ные  формулы,
Всевышний явил всю свою мощь. Множество гениальных умов с древнейших  времен
и до наших дней благоговейно вглядывались в  твои  начертанные  на  огненных
скрижалях, исполненные тайного значенья и дышащие самостийной жизнью  фигуры
и знаки; для грубой  толпы  они  непонятны,  посвященный  же  читает  в  них
вечносущие аксиомы и заповедные символы, те, что существовали до начала мира
и пребудут неизменными после его конца. И тогда словно пропасть разверзается
под ногами прозревшего, он ясно видит: лишь в математике величие  и  истина,
тогда как в человеке - одна напыщенность и ложь. Для  мудреца,  которого  ты
удостоила вниманьем  и  напутствием,  так  нестерпима  безграничная  людская
тупость и ничтожность, что, с болью отвратив свой взгляд  от  земной  суеты,
седой аскет предается  созерцанью  материй  высшего  порядка.  И,  преклонив
колена, славит твой божественный лик - ипостась Предвечного Владыки. Однажды
майской ночью - я был тогда еще ребенком - предстали  предо  мной  в  лунном
свете, на берегу  прозрачного  ручья  три  девы,  три  математические  музы,
сияющие прелестью, и чистотой, и царственным величьем. В легких, колышущихся
одеждах они приблизились ко мне, привлекли меня, словно возлюбленное чадо, к
своим гордым сосцам. И  едва  лишь,  жадно  приникнув  к  ним,  я  насытился
божественной влагой, как с  благодарным  трепетом  ощутил,  что  моя  жалкая
человеческая  природа  стала  возвышеннее  и  совершеннее.  С  тех  пор,   о
богини-соперницы, я больше не покидал  вас.  С  тех  пор  не  один  отважный
замысел, не одна горячая привязанность из тех, что, казалось,  запечатлелись
в сердце навеки,  словно  золотые  буквы  на  мраморной  плите,  поблекли  и
растаяли, подобно тому как тают ночные тени в лучах зари! С тех пор я  успел
немало повидать на свете: видел, как бушевала смерть, стараясь упрятать всех
живых в могилы и взрастить на  орошаемых  кровью  полях  сражений  нежнейшие
цветы;  видел  опустошительные  стихийные  бедствия:  бесстрастно   наблюдал
землетрясенья, изверженья огненных вулканов, ураганы, смерчи, самумы. С  тех
пор перед моими глазами, как череда дней, прошла череда поколений: утром они
открывали глаза, пробуждались к жизни, расправляли крылья и устремлялись  на
простор бытия с восторгом бабочки, выпорхнувшей наконец из тесного кокона, а
вечером, перед заходом солнца, умирали, бессильно  поникнув  головой  -  так
увядшие полевые цветы сиротливо склоняют венчики, и их  с  унылым  посвистом
колышет ветер. И только ты, о триединая математика, одна лишь ты - нетленна.
Твои  владенья  недоступны  дыханью  времени,  нерушимы  твои  крутые  пики,
невредимы твои бескрайние долины. Твои простые пирамиды  переживут  пирамиды
египетские, эти гигантские муравейники, эти памятники рабству и  невежеству.
И когда настанет конец всех времен, когда сгинут в  чудовищном  зове  вечной
тьмы звезды, когда пробьет час Страшного Суда и человеческий род, корчась от
ужаса, предстанет пред ним, тогда,  среди  хаоса  и  разрушенья,  лишь  твои
кабалистические числа, скупые  равенства  и  ясные  линии  устоят  и  займут
подобающее им место одесную Предвечного Судии.  О  благодарю,  благодарю  за
все, чем я тебе обязан! За то, что даровала моему уму свойства,  недоступные
смертным. Когда б не ты, мне бы не выиграть моей битвы с человеком. Когда  б
не ты, я пресмыкался бы пред ним и лобызал прах у его ног. Когда б не ты,  я
стал бы беззащитной жертвой его коварства и жестокости. Но ты вразумила меня
и я стал подобен хорошо натренированному  борцу,  которого  нелегко  застать
врасплох. Ты научила меня  хладной  трезвости  -  я  почерпнул  ее  в  твоих
кристальных, не замутненных страстью построеньях, -  и  вот  я  презрительно
отринул ничтожные услады краткого земного  пути  и  не  поддался  обманчивым
соблазнам, которыми приманивали меня сородичи.  Ты  научила  меня  неспешной
рассудительности - она опора анализа, синтеза, дедукции - твоих несравненных
методов, и вот я расстроил планы моего смертельного врага и  напал  на  него
сам, вонзив в его утробу острый кинжал, с которым он уж  не  расстанется  до
смерти: после  такого  удара  не  встать.  Ты  научила  меня  логике  -  она
краеугольный камень твоего ученья, и вовооружившись силлогизмами  и  усвоив,
что их запутанный лабиринт на самом деле есть кратчайший путь к истине,  мой
ум стал вдвое против прежнего сильнее и смелее. С  этим  разящим  оружьем  в
руках я исследовал  потаенные  уголки  человеческой  души  и  там,  в  самой
глубине, обнаружил глыбу ненависти, которой среди ядовитых миазмов  сидит  и
созерцает собственный пуп гнусный уродец. Это само Зло, угнездившееся там, в
потемках, Зло, господствующее в человеке над Добром, - и я первый  разглядел
его! Пустив в ход все то же отравленное оружие, которым ты меня снабдила,  я
сверг самого  Создателя  с  пьедестала,  на  который  вознесла  его  людская
трусость. А он заскрежетал зубами, но стерпел поругание,  ибо  признал,  что
имеет дело с тем, кто сильнее его. Однако оставим его,  как  груду  обвисших
веревок, и спустимся с небес.
