й
глыбе - за это время два прилива сомкнули незаметно для меня свои волны  над
сплавом бесчувственного камня с живою плотью, - теперь я допускаю,  что  это
превращение было, скорее всего, унизительным наказанием, которое  ниспослало
мне божественное правосудие. Но кто предугадает, что может затронуть  в  нас
тайные струны постыдной, темной радости! Я счел тогда (да  и  сейчас  считаю
так же)  сию  метаморфозу  щедрым  даром,  ослепительным  счастьем,  высшим,
долгожданным благом. Наконец-то, наконец я стал  свиньей!  Я  пробовал  свои
клыки на коре ближайших деревьев, я с нежностью разглядывал  свое  рыло.  От
искры божьей не осталось и следа;  выходит,  поднять  свою  душу  до  высоты
вожделенного идеала совсем нетрудно. Так слушайте же и не краснейте,  о  вы,
безмерно смехотворные пародии на красоту, вы, чрезмерно чтящие  ослиный  рев
своей ничтожнейшей души, вы, ничего не ведающие о том,  как  Вседержитель  в
редкую минуту беспечного веселья духа и в  полном  соответствии  с  великими
всеобщими законами гротеска потешился однажды тем, что заселил одну  планету
микроскопическими и диковинными существами, которых называют  "люди"  и  чьи
тела состоят из субстанции, напоминающей розовые кораллы... Что ж, вам  есть
от чего краснеть, кули с костями да жиром, но все-таки послушайте меня. Не к
разуму ваше взываю: его отвращение к вам столь велико, что может привести  к
кровавой рвоте; не терзайтесь же страхом, как бы  он  не  выдал  вашу  суть,
следуйте своей натуре. Взгляните на  меня:  исчезли  все  помехи.  Если  мне
хотелось убивать, а такое случалось нередко, я убивал, и никто не мешал мне.
Правда, человеческие  законы  еще  грозили  мне  возмездием,  хоть  я  и  не
покушался на племя, которое оставил без всякого сожаления, но  зато  совесть
ничуть меня не упрекала. Весь день дрался я с моими новыми  собратьями,  так
что земля вокруг покрылась в несколько слоев засохшей кровью. Я был  сильнее
всех и выходил победителем из схваток. Огнем горели раны, но  я  делал  вид,
будто не замечаю боли. Наконец все твари земные обратились в  бегство,  и  я
остался  один  в  ослепительном  блеске   славы.   Решив   покинуть   места,
опустошенные моею яростью,  и  перебраться  в  новые,  дабы  и  там  учинить
кровавый террор, я вплавь преодолел реку, но едва достиг  суши  и  попытался
сделать первые шаги по цветущему берегу, как величайшее  изумление  охватило
меня! Ноги мои сковал внезапный паралич, и стряхнуть  это  оцепенение  я  не
мог. Я делал невероятные усилия, чтобы освободиться и  продолжить  путь,  но
тут проснулся и почувствовал, что снова  обратился  в  человека.  Провидение
недвусмысленно дало мне понять, что не желает, чтобы мои мечты  исполнились,
хотя бы и во сне. И  это  обратное  превращение  явилось  столь  болезненным
ударом, что еще и поныне я плачу по ночам. К утру мои простыни намокают так,
точно их окунули в воду, и мне приходится менять их что ни день. А если  вам
не верится, то приходите и сами убедитесь в  том,  что  утверждение  мое  не
просто правдоподобно, но  совершенно  правдиво.  Сколько  раз  с  той  ночи,
проведенной под открытым небом на  скале,  замешивался  я  в  стадо  свиней,
пытаясь вернуть себе облик, которого так несправедливо лишился! Пора,  давно
уже пора отринуть сладостные воспоминания о  мимолетном  торжестве,  которые
оставили в моей душе бледный, точно Млечный пчть, след вечных сожалений...

