дый  усвоил  принцип,
который велит поступать с ближним так же,  как  хочешь,  чтобы  поступали  с
тобою. Первым шествует священнослужитель, неся  в  одной  руке  белый  стяг,
символ мира, а в другой - золотую эмблему, изображающую  детородный  член  и
лоно,  в  знак  того,  что  эти  части  тела  становятся   весьма   опасными
инструментами,  когда  -  отбросим  всякое  иносказание  -  ими   пользуются
бестолково и вопреки велениям природы, вместо того чтобы пускать  их  в  ход
как действенное средство против всем известной  страсти,  служащей  причиною
едва ли не всех человеческих бед. Пониже спины  у  жреца  свисает  до  самой
земли пышнейший конский хвост (он, разумеется, пришит). Сие есть призыв быть
осмотрительными, дабы не уподобиться скотам.  Вслед  за  утешителем-пастырем
движется отлично знающий дорогу гроб. А родственники и друзья покойного, как
можно  заключить  из  выбранного  ими  места,  решили  замыкать   процессию.
Величественно следует  она,  подобно  судну,  рассекающему  волны  моря,  не
опасаясь затонуть, поскольку в нынешнее время острые рифы и  неистовые  бури
напоминают о себе лишь своим весьма ощутимым отсутствием. Чуть  поотстав  от
погребальной группы, резво скачут жабы  с  саранчою,  им  тоже  ведомо,  что
скромное участие в похоронах - неважно чьих - когда-нибудь зачтется им.  Они
вполголоса переговариваются на своем  причудливом  языке  (не  будьте  столь
спесивы, советую вам от души, чтоб думать, будто вы одни владеете  бесценным
даром облекать свои мысли и чувства в словесные одежды) о том,  кто  нередко
встречался им, когда пробегал по зеленым лугам или окунался, смывая  пот,  в
бирюзовые  воды  заливов,  окаймленных  золотоы  песков.  На  первых   порах
казалось, что жизнь благосклонна к нему, она улыбалась ему, осыпала цветами,
но вы, уж верно, сами поняли, или,  скорее,  догадались,  что  ему  было  не
суждено перешагнуть порог детства, и, покуда нет необходимости убеждать  вас
в  обратном,  не  стану  продолжать  вводную   часть   своего   безупречного
рассуждения. Десять лет. Число,  до  странности  напоминающее  о  количестве
пальцев у нас на руках. Десять - это и много, и мало. Но,  взывая  к  вашему
чувству справедливости, я предлагаю вам, не медля ни  секунды,  признать  со
мною вместе, что в случае, который нас интересует, это скорее мало. Когда  я
думаю о тех таинственных законах бытия,  в  силу  которых  смерть  настигает
человека с такой же легкостью, как муху или стрекозу,  не  оставляя  никакой
надежды на возвращение в этот мир, во мне шевелится досада и ужас, ведь  моя
жизнь может пресечься прежде, чем я успею растолковать  вам  все  то,  чего,
признаюсь без амбиций, еще и сам не понимаю. Но поскольку за  долгое  время,
истекшее с тех пор, как, терзаемый страхом, я приступил к последней фразе, я
все еще не умер - невероятный, но бесспорный факт, - то считаю небесполезным
теперь же публично признать свое полнейшее бессилие, особенно в столь важных
и мудреных вопросах, как тот, что мы  затронули  сейчас.  Поистине  достойно
удивления, как тянет нас искать (чтоб сделать общим достоянием)  различие  и
сходство в предметах самых разнородных и столь, казалось  бы,  малопригодных
для таких курьезнейших сопоставлений, но, право же, сии  сравнения,  которые
писатель придумывает просто для потехи, весьма украшают его стиль  и  делают
его  похожим  на  неподражаемую,  неизменно  серьезную  сову.  Так  что   я,
предадимся этому соблазнительному занятию. У  королевского  коршуна*  крылья
много длиннее, чем у сарыча, полет его свободнее, и  потому  он  проводит  в
воздухе всю жизнь. Летает он без устали и, что ни день,  покрывает  изрядное
расстояние, причем проделывает это не ради охоты, не в погоне и  даже  не  в
поисках добычи - он вообще не охотится, - а  просто  потому,  что,  кажется,
полет - его естественное состояние и любимое занятие. Нельзя не восхищаться,
глядя на него. Длинные узкие крылья  словно  застыли,  управляет  один  лишь
хвост, и управляется отлично, пребывая  в  безостановочном  движении.  Птица
легко поднимается ввысь, легко,  как  по  наклонной  плоскости,  скользит  к
земле, она как будто плывет в воздушных струях, то  стремительно  мчась,  то
замедляя лет, то замирая и целыми часами паря, как бы подвешенная  на  нити.