     Философ Декарт сказал однажды, что никто до сих пор не  воздвиг  ничего
прочного на математической основе.  Таким  хитроумным  способом  он  выразил
мысль о том, что не каждому и не сразу дано оценить тебя по достоинству. Ибо
есть  ли  что-нибудь  прочнее  и  надежнее  тех  трех  твоих  атрибутов,   о
математика, которые я перечислил и  которые,  переплетаясь  друг  с  другом,
венчают величественный  шпиль  твоего  исполинского  храма.  Храм  этот  все
разрастается; что ни день, то новые богатства  стекаются  в  него  изо  всех
подвластных тебе областей, все новые сокровища духа, добытые в твоих  копях.
О святая математика, в общении с тобой хотел  бы  я  провести  остаток  дней
своих, забыв людскую злобу и несправедливость Вседержителя.

     (11) "Серебряный фонарь под сводами  храма*,  ты  привлек  мой  взор  и
привел в смятенье ум: ради чего, подумал я, зажжен  сей  светоч.  Я  слыхал,
будто в темные вечера ты разгоняешь мглу для стекающихся  сюда  на  молитву,
будто лучи твои указуют кающимся грешникам путь к алтарю. Что  ж,  возможно,
но к чему все это: ведь никто тебя не принуждает  так  усердствовать.  Пусть
себе колонны базилики утопают во мраке,  а  если,  оседлав  буйный  вихрь  и
нарушив благолепие  храма,  ворвется  внутрь  злой  дух,  зачем  вступать  в
противоборство с посланцем Князя Тьмы, дай хладному  его  дыханью  задуть  в
тебе  огонь,  чтобы  он  без  помех  мог  выбрать  себе  жертву   из   стада
коленопреклоненных верующих. Погасни, о,  погасни  на  радость  мне  -  ибо,
покуда ты рассыпаешь трепетные блики, я  принужден,  стиснув  зубы,  смирять
свой нрав и, стоя у порога святого храма, лишь пожирать  глазами  всех,  кто
спасся от моей карающей руки, укрывшись в  доме  Господа.  А  между  тем,  о
поэтический светильник, когда бы ты только захотел понять меня, мы стали  бы
друзьями, так почему же, стоит мне в поздний час ступить на мрамор  паперти,
как ты вспыхиваешь ярчайшим блеском, что мне, признаться, вовсе не по вкусу.
Пламя свечей все светлей, все горячей, вот уже больно  смотреть,  как  будто
горят не свечи, а электрические лампы; этим мощным,  этим  небывалым  светом
ты, словно раскалясь от праведного гнева, заливаешь все приделы, все уголки,
все закуты громоздкого Божьего хлева.  Когда  же,  изрыгая  богохульства,  я
удаляюсь восвояси, ты, с честью выполнив священный долг, тускнеешь  и  снова
светишь ровно, скромно и неярко. Скажи  на  милость,  уж  не  потому  ли  ты
спешишь оповестить рабов  Господних  о  приближенье  их  заклятого  врага  и
обратить их взгляд туда, откуда он готовит нападенье, что разгадал  все  мои
тайные помыслы? Я склонен думать, что так оно и есть,  ибо  и  сам  разгадал
тебя и понял, что ты, как сторожевой пес,  приставлен  охранять  хоромы,  по
которым с павлиньей спесью разгуливает твой хозяин. Но рвение твое напрасно.