     (7) Увидеть нечто, по форме или же по сути  отклоняющееся  от  всеобщих
законов природы, не так уж  невозможно.  Действительно,  стоит  каждому,  не
пожалев усилий, мысленно перелистать страницы памяти (не пропуская ни одной,
ибо именно на ней может оказаться доказательство выдвинутой мною мысли), как
он не без некоторого уливления, каковое при  иных  обстоятельствах  было  бы
комичным, обнаружит, что в такой-то  день  он  был  свидетелем  -  обратимся
вначале к внешнему миру - явления, которое, казалось бы - да так оно и  было
на самом деле, - не укладывалось в очерченные опытом и  очевидностью  рамки,
такого, например, как дождь из лягушек,  таинственная  природа  которого  не
сразу была уяснена учеными. А в какой-то другой день - продолжая и  завершая
перечень феноменами мира внутреннего - собственная его душа  являла  взгляду
изощренного психолога картину если не  умственного  расстройства  (хотя  это
было  бы  еще  любопытнее),  то,  по  крайней  мере   (не   стану   дразнить
трезвомыслящих  критиков,  которые  не  простили  бы  мне  столь  чрезмерных
преувеличений), некоего особого  и  весьма  тяжелого  состояния,возникающего
порой в результате того, что воображение переступает  пределы,  определенные
ему здравым смыслом, нарушая тем самым неписаный договор, заключенный  между
этими двумя силами, под натиском ли воли, или, что несравненно  чаще,  из-за
разобщенности сторон; в подтверждение сказанному приведу несколько примеров,
в уместности которых нетрудно будет убедиться тому, кто запасается терпением
и смирением. Достаточно и двух: необузданная ярость и недуг  гордыни.  Прошу
читающего эти строки не делать поспешных  и  к  тому  же  ложных  выводов  о
несовершенстве моего стиля на основании  того,  что,  разворачивая  фразы  с
чрезвычайною стремительностью, я вынужден  отбрасывать  всяческие  словесные
украшения. Увы! Я и хотел бы выстраивать свои мысли и сравнения  неторопливо
и изящно (но что поделать, коли вечно не  хватает  времени!),  с  тем  чтобы
передать каждому читателю если не ужас, то изумление, овладевшее мною, когда
однажды летним вечером, любуясь солнечным закатом, я  увидел,  что  по  морю
плывет какой-то человек могучего телосложения, имеющий вместо кистей  рук  и
ступней ног перепончатые, как у утки, лапы, а на спине - острый и вытянутый,
как у дельфина, плавник, и стаи рыб (среди прочих я различил  в  этой  свите
ската, гренландского анарнака* и адскую  скорпену*)  следуют  за  ним,  всем
своим видом выражая почтительнейшее восхищение. Временами скользкое тело его
скрывалось под водой, но тут же он выныривал вновь,  покрыв  сто  метров  за
какую-то секунду. Морские свиньи, которые, как я всегда  считал,  заслуженно
слывут отличными пловцами, едва поспевали за этой невиданной  амфибией.  Мне
кажется, тот читатель не пожалеет, который,  вместо  того  чтобы  затруднять
повествование бездумным легковерием, удостоит автора доверием  вдумчивым,  с
оттенком искренней приязни, которое позволит ему оценить по достоинству  те,
пусть,  на  его  взгляд,  немногочисленные  красоты  поэзии,  в  которые   я
старательно посвящаю его при всякой возможности, и как раз сегодня  нечаянно
выдался такой случай, который свежий бриз занес вместе с  бодрящим  ароматом
морских водорослей в мою строфу, в которой говорится о диковинном  существе,
которое похитило у водоплавающих птиц их атрибуты. Но почему похитило?  Кому
же неизвестно, что человек, которого  природа  и  без  того  довольно  щедро
наделила обширными и многообразными способностями, может, если пожелает, еще
приумножить их и научиться погружаться в толщу вод не хуже бегемота,  летать
в поднебесье, как  орлан,  зарываться  в  землю,  точно  крот,  мокрица  или
божественный червь... С большей или меньшей (и скорее большей, чем  меньшей)
точностью воспроизвожу я те весьма и  весьма  утешительные  мысли,  которыми
пытался подкрепить свой дух, встревоженный подозрением, не в наказание ли за
некий неведомый грех подверглись метаморфозе конечности того, кто  несся  по
морю, развивая с помощью четырех перепончатых лап скорость, недоступную  для
проворнейшего из бакланов. Но мне  не  стоило  терзаться  и  прежде  времени
травить себя горчайшими пилюлями жалости: я не знал еще, что  этот  человек,