Не заметно ни малейшего движенья крыльев, - совсем не заметно, хотя бы  даже
вы распахнули глаза, как ворота. Конечно, каждый волен заявить (хотя  это  и
было бы не слишком деликатно), что не  усматривает  никакой,  даже  и  самой
отдаленной, связи  между  красотой  летящего  коршуна  и  красотой  мертвого
ребенка, что покоится в гробу, точно кувшинка на водной  глади;  однако  эта
слепота - лишь следствие  непоправимой  ущербности,  порожденной  длительным
бесчувствием к добровольному невежеству, в котором закоснели люди.  А  между
тем сходство между двумя членами моего лукавого сравнения в  их  безмятежном
спокойствии, и это до того банально и прозрачно, что остается лишь  дивиться
подобной  умственной  неповоротливости,  каковая,   как   я   уже   заметил,
объясняется неизменной привычкой взирать на все и вся с глубоким и ничем  не
обоснованным безразличием. Как будто ежедневное лицезрение  делает  предметы
менее достойными внимания и пристального любопытства! У кладбищенских  ворот
процессия остановилась: она и не  намерена  была  двигаться  дальше.  Могила
готова, в нее опускают гроб по всей установленной для  данных  обстоятельств
церемонии, и вот  уже  брошены  первые  пригоршни  земли.  Средь  горестного
молчания священник произносит небольшую  речь,  чтобы  довершить  погребение
покойного главным образом в сознании собравшихся. Начинает  он  с  удивления
обилием слез, проливаемых по столь незначительному поводу.  Дословно  так  и
сказано. А далее выражает опасение, удастся ли  ему  достаточно  убедительно
изложить свой взгляд на то, что представляется ему неоспоримым благом.  Знай
он заранее, что  смерть  так  малопривлекательна  в  своей  заурядности,  он
отказался бы от своей миссии, чтобы не  увеличивать  законную  скорбь  толпы
родных и близких; но некий тайный глас велит ему утешить их  души,  хотя  бы
это успокоение сводилось к надежде,  что  тот,  кто  умер,  и  те,  кто  его
пережили, вскоре встретятся на небесах. Меж тем, верхом на скакуне, летел  к
тому же кладбищу мой Мальдорор. Копыта резвого коня  взметали  густую  пыль,
что призрачным венцом клубилась над головою всадника. Вам, конечно, неведомо
его имя, но я-то - знаю, кто он. Чем ближе, тем отчетливей черты  его  лица,
словно отлитые из платины, хотя оно до половины укутано плащом,  который,  я
надеюсь, не успел еще изгладиться из памяти читателей, так  что  видны  одни
глаза. Прервав на середине свою речь, священник побледнел: его  слух  уловил
неровный стук копыт неразлучного со своим господином и делящего с ним  славу
белого коня. "Да, - заговорил он снова, - я твердо верю в грядущую  встречу,
так поразмыслите и скажите: пристало ли называть  смертью  недолгую  разлуку
души и тела? Ибо, кто полагает истинною жизнью пребывание здесь,  на  земле,
тот находится в плену иллюзии, которую следует поскорее развеять". А конский
топот раздавался все громче, когда же, заслоняя  горизонт,  в  кладбищенских
воротах появился сам всадник, стремительный, как смерч, священник возгласил:
"Итак, вы знаете теперь, что тот, чье земное бытие так рано оборвала болезнь
и кого приняла сия могила, воистину жив, узнайте же, что тот,  другой,  кого
уносит прочь пугливый конь, - взгляните на него, пока  он  близко,  пока  не
обратился в точку и не исчез среди дерев, - тот, чья жизнь еще длится, он, и
только он один, воистину мертв".