Предупреждаю: еще хоть раз ты выдашь меня и попытаешься  натравить  на  меня
человечью стаю, неистово заблистав, - я уж говорил тебе, что сей  оптический
феномен, не описанный, впрочем, ни  в  одном  физическом  трактате,  мне  не
нравится, - так вот, еще раз - и я схвачу тебя за патлы да заброшу в Сену. Я
впредь не потерплю, чтоб ты так злостно мне вредил, тогда как  я  не  сделал
тебе ничего дурного. Там, на дне, сияй себе, сколько вздумается, я позволяю;
оттуда можешь дразнить  меня  своей  немеркнущей  улыбкой;  там,  убедившись
наконец, что, сколько ни блести, а  я  неуязвим,  и  что  ты  лишь  напрасно
переводишь масло, ты им подавишься с досады и выблюешь на дно".
     Так  говорит  Мальдорор,  стоящий  на  пороге  храма  и   не   сводящий
ненавидящего взора с фонаря над  церковными  вратами.  Светильник  этот  его
безмерно раздражает: зачем понадобилось ему висеть именно здесь, да и вообще
весь вид его внушает опасенье. Но если и вправду некий дух обитает в нем,  -
думает Мальдорор, - то это дух трусливый, коль скоро не желает  отвечать  на
честные и открытые речи с  такою  же  прямотою.  В  нетерпеливом  озлобленье
Мальдорор горячится, размахивает руками и мечтает, чтобы фонарь  превратился
в человека: то-то не поздоровилось бы этому человеку!  Увы,  светильники  не
превращаются в людей, сие противоречит их природной сути.  Но  Мальдорор  не
может отступить ни с чем, он ищет острый  камень  и  что  есть  сил  бросает
вверх... есть! цепь оборвалась, как травинка под косой,  драгоценная  утварь
рухнула наземь, и  брызги  масла  разлетелись  по  каменным  плитам.  Злодей
вцепляется в светильник и хочет унести, но тот не  поддается,  тот  начинает
разрастаться. Чудится ли это или на самом деле - по бокам у  него  реют  два
крыла, а верхняя  часть  превратилась  в  торс  ангела.  Сие  ангелоподобное
существо бьет крыльями, старается взлететь, но Мальдорор не ослабляет хватку
и не пускает. Полуфонарь  и  полуангел  -  где  видано  такое!  Перед  очами
Мальдорора ангел и фонарь, он хочет разглядеть, где тут фонарь,  где  ангел,
но не может, да это вовсе невозможно - они срослись, и получился не  фонарь,
не ангел, а нечто среднее и двуединое. Однако Мальдорору это невдомек, и  он
решил,  что  у  него  помутилось  в  глазах,  оттого  и   мерещится   что-то
несусветное. И все же Мальдорор изготовился к нешуточной схватке, ибо кем бы
ни был его противник, видно по всему, что он не робкого  десятка.  Никто  не
знает - скажут вам простые души, - как разыгрывалась кощунственная эта драка
в оскверненном храме, потому что двери святилища сами собою  повернулись  на
скрежещущих петлях и захлопнулись, дабы никто и не  мог  этого  увидеть.  Но
было так: невидимый меч наносил человеку в плаще удар за ударом, однако  под
градом ударов он неумолимо притягивал ангела, стараясь  ртом  дотянуться  до
светлого лика.  Казалось,  ангел  стал  изнемогать,  смирился  с  неизбежным
пораженьем. Все реже, все  слабее  взмахи  меча,  еще  немного  -  и  злодей
добьется своего, облобызает ангела - не таково ль его намеренье? Да,  так  и
есть. Вот стальною рукою сжимает он ангелу горло - тот  задыхается,  хрипит!
Вот запрокинул лицо его и прижал к своей преступной груди. Вот  застыл,  как
будто бы пронзенный жалостью к небесному  созданью,  как  будто  не  решаясь
подвергнуть пытке того, кого охотно назвал бы другом. Но  тут  же  вспомнил,
что пред ним прислужник Бога, и ярость снова закипела в нем. О  ужас,  ужас,
пробил час чудовищного злодеянья!  Преступник  наклонился,  высунул  язык  -
тягучая слюна стекает с языка - и провел им по щеке ангела, молящего  взором
о пощаде. Лизнул еще, еще раз и... смотрите, о смотрите! Розовая, как  заря,
кожа сына неба почернела, словно уголь! Пахнуло гноем.  Гангрена,  настоящая
гангрена. В одно мгновенье потемнело  и  сморщилось  чудное  лицо,  но  мало
этого: гнусная скверна беспощадно пожирает тело, и вот  уже  вся  ангельская
плоть - одна сплошная, мерзостная язва. Ужаснулся и Мальдорор, похоже, он  и
сам не ожидал, что ядовитая слюна его подействует так страшно,  -  ужаснулся
и, схватив фонарь, рванулся прочь. Но в тот же миг увидел над  собою  черную
тень; тяжело шевеля обугленными крылами,  медленно  поднималась  она  ввысь.