чьи руки мерно рассекают соленые морские волны,  а  ноги  взвихряют  буруны,
точно пара винторогих нарвалов, отнюдь не был  наказан,  хотя  и  без  охоты
принял  удивительное  превращение.  Истина,  открывшаяся  мне  впоследствии,
оказалась проста: сей незнакомец покинул неприветливую сушу  по  собственной
воле, а долгое пребывание в жидкой среде мало-помалу  привело  к  тем  очень
явным, но не очень существенным изменениям, которые и  были  мною  замечены,
хотя поначалу, не разглядев как следует,  я  принял  сей  загадочный  объект
(подобные промахи, совершаемые по крайней опрометчивости, порождают  чувство
досады, понятное психологам и тем, кто отличается особой  осмотрительностью)
за рыбу странной формы, доселе не описанную ни одним  натуралистом  и  разве
что упомянутую в чьих-нибудь посмертных  трудах  -  впрочем,  это  последнее
предположение я не стал бы отстаивать уж очень рьяно, потому что оно обязано
своим  возникновением  столь  вольным  допущениям,  что  может  оказаться  и
заблуждением. Оно и неудивительно, так как амфибия была видима лишь для меня
одного - не считая рыб и китообразных,  -свидетельство  тому  -  проходившие
мимо крестьяне, которые при виде моего ошеломленного чудесным явлением  лица
останавливались и безуспешно пытались понять, почему это я, не отрывая глаз,
смотрю на море, словно некая сила, казавшаяся непреодолимой,  но  не  бывшая
таковой на самом деле, приковывала мой взор к одной  точке,  туда,  где  они
ничего, кроме мельтешения всевозможных рыб, не видели,  и  их  в  недоумении
разинутые рты достигали размеров китовой пасти. Поглядеть на  рыбок  -  одна
забава, а бледнеть, как этот чудак, вроде бы не с чего, -  говорили  они  на
своем живописном наречии, да и не так они были глупы, чтобы не заметить, что
гляжу-то я не туда, где резвятся рыбы, а много дальше. Я же, в свою  очередь
невольно привлеченный зрелищем столь титанически  распахнутых  зевов,  думал
про себя, что если только не найдется в мире пеликана величиною с  гору  или
хотя бы с мыс (прошу вас оценить всю тонкость оговорки, благодаря которой ни
пядь земли не пропадет даром), то ни один птичий клюв  и  ни  одна  звериная
пасть не может не то что превзойти величиною эти зияющие мрачные кратеры, но
и сравниться с ними,  И,  право,  даже  если  сделать  скидку  на  известное
преувеличение, неизбежно сопутствующее любезной моему сердцу метафоре (а эта
риторическая фигура отвечает тяге человека к бесконечности  гораздо  больше,
чем представляется умам, погрязшим в предрассудках или в ложных  убежденьях,
что по существу одно и то же), непреложной истиной остается то, что  потешно
разверстые крестьянские рты легко могли бы разом проглотить не менее чем  по
три кашалота. Ну, а коли быть совсем серьезным и умерить аппетит,  то  можно
удовольствоваться тремя новорожденными слонятами. Один гребок  амфибии  -  и
пенный след протягивался на целый километр. Выныривает перепончатая длань  -
и в краткий миг меж взлетом и новым погруженьем  как  будто  устремляется  к
космическим высотам, едва не прикасаясь к  звездам.  И  вот,  сложив  ладони
рупором, взобравшись на береговой утес, я крикнул так, что голос мой  загнал
в глубокие расселины всех раков с  крабами:  "О  ты,  скользящий  по  волнам
быстрее, чем летит альбатрос на не знающих устали крыльях, если  причудливые
возгласы, что вырываются из человеческой гортани и служат верным воплощеньем
мысли, еще не утратили для тебя значенья, останови, прошу,  хоть  на  минуту
свое стремительное движенье и коротко,  но  по  порядку,  поведай  мне  свою
судьбу. Но только не старайся внушить мне  чувства  дружбы  и  почтения,  не
трать на это слов, ибо они и так вспыхнули во мне, едва лишь я узрел, как ты
с акульей грацией и силой отважно мчишься  вдаль".  Могучий  вздох  пронесся
тогда над морем, и лютый холод пробрал меня до костей,  и  утес  заколебался
под моими ногами, или это зашатался я  сам  под  бурным  натиском  воздушных
волн, наполнивших мне уши  скорбным  воплем;  тот  вздох  разбередил  земные
недра, и растревоженные рыбы нырнули в глубь морских зыбей  с  громоподобным
плеском. Пловец приблизился, но не вплотную к берегу, а лишь настолько, чтоб
его голос без усилия достигал моего слуха, и,  шевеленьем  ласт  поддерживая