     (7) "Каждую ночь, в час, когда особенно крепок  сон,  из-под  пола,  из
дырки в углу, осторожно высовывает голову огромный  матерый  паук.  И  чутко
вслушивается, не уловят ли его челюсти какого-нибудь звукового  колебания  в
атмосфере. Понятно, что если он при своем телосложении  насекомого  возжелал
пополнить собою блестящую плеяду литературных героев, то ему и следовало, по
меньшей мере, уметь улавливать звуки челюстями. Уверившись, что  вокруг  все
тихо, паук, не утруждая себя дальнейшим размышлением, вытаскивает из  гнезда
одну конечность за другой и в несколько шагов оказывается у  моего  ложа.  И
странное дело: обычно мне ничего не стоит  отогнать  сонливость  и  кошмары;
когда же  эта  тварь  карабкается  по  точеным  ножкам  кровати  к  атласным
простыням, меня как будто  сковывает  паралич.  Паучище  сжимает  мне  горло
лапами и принимается сосать мою кровь, сливая ее в свою утробу. Сосет как ни
в чем не бывало! Сосет еженощно, с упорством, право  же,  достойным  лучшего
употребленья, и, верно, успел уже высосать не один литр  багровой  жидкости,
название которой всем известно! Не знаю, что такого я ему сделал, за что  он
мстит мне? Быть может, по  неосторожности  отдавил  ему  лапу?  Быть  может,
похитил  его  детенышей?  Что  сказать  об  этих  предположениях:  оба   они
представляются  весьма  сомнительными  и   не   выдерживают   сколько-нибудь
серьезной критики; нелепость их так велика, что может вынудить  меня  пожать
плечами и даже  усмехнуться,  хотя  насмешничать  нехорошо.  Эй  ты,  черный
тарантул, берегись: если ты не можешь привести в свое оправдание  ни  одного
неопровержимого силлогизма, то  рано  или  поздно  однажды  ночью  отчаянным
усилием угасающей воли я все-таки заставлю себя очнуться, разгоню злые чары,
не дающие  мне  пошевельнуться,  и  раздавлю  тебя  меж  двух  пальцев,  как
студенистую каплю. Но мне смутно помнится, будто бы я сам когда-то  позволил
тебе безнаказанно взбираться на мою цветущую грудь и подползать  к  лицу,  а
если так, то, значит, я не вправе препятствовать тебе. О, кто бы  помог  мне
распутать эти сбивчивые воспоминания! В награду за услугу я отдал бы ему всю
кровь, какая осталась в моих жилах, всю, до последней капли, а ее,  пожалуй,
еще наберется на половину доброго кубка". Так говорил он  и  снимал  с  себя
одежды. Затем поставил на край кровати  одну  ногу,  другою  оттолкнулся  от
сапфирного пола  и,  сделав  рывок,  оказался  в  горизонтальном  положении.
Сегодня он решил не смыкать глаз,  чтобы  дать  отпор  врагу.  Но  разве  не
принимает он такое же решение каждый раз, и разве каждый раз не рушится оно,
наталкиваясь на неясный образ рокового, давнишнего обещания? Он замолкает  с
грустною покорностью, ибо клятва всегда была для него свята.  Величественным
жестом набрасывает на  себя  шуршащий  шелк,  но  не  опускает  полог  и  не
завязывает золотых его кистей; раскинув смоляные кудри по  бархату  подушки,
окаймленной бахромою, нащупывает у себя на шее зияющую рану, в которой,  как
в своем гнезде, устраивается тарантул, и на лице его написано блаженство. Он
тешится надеждой (потешьтесь вместе с ним  и  вы!),  что  нынешнею  ночью  в
последний раз увидит кровопийцу, он жаждет  только  одного:  чтобы  мучитель
поскорей покончил с ним, и для него отрадой будет смерть.  Смотрите,  из-под
пола, из дырки в углу, осторожно высовывает голову огромный матерый паук.  И
все это уже не на словах. Он чутко вслушивается, не уловят  ли  его  челюсти
какого-нибудь звукового  колебания  в  атмосфере.  Увы!  словесный  тарантул
облекся плотью, и, хотя восклицательным знаком впору завершать здесь  каждое
предложение, это же не причина, чтобы не ставить его вовсе! Уверившись,  что
вокруг все тихо, паук, не утруждая себя дальнейшим размышлением, вытаскивает
из гнезда одну конечность за  другой  и  в  несколько  шагов  оказывается  у
одинокого ложа. На миг он приостановился, но  колебался  недолго.  "Отменять
пытку еще рано, - рассудил он. - Прежде надо объяснить осужденному,  за  что
же он обречен на вечные муки". И, забравшись  на  постель,  паук  подполз  к
самому уху спящего. Если хотите услышать его речи от слова и  до  слова,  то
выбросьте  из  головы  все  посторонние   предметы,   которые   загромождают
просторные галереи вашего ума, и воздайте ему должное  внимание,  которое  я
оказываю вам, допуская лицезреть сцены, как я полагаю, интересные для вас, в
то время как никто не  помешал  бы  мне  держать  при  себе  все,  о  чем  я
рассказываю здесь. "Проснись, остывший пепел  страстей,  проснись,  иссохший
скелет! Исполнился срок - десница правосудия  остановилась.  И  ты  получишь
разъяснение, которого так жаждал. Ты слышишь? Но  не  пытайся  пошевелиться:
сегодня ты еще во власти нашего гипноза, ты все  еще  парализован,  но  зато
теперь в последний раз. Скажи, какие чувства пробуждает в тебе имя Эльсенор?
