  убедились
в этом  люди.  Они  испробовали  все,  до  чего  только  мог  додуматься  их
изобретательный ум, но покорить тебя так  и  не  смогли.  И  были  вынуждены
признать над собою твою власть. Они столкнулись с силой, превосходящей их. И
имя этой силы - Океан! Они трепещут пред тобою, и этот страх рождает  в  них
почтенье. Ты резво, легко и изящно играешь с их  железными  махинами,  кружа
их, словно в вальсе. Послушные твоим капризам, они взмывают вверх, ныряют  в
глубь зыбей так лихо, что любого циркового акробата разобрала бы зависть.  И
счастье, если тебе не вздумается затянуть их насовсем  в  кипящую  пучину  и
прямиком отправить в свою утробу - тебе для этого  не  нужно  ни  дорог,  ни
рельсов, -  чтобы  они  поглядели,  каково  там  живется  рыбам,  да  заодно
составили им компанию. "Но  я  умнее  Океана",  -  скажет  человек.  Что  ж,
возможно, и даже наверное так, но человек страшится Океана больше,  чем  тот
страшится человека, и в этом нет сомненья. Сей  патриарх,  свидетель  всего,
что совершалось на нашей висящей в пространстве планете  от  начала  времен,
снисходительно усмехается при виде наших  морских  "битв  народов".  Сначала
соберется сотня  рукотворных  левиафанов.  Потом  надсадные  команды,  крики
раненых,  пушечные  выстрелы  -  сколько  шуму  ради  того,  чтобы  скрасить
несколько  мгновений  вечности.  Наконец  представление  окончено,  и  Океан
глотает все его атрибуты. Какая бездонная глотка! Она уходит черным жерлом в
бесконечность.
     А вот и эпилог: какой-нибудь  утомленный,  отбившийся  от  стаи  лебедь
пролетает над местом, где разыгралась эта вздорная и нудная  комедия,  и  не
замедляя лета, думает: "Верно, у меня неладно со  зрением.  Только  что  тут
внизу я видел какие-то черные точки, моргнул - а их уж нет". Привет тебе,  о
древний Океан!
     О древний  Океан,  великий  девственник!*  Окидывая  взором  бескрайнюю
пустыню  своих  неспешных  вод,  ты  с  полным  правом  наслаждаешься  своей
природной красотою  и  теми  искренними  похвалами,  что  расточаю  тебе  я.
Величавая медлительность - лучшее из всего,  чем  наградил  тебя  Создатель,
мерно  и  сладостно  твое  дыханье,  исполненное  безмятежности  и   вечной,
несокрушимой  мощи;  загадочный,  непостижимый,  без  устали   стремишь   ты
чудо-волны во все концы своих славных владений. Они теснятся друг за  другом
параллельными грядами. Едва откатится  одна,  как  ей  на  смену  уж  растет
другая, закипает пеной и тут же тает с печальным ропотом, который словно  бы
напоминает, что в этом мире все эфемерно, как пена.  И  люди,  живые  волны,
умирают с таким же неизбежным единообразием, но их смерть не  украшает  даже
пенный  всплеск.  Порою  странница-птица  доверчиво  опустится  на  волны  и
повторяет их изящно-горделивые изгибы,  пока  уставшие  крылья  не  окрепнут
вновь, чтобы нести ее дальше. Хотел бы я, чтоб в человеке  был  хоть  слабый
отблеск, хоть тень от тени твоего величья. Я желаю этого от души и  от  души
преклоняюсь пред тобою, но понимаю, что это значит желать  слишком  многого.
Твой высокий дух, воплощение вечности, велик, как мысль философа, как любовь
земной женщины, как дивная прелесть  летящей  птицы,  как  мечта  поэта.  Ты
прекраснее самой ночи. Послушай, Океан, хочешь быть моим братом?  Бушуй  же,
Океан... еще... еще сильнее, чтобы я мог  сравнить  тебя  с  Божьим  гневом;
выпусти свои белесые когти и расцарапай  собственную  грудь...  вот  так.  О
страшный Океан, гони вперед воинство буйных волн; один лишь я постиг тебя  и
простираюсь пред тобою  ниц.  Фальшивое  величье  человека  не  внушает  мне
благоговенья, лишь пред тобою я благоговею. Когда  я  вижу,  как  грозно  ты
шествуешь, увенчанный пенною короной, в  сопровождении  толпы  придворных  в
белых кружевах, все подчиняя своей магической и страшной силе;  когда  слышу
рев, что вырывается из недр твоих, словно исторгнутый раскаянием в  каких-то
неведомых грехах, глухой и  неумолчный  рев,  который  повергает  в  ужас  и
заставляет трепетать людей, хотя бы даже они смотрели на тебя с  безопасного
берега, - тогда я понимаю, что не вправе посягать на равенство с тобою.