тело в вертикальном положении,  возвысил  над  ревущею  пучиной  свой  торс,
увешанный зелеными стеблями водных трав. И я увидел, как  он  склонил  чело,
как будто повелительно сзывая сонм  заблудившихся  в  душе  воспоминаний.  Я
молча  ждал,  не  решаясь  прервать  священнодейственных  раскопок,  он   же
погрузился в  прошлое  и  замер,  недвижимый,  словно  риф.  Но  наконец  он
разомкнул уста: "Не потому ли у  сколопендры  такое  множество  врагов,  что
бесподобная красота ее бессчетных ножек отнюдь  не  вызывает  ни  любви,  ни
восхищенья  у  других  животных,  а  только  разжигает  в  них   завистливое
озлобленье. Все хулят и ненавидят  ее  -  что  же,  меня  это  нисколько  не
удивляет... Не стану говорить тебе, где я родился: это ничего не прибавит  к
моему рассказу, а честь не велит пятнать позором имя предков. На второй  год
супружества моих достойных родителей (да простит их Господь!) небо, вняв  их
молитвам, послало им близнецов: моего брата и меня. Казалось бы, родившись в
один день, мы должны были нежно любить друг друга. Но  вышло  по-другому.  Я
был красивей и умнее брата, и он воспылал ко мне ненавистью, которой даже не
пытался скрыть, родители в ответ на это окружали меня еще большею любовью  и
лаской, я же, не переставая искренно любить брата, старался  отвратить  душу
несчастного от противоестественной вражды с  тем,  кто  делил  с  ним  тепло
материнской утробы. Но злоба его не знала границ, и наконец,  опорочив  меня
чудовищной клеветой, он добился того,  что  родители  от  меня  отвернулись.
Пятнадцать лет провел я в темнице, питаясь мерзкими червями да мутною водой.
Не стану подробно описывать всех мук, перенесенных мною за долгие годы этого
безвинного заточения. Изо дня в день в определенный час  двери  моей  тюрьмы
открывались и входил один из палачей - всего их было трое. и каждый  являлся
в свой черед - с клещами, щипцами и  прочими  орудиями  пытки.  Они  слышали
крики, которые исторгала у меня боль, и оставались  равнодушны,  они  видели
потоки крови и усмехались. О брат мой, виновник всех моих несчастий, я  тебя
простил! Может ли быть, чтобы твоя слепая  ненависть  не  сменилась  наконец
прозрением?! Томясь в узилище, я много размышлял. И ты легко поймешь, как  я
возненавидел род людской. И все же, несмотря на тройной гнет -  одиночества,
тоски и недугов, - я не совсем лишился рассудка и не озлобился  против  тех,
кого все еще продолжал любить. Но вот однажды хитростью мне удалось  вернуть
себе свободу. Страшась всех живущих на земле, всех, кто,  хотя  и  считались
мне подобными, на самом деле, насколько я успел понять,  не  имели  со  мною
никакого сходства (если бы они и правда считали  меня  подобными  себе,  для
чего стали бы причинять мне столько зла?), я побежал  на  каменистый  берег,
твердо решив умереть, если и в море будут терзать меня воспоминания о  поре,
предшествовавшей пережитому кошмару. И что же, вот я перед  тобой.  Жизнь  в
морских глубинах, в сияющих хрусталем гротах, которую веду  я  с  тех  самых
пор, как покинул отчий дом, не так уж и плоха. Взгляни и убедись. Провидение
даровало мне лапы лебедя.  Мирно  провожу  я  свои  дни  среди  рыб,  и  они
заботятся о моем пропитании и служат мне, признав своим повелителем. Сейчас,
если позволишь, я свистну на особый лад, и  ты  увидишь,  как  они  со  всех
сторон примчатся на зов". Как он сказал, так и произошло. Затем мой странный
собеседник вновь  царственно  поплыл  в  сопровожденье  свиты  подданных.  В
считанные секунды скрылся он из виду, но я навел подзорную трубу  и  все  же
разглядел его, пока он не исчез совсем за горизонтом. Он греб  одной  рукою,
другой же тер глаза,  налившиеся  кровью  от  неимоверного  усилия,  которое
пришлось ему приложить, чтобы заставить себя приблизиться к суше. И все лишь
ради меня, лишь затем, чтоб утолить  праздное  мое  любопытство.  С  досадой
отшвырнул я трубу, проклиная ее ненужную зоркость; ударившись о камень,  она
разбилась вдребезги, и волны унесли осколки: то был прощальный жест, которым
я почтил несчастное и благородное созданье, в котором ясный ум соседствует с
горячим сердцем, явившееся мне как будто бы во сне. Но не во  сне,  а  наяву
случилось все, чему я был свидетелем в тот летний вечер.