Ты позабыл его! А гордый Режинальд, он тоже  не  оставил  никаких  следов  в
твоей безупречной памяти? Взгляни, это он прячется в складках  занавеси,  он
тянется к тебе, но не  осмеливается  заговорить  из  робости,  ведь  он  еще
застенчивей меня. Сейчас я кое-что расскажу тебе из времен твоей  молодости,
и ты все вспомнишь..." Паук раздвинул свое чрево,  и  двое  юношей  в  синих
одеждах, с огненными мечами, вышли из него и встали по сторонам ложа, словно
на страже священного сна. "Вон тот, кто и сейчас не может оторвать  от  тебя
глаз, столь сильна его привязанность, был первым из  нас,  кого  ты  взыскал
своей любовью. Ты часто бывал с ним слишком резок, и он страдал. И  всячески
старался ничем не вызывать твоего неудовольствия -  но  в  этом  не  мог  бы
преуспеть и ангел. Как-то раз ты пригласил его с собою  искупаться  в  море.
Точно пара лебедей, вы бросились в воду с высокой скалы. И, отменные пловцы,
поплыли в толще вод, соединив вытянутые вперед руки. Так протекли минуты.  И
наконец, в изрядном отдалении от берега, вы вместе  вынырнули;  ваши  волосы
перепутались, соленые струи стекали с них. Но что произошло там, под  водою,
отчего протянулся по волнам  длинный  кровавый  след?  Меж  тем,  едва  лишь
вынырнув, ты тотчас поплыл дальше и будто бы не замечал,  что  твой  товарищ
все слабеет. Он выбился из сил, ты же мощными гребками удалялся  к  туманной
дымке горизонта. Он звал на помощь, ты же оставался  глух.  Трижды  разнесся
подхваченный эхом глас Режинальда, трижды  выкликнул  он  твое  имя,  ты  же
трижды ответил  ему  ликующим  возгласом.  Берег  слишком  далек  -  ему  не
добраться, и он поплыл вслед за тобою,  чтобы  догнать  и  обрести  желанный
отдых, держась рукою за твое плечо. Без малого час продолжалась  эта  погоня
жертвы за охотником, твой друг терял последние силы, ты же словно  набирался
новых. Но наконец, отчаявшись сравняться с тобою  в  скорости,  он  сотворил
короткую молитву и вручил свою душу Всевышнему; перевернувшись на спину,  он
распластался, так что было  видно,  как  сотрясается  его  младая  грудь  от
бешеных ударов сердца, и, отбросив все надежды, приготовился к смерти.  Твои
же могучие руки вспарывали морскую гладь уже в непроглядной дали  и  уносили
тебя все вперед и вперед, с быстротою идущего на дно стремительного лота. На
счастье в это время мимо проплывала лодка рыбаков, которые, расставив в море
сети,  возвращались  на  берег.  Они  заметили  бесчувственного  Режинальда,
решили, будто он - последний уцелевший после кораблекрушения, и подняли  его
в свой челн. На правом боку у него  обнаружилась  рана,  столь  небольшая  и
вместе столь глубокая, что опытные моряки поняли: ни рифы, ни камни не могли
оставить подобного  следа.  Лишь  колющее  оружие,  нечто  вроде  острейшего
стилета,  могло  быть  причастно  к  появлению  на  свет  такого  крохотного
отверстия.  Но  ни  тогда,  ни  после  Режинальд  не  пожелал  открыть,  что
приключилось с ним во время краткого визита в лоно волн, и  сохранил  доныне
эту тайну. Гляди же, слезы струятся по щекам его и попадают на твою постель;
бывает, вспомнить о несчастье горше, чем пережить его. Но тебя я  жалеть  не
стану, - много чести! И не вращай так бешено глазами!  Спокойствие!  Ты  все
равно не шевельнешься. К тому же я еще не кончил  свой  рассказ.  Выше  меч,
Режинальд, не отступайся так легко от мести. Как знать, не станешь ли  потом
раскаиваться. - Итак, время шло, и в тебе, Мальдорор, проснулась, хоть и  не
надолго, совесть; желая искупить свою вину, ты завел новую дружбу и решил на
этот  раз  чтить  и  лелеять  своего  избранника.  Раскаиваясь   в   прошлых