Враги... еще минута  -  и  каждый  устремится  по  своему  пути:  один  -  в
светозарные небеса, другой - в мрачную пучину  зла,  но  пока  оба  замерли,
вперив друг в друга взор... Безмолвное прощанье. Все мысли  человечества  за
шестьдесят веков, истекших от начала мира, и  за  все  века  грядущие  легко
вместились бы в один этот взгляд. Но  не  таковы  наши  герои  и  не  таковы
обстоятельства, чтобы обмениваться мыслями, которые может породить заурядный
человеческий ум - о нет! Флюиды высшего порядка струили  их  глаза.  И  этот
взгляд  навеки  сделал  их  друзьями.  Открыв,  что  среди  слуг   Господних
встречаются столь благородные души, Мальдорор был  потрясен,  так  потрясен,
что даже усомнился: не заблуждается ли он, не  ошибся  ли,  избрав  служенье
злу. Но нет, он тверд в своем решенье; рано  или  поздно,  но  он  достигнет
славной цели, он одолеет Вседержителя, он станет править сам  и  станет  сам
повелевать всем сонмом не менее прекрасных  ангелов.  Недавний  же  соперник
Мальдорора без слов, одними лишь глазами, успел сказать ему, что по  пути  к
чертогам рая вернет себе свой прежний облик, и, уронив прохладную  слезу  на
воспаленный лоб того, кто поразил его гангреной,  стал,  как  орел,  кругами
возноситься к облакам, пока совсем не  скрылся  в  них.  Тогда  и  Мальдорор
очнулся и вспомнил о фонаре, который все время сжимал в  руках,  -  вот  он,
виновник всех бед. Стремглав помчался он к Сене и с размаху зашвырнул фонарь
подальше от берега. Фонарь упал, взвихрил водоворот и, покрутившись  в  нем,
пошел ко дну. С тех самых пор каждый вечер, чуть только  сгустятся  сумерки,
на  поверхности  Сены  близ  моста  Наполеона  всплывает  зажженный  фонарь,
увенчанный, вместо ручки, парой ангельских крылышек, - всплывает и  величаво
движется вниз по реке. Неспешное теченье увлекает его все дальше, он  минует
арки моста Гар, моста Аустерлиц и продолжает свой бесшумный  путь  до  моста
Альма. Здесь останавливается, поворачивает и столь же  легко  плывет  против
теченья вспять, так что четыре часа спустя возвращается  к  тому  же  месту,
откуда начал плавание. Завершив один круг, начинает другой - и так всю ночь.
Светлый блеск его, как будто горят не  свечи,  а  лампы,  затмевает  горящие
вдоль набережных фонари, он плывет меж их шеренг, горделивый и  недоступный,
как монарх, с немеркнущей улыбкой на устах и  отнюдь  не  давится  с  досады
маслом. На первых порах его  пытались  догнать  на  лодках  и  выловить,  но
тщетно: без труда уходил он от погони, грациозно  ныряя  и  всплывая  далеко
впереди. И теперь стоит суеверным матросам завидеть плавучий светильник, как
они обрывают на полуслове песню и поспешно поворачивают  в  другую  сторону.
Если вам случится ночью идти через мост, оглядитесь, и вы непременно увидете
где-нибудь на реке сияющий фонарь, а впрочем, говорят,  он  показывается  не
всякому. Когда на мост ступает человек с  нечистой  совестью,  светильник  в
мгновенье ока гаснет, и напрасно, уязвленный, вопрошает тот темноту, пытаясь
проникнуть взором до самого илистого дна. Смысл  происшедшего  ему  понятен.
Порою ему кажется, что он видит волшебный  свет,  но  увы:  это  всего  лишь
сигнальный огонь на судне или отражение газового  рожка.  Он  знает,  в  чем
причина исчезновенья светоча: причина в нем самом, и, одолеваемый тягостными
думами, убыстряет  он  шаг,  чтобы  скорее  укрыться  в  четырех  стенах.  А
серебряный фонарь вновь всплывает и  продолжает  свой  еженощный  рейд,  без
устали петляя по всем извилинам причудницы-Сены.

     (12) Слушайте, смертные, какие мысли посещали меня в детстве, по утрам,
когда алел восток*: "Вот я проснулся, но мозг еще в каком-то сонном  тумане.