     (8) Каждую ночь, все вновь и  вновь,  распиная  истерзанную  память  на
широко распахнутых крылах, я воскрешал в воображении один и  тот  же  образ,
твой образ, Фальмер... каждую  ночь...  Светлые  кудри,  нежный  овал  лица,
решительный взор запечатлелись  в  моем  сознанье...  да,  особенно  светлые
кудри... Но что это за безволосый, гладкий, словно черепаший панцирь,  череп
- прочь, уберите прочь!.. Ему было четырнадцать, а мне лишь годом больше. Да
замолчи же, страшный голос! Зачем мне выдавать себя? Но это  говорю  я  сам.
Теперь я понял: это моя мысль приводит в движение мой язык и  шевелит  моими
губами - это говорю я сам. Это я начал рассказ  о  своей  юности,  это  меня
ужалила в самое сердце совесть, и это говорю - по-видимому, так... -  и  это
говорю я сам. Мне было только годом больше, чем ему...  лишь  годом  больше,
чем ему... кому же? О ком я говорю? В то давнее время он, кажется, был  моим
другом. Да-да, он был мне другом, а имя я уже сказал и больше ни за  что  не
повторю, нет, ни за что! Наверное, не нужно повторять и  то,  что  мне  было
лишь годом больше. А  может,  нужно?  Что  ж,  повторю,  но  только  горьким
шепотом: мне было только годом больше. Но я был гораздо сильнее и употреблял
это превосходство лишь затем, чтобы защитить и поддержать в невзгодах  жизни
того, кто мне доверился, и никогда не  помыкал  им  как  слабейшим.  Он  был
слабее, да, помнится, он был слабее... В то давнее время  он,  кажется,  был
моим другом. Я был сильнее... Каждую ночь... Особенно светлые  кудри...  как
всем известно, лысые не редкость,  известны  и  причины  сего  малоприятного
явления: старость, горе, болезнь - вее три эти фактора вместе или  каждый  в
отдельности. По крайней мере, именно такое объяснение дал бы, обратись  я  к
нему, ученый муж. Старость, горе, болезнь. Но я (а в этом деле я не  уступлю
ученым), я знаю еще  одну  причину  облысения.  А  было  так:  однажды  друг
остановил мою руку с кинжалом, которую я занес над грудью женщины,  я  же  в
гневе схватил его за волосы своей железной дланью и раскрутил, так, что  его
светлые кудри  остались  зажаты  у  меня  в  кулаке,  а  сам  он,  повинуясь
центробежной силе, отлетел и со всего размаху врезался в могучий дуб...  Да,
я знаю еще одну причину... однажды светлые кудри остались в моем кулаке... И
сам не уступлю ученым... Да-да, я уже называл его имя. Я это  совершил...  а
сам он, повинуясь центробежной силе, со всего  размаху...  Четырнадцать  лет
ему было... В припадке буйного безумья,  не  разбирая  дороги,  помчался  я,
прижимая к груди кровавый комок, который с тех пор  храню,  как  драгоценную
реликвию... а за мною бежали детишки... детишки и старухи, швыряли  камни  и
вопили: "Вот волосы Фальмера!" Прочь,  уберите  прочь  этот  гадкий,  словно
черепаший панцирь, этот безволосый череп... Кровавый комок... Но это  говорю
я сам... Он был слабее, помнится, слабее... Детишки и старухи...  Он  был...
что я хотел сказать?.. ах, да, был,  помнится,  слабее.  Железной  дланью...
Погиб ли он от этого удара? Разбился ли о ствол... совсем, совсем  разбился?
Погиб ли он от этого удара?.. Не ведаю, не видел, я закрыл глаза, не знаю  и
узнать боюсь. Особенно светлые кудри... В тот день  я  спасся  бегством,  но
совесть мучительно гложет меня и поныне... Каждую ночь... Мечтающий о  славе
юноша, склонившийся над письменным столом, в своей каморке под самой крышей,
вдруг слышит средь  ночной  тиши  какой-то  шорох;  не  зная,  что  это,  он
поднимает свою отяжелевшую от напряженных дум  и  чтенья  пыльных  фолиантов
голову, глядит по сторонам, но не находит ничего такого,  что  объяснило  бы
происхожденье того чуть слышного, но явственног