     Что ж, равняться с тобою не стану, но я бы отдал тебе  всю  мою  любовь
(никто не ведает, сколько ее скопилось во мне, вечно тоскующем по красоте!),
когда бы ты не наводил меня на  безрадостные  мысли  о  моих  соплеменниках,
столь смехотворно выглядящих с тобою рядом:  ты  и  они  -  что  может  быть
комичнее подобного контраста! - вот почему я не могу любить тебя, вот почему
ненавижу тебя. Так отчего же вновь и  вновь  меня  влечет  к  тебе  и  тянет
броситься в твои объятья и освежить твоим прикосновением мое пылающее  чело?
Я жажду знать о тебе все, жажду проникнуть  в  неведомый  мне  тайный  смысл
твоего бытия. Скажи, быть может, ты обитель Князя Тьмы?  Скажи,  скажи  мне,
Океан (мне одному, чтобы не пугать наивные души, живущие в  плену  иллюзий),
уж не дыханье ль Сатаны - причина страшных бурь, что заставляет ччть  не  до
небес взметаться твои соленые волны? Скажи мне будет отрадно узнать, что  ад
так близок. Еще одна строфа -  и  конец  моему  гимну.  Итак,  мне  остается
воздать тебе хвалу в последний раз и распрощаться! О древний Океан, cтруящий
хрустальные воды... Нет, я не в силах продолжать, слезы застилают глаза, ибо
чувствую; настало время вернуться в грубый мир людей...  но  делать  нечего!
Соберемся же с духом и свершим, как велит долг, предначертанный  нам  земной
путь. Привет тебе, о древний Океан!

     (10) Пусть в мой последний час (а я пишу эти строки на  смертном  одре)
вокруг меня не будет никаких духовных пастырей. Посреди  ревущего  моря  или
стоя на вершине горы хочу я умереть... но не обращу глаз к небу: зачем? -  я
знаю, мне суждено сгинуть навеки. А если бы это было и не так, - надежды  на
пощаду для меня все равно нет. Но кто это, кто открывает дверь? Я  приказал,
чтобы никто не смел сюда входить. Кто б ты ни был, ступай отсюда прочь,  но,
быть может, ты хотел увидеть на моем лице - лице гиены  (сравнение  неточно,
ибо гиена намного миловиднее, чем я) -  признаки  страданья  или  страха,  -
тогда приблизься и разуверься. Жуткая зимняя ночь стоит над  миром  -  ночь,
когда буйствуют враждебные стихии, когда в ужасе  трепещут  смертные,  когда
юноша, если он таков, каким  был  в  молодости  я  сам,  замышляет  жестокую
расправу над своим другом. И воет ветер... твой голос,  ветер,  унылый  вой,
наводит тоску на человека: человек и ветер - божьи дети; в последний мой миг
на этом свете, о ветер, промчи меня, как тучу, на своих скрипучих крыльях  -
пронеси над миром, так жадно ждущим моей смерти. Чтоб я  тайком  полюбовался
напоследок  обилием  примеров   злобы   человеческой   (приятно,   оставаясь
невидимкой для своих собратьев, поглядеть, чем они занимаются).
     Орел  и  ворон,  и  бессмертный  пеликан,  и  дикая  утка,   и   вечный
странник-журавль - все встрепенутся в поднебесье, задрожат от холода  и  при
вспышках молний увидят, как проносится чудовищная, ликующая тень.  Увидят  и
замрут в недоуменье. И все земные  твари:  гадюка,  пучеглазая  жаба,  тигр,
слон; и  твари  водяные:  киты,  акулы,  молот-рыба,  бесформенные  скаты  и
клыкастый морж - воззрятся на сие  вопиющее  нарушение  законов  природы.  А
человек, стеная, трепеща, падет на  землю  ниц.  Уж  не  потому  ли,  что  я
превосхожу вас всех в жестокости, против которой я и сам бессилен,  ибо  она
врожденная, - не потому ли вы простерлись предо мною во прахе? Иль я  кажусь
вам невиданным доселе небесным знамением, вроде роковой кометы,  окропляющей
кровью тьму кромешной ночи? (И правда, из моего  огромного  и  черного,  как
грозовая туча, тела на землю льется кровь.)  Не  бойтесь,  дети  мои,  я  не
прокляну вас. Велико зло, что вы причинили мне, велико зло, что причинил вам
я, - слишком велико, чтобы оно  могло  быть  преднамеренным.  Вы  шли  своим
путем, а я - своим, но одинаково порочны были эти  пути.  Столкновенье  двух
подобных сил было неминуемо и оказалось роковым для вас и для меня.  Заслыша
такое, люди, чуть осмелев, приподнимут головы и, вытягивая шеи,  как  улитка
выставляет наружу рожки, взглянут вверх, узнать, кому приналлежит зта  речь.