прегрешениях, ты окружил вторую жертву нежною заботой, каковой был лишен  ее
предшественник. Но все твои старанья  были  тщетны:  никто  не  волен  вдруг
переменить натуру, душа твоя осталась прежней.  Вторым  избранником  был  я,
Эльсенор. Ты поразил мое воображение с первой встречи.  Тогда  мы  долго  не
сводили  друг  с  друга  глаз,  и  наконец  ты  улыбнулся.  А  я  потупился,
ослепленный дивным пламенем твоих очей. И у меня мелькнула  мысль,  что  ты,
возможно, под покровом ночи, спустился в этот мир с  небес,  с  какой-нибудь
сияющей звезды, ибо ты не походил на тварь из человеческого  стада  -  я  бы
солгал, если б сказал иное - и лучистый нимб блистал над твоей головой.  Мне
страстно захотелось спознаться с тобою поближе, но  нездешнее  твое  величие
подавляло все мои поползновения, и безотчетный страх томил меня. О, для чего
не  внял  я  этому  предостерегающему  гласу!  Ведь  опасенья  оказались  не
напрасны. Уловив  мои  застенчивые  колебания,  ты  сам  зарделся  и  первым
протянул мне руку. Едва вложив свою ладонь в твою, я  ощутил  себя  сильнее,
меня овеяло дыханье твоего высокого ума. И мы пошли вперед, навстречу ветру,
трепавшему нам кудри, вдыхая  пьянящий  аромат  мастиковых  дерев,  жасмина,
померанцев и гранатов. Дикий кабан стремглав пересек тропу прямо перед  нами
и, увидев меня с тобою, уронил слезу, но  я  не  понял  отчего.  К  ночи  мы
достигли ворот многолюдного града.  На  темно-синем  фоне  неба  причудливым
узором рисовались его купола, остроконечные  минареты  и  мраморные  колонны
бельведеров. Но  ты  не  пожелал  остаться  здесь  на  отдых,  хотя  мы  оба
изнемогали  от  усталости.  Подобно  ночным  шакалам,  скользили  мы   вдоль
укрепленных стен, избегая встречи со  стражниками  и  наконец,  пройдя  весь
город, вышли из противоположных ворот и  зашагали  прочь  от  пестрого  улья
животных, наделенных разумом и не менее цивилизованных, чем бобры.  Светляки
освещали нам путь, сухие  травы  потрескивали  под  ногами,  да  прерывистый
волчий вой порою  нарушал  тишину  наших  блужданий  во  мраке.  Но  что  же
заставляло тебя бежать от мест, где роятся люди? Тревожный  этот  вопрос  не
выходил у меня из головы, меж тем как все  труднее  становилось  передвигать
натруженные долгим переходом ноги. Наконец мы вышли на опушку густого  леса;
деревья здесь были  оплетены  паутиной  лиан,  вьюнов-паразитов,  и  заросли
колючих кактусов преграждали путь. Ты остановился около березы. И велел  мне
преклонить колена для предсмертной молитвы: чтобы проститься  с  жизнью,  ты
оставлял мне  четверть  часа.  Тут-то  и  открылся  мне  смысл  тех  быстрых
взглядов, которые ты бросал на меня украдкой, тех непонятных жестов, которые
я подмечал,  пока  мы  шли  -  все  всплыло  в  памяти.  О,  подозрения  мои
подтвердились! Я был несравненно слабее, и ты швырнул меня наземь с такой же
легкостью, с какою ураган срывает трепетный осиновый листок. И вот уже  одно
твое колено прижимает мою грудь, другое упирается в сырую землю,  одна  рука
сжимает, как в тисках, мои запястья, другая достает из ножен подвешенный  на
поясе кинжал. Сопротивляться бесполезно, и я уже  закрыл  глаза,  как  вдруг
дыханье ветра донесло до нас многокопытный топот  -  то  приближалось  стадо
коров. Пастуший кнут да песьи зубы  исправно  его  подгоняли,  так  что  оно
неслось, точно курьерский поезд. Времени было  в  обрез,  и  ты  это  понял;
тогда, увидя, что твой замысел не удается,  ибо  близость  внезапной  помощи
удвоила силу моих мышц и ты теперь при всем старании не мог обездвижить  обе
мои руки, - тогда ты удовольствовался малым и, полоснув кинжалом, отсек  мою
правую кисть. Она упала на траву... Ты обратился в