Каждое утро встаю я с такою тяжелой головой. Ночь не приносит покоя: я почти
не сплю, а если усну, меня мучат кошмары. Днем странные думы тревожат  меня,
бесцельно блуждает мой взгляд, и снова бессонная ночь. Но сколько  же  можно
не  спать?  Природа  непременно  должна  взять  свое.  И  вот  расплата   за
пренебрежение ее потребностями: бледное, без  кровинки,  лицо,  лихорадочный
блеск в глазах. Я бы и рад не изнурять себя  беспрерывной  работой  ума,  но
независимо от моего желанья помраченные чувства неотвратимо устремляются все
по той же привычной стезе. Я замечал, что и  другие  дети  похожи  на  меня.
Только лица их еще бледнее, а брови сурово сведены, как  у  взрослых,  наших
старших братьев. О  Создатель,  нынче  утром  я  не  премину  усладить  тебя
фимиамом моей детской молитвы.  Порою  мне  случается  забыть  об  этом,  и,
сознаюсь, в такие дни я чувствую себя  счастливее  обычного:  точно  спадают
оковы, и вольным духом полей наливается грудь; если же я  выполняю  постылую
обязанность, навязанную старшими, и возношу тебе  хвалу  -  к  тому  же  это
славословье приходится каждый  раз,  изнывая  от  скуки,  прилежно  сочинять
заново, - то уже до конца дня бываю угрюм и зол, ибо не нахожу ни логики, ни
здравого смысла в том, чтобы говорить, чего не  думаешь,  и  зияющая  бездна
одиночества манит меня. Но,  сколько  бы  ни  вопрошал  я  пустоту,  она  не
разъяснит мне моего  смятенья,  она  безмолвствует.  Я  желал  бы  любить  и
почитать тебя, но меня пугает твое могущество, и  гимны,  что  я  пою  тебе,
полны страха. Если одною силой мысли ты можешь творить и разрушать миры,  то
тебе ни к чему мои молитвы; если из чистой прихоти ты насылаешь моровую язву
на целые города или приказываешь смерти хватать всех кто ни попадется  в  ее
когтистые ручищи, невзирая на возраст, то у меня нет охоты завязывать  столь
опасную дружбу.  И  не  из  ненависти  к  тебе,  а  из  страха,  как  бы  не
возненавидел ты меня - твой гнев непредсказуем, он вспыхивает и разрастается
внезапно, так кондор в диких  Андах  срывается  вниз  со  скалы  и  на  лету
распахивает гигантские крылья. Разделять с тобою твои отнюдь  не  безобидные
забавы я не могу, зато легко  могу  оказаться  их  первой  жертвой.  Да,  ты
недаром прозываешься Всемогущим: ты и только ты вправе носить это  имя,  ибо
никто, кроме тебя самого, не может положить предел  твоим  желаньям,  благим
иль пагубным. Вот почему бежать у  края  твоего  хитона,  чуть  поспевая  за
яростной твоею поступью, было бы для меня несносно: пусть я еще не раб твой,
но каждый миг могу им стать. Правда, порою, когда ты оглядываешься на самого
себя, чтобы вникнуть в  свои  высочайшие  деяния,  и  все  зло,  которое  ты
беззаконно обрушил на всегда покорное и верное тебе, как лучший  из  друзей,
человечество, встает перед тобою страшным призраком,  скелетом,  выпрямившим
гневный свой хребет, что каждым позвонком вопиет об отмщении, - тогда волосы
твои поднимаются дыбом и слезы запоздалого раскаянья льются из  глаз,  и  ты
сам же истово клянешься навсегда прекратить, забросить  в  джунгли  вечности
свои чудовищные игры, измышления свирепого тигра твоей фантазии -  их  можно
было бы счесть остроумными, не будь они столь жестоки; но правда и  то,  что
все эти клятвы - недостаточно цепкий гарпун, они не проникают в глубь  души,
и вот уже черная проказа зловещего порока вновь разъедает твой ум,  и  вновь
ты погружаешься в трясину злодеяний. Я бы  хотел  верить,  что  ты  наносишь
удары людям помимо собственной воли (хоть это и не умаляет  убийственной  их
силы), что добро и зло единою струею хлещут из твоей царственной,  сжираемой
гангреною груди, подобно бурному потоку с крутизны, и повинуясь лишь  слепой
неведомой стихии, но все говорит об обратном. Слишком часто приходилось  мне
видеть, как пламенел, налившись кровью, твой патриарший, замшелый от времени
лик и бешено оскаливались исполинские клыки из-за  какой-нибудь  не  стоящей
внимания оплошности, допущенной людьми,