И в тот же миг их лица  исказятся  такою  жуткою  гримасой,  вспыхнут  такою
бешеной злобой, что и волки испугались  бы.  Точно  подброшенные  гигантской
пружиной,  вскочат  они  на  ноги.  И  такой  тут  поднимется  вопль,  такая
посыплется брань! Узнали! Вот и зверье  включилось  в  хор  люлей,  со  всех
сторон несется рев, и рык, и вой, и клекот! И вековой вражды меж человеком и
диким зверем как не бывало;  она  обернулась  ненавистью  ко  мне;  а  общие
чувства, как известно, сближают. Выше,  выше  поднимите  меня,  ветры,  -  я
страшусь коварства моих врагов. Я наглялелся вдосталь  на  это  необузданное
буйство, теперь пора подальше, пора исчезнуть с глаз их...  Благодарю  тебя,
крылатый подковонос*, благодарю за  то,  что  разбудил  меня  шорохом  своих
перепончатых крыльев; увы,  я  ошибся,  моя  болезнь  была  лишь  мимолетной
хворью, и я с великим сожаленьем возвращаюсь к жизни. Если верить тому,  что
о тебе говорят, ты прилетал высосать остатки крови, что еще струится в  моих
жилах; как жаль, что ты не сделал этого!

     (11)* Вечер, горит настольная лампа, все семейство в сборе.
     - Сынок, подай мне ножницы, они на стуле.
     - Их нет там, матушка.
     - Ну, так сходи поищи в соседней комнате... Помнишь, милый супруг,  как
когла-то мы молили Бога послать нам дитя, чтобы заново прожить с ним жизнь и
обрести опору в старости?
     - Я помню. И Бог исполнил нашу просьбу. Да, что и говорить,  жаловаться
на судьбу нам не приходится. Напротив, мы неустанно благословляем провиденье
за посланную нам милость. Наш Эдуард красотою пошел в мать.
     - А характером - в отца...
     - Вот ножницы, матушка.
     И юноша вернулся к  прерванным  занятиям...  Но  вот  в  дверях  возник
какой-то силуэт, кто-то стоит и глядит на тихую семейную сцену.
     - Что я вижу!  На  свете  столько  недовольных  своей  долей.  Чему  же
радуются эти? Изыди, Мальдорор, прочь от мирного сего очага, тебе  не  место
здесь.
     И он ушел!
     - Не понимаю,  что  со  мною,  мне  кажется,  все  чувства  восстали  и
смешались в моей груди. Не знаю, почему  мне  смутно  и  тревожно  и  словно
какая-то тяжесть нависла над нами.
     - Со мною то же самое, жена; боюсь, к нам  подступает  беда.  Но  будем
уповать на Бога, Он наш заступник.
     - О, матушка, мне тяжело дышать, и голова болит.
     - Тебе тоже плоко, сынок? Дай я смочу тебе уксусом лоб и виски.
     - Ах нет, матушка...
     Видите, он без сил откинулся на спинку стула.
     - Со мной творится что-то непонятное.  Все  не  по  мне,  все  вызывает
раздраженье.
     - Как ты бледен!  О,  я  предчувствую,  что  еще  до  наступления  утра
случится что-то страшное, что ввергнет всех нас в пучину бедствий!
     Чу!..! Где-то вдали протяжные крики мучительной боли...
     - Мой мальчик!
     - Ах, матушка... мне страшно!
     - Скажи скорее, тебе больно?
     - Не больно, матушка... Неправда, больно!
     В каком-то отрешенном изумлении заговорил отец:
     - Такие крики, бывает, раздаются слепыми беззвездными ночами. И хоть мы
слышим их, но сам кричащий далеко отсюда, быть может, мили за три,  а  ветер
разносит его стоны по окрестным городам и селам. Мне и раньше рассказывали о
таком, но еще никогда не случалось проверить, правда ли это. Ты  говоришь  о
несчастье, жена, но нет и не было с тех пор,  как  стоит  этот  мир,  никого
несчастнее, чем тот, кто ныне тревожит сон своих собратьев...
     Чу! Где-то вдали протяжные крики мучительной боли.
     - Дай бог, чтобы тот край, где он  родился  и  откуда  был  изгнан,  не
поплатился тяжкими несчастьями за то, что дал ему  жизнь.  Из  края  в  край
скитается он, отринутый всеми. Говорят, будто он с  детства  одержим  некоей
манией. Говорят и другое: будто неимоверная жестокость дана ем