е без разбора. Потом, осыпаемый попреками друзей, совершенно избавился  от
пагубной привычки, но стал угрюм и молчалив. Никто, даже  наша  матушка,  не
смел к нему подступиться. Казалось, он был втайне зол  на  то,  что  чувство
долга обуздало его нрав и не давало  разгуляться.  Как-то  раз  я  принес  в
подарок трем моим сестрицам кенаря.  Они  посадили  его  в  клетку,  которую
подвесили над дверью, и все  прохожие  останавливались  послушать  птичку  и
полюбоваться ее проворством и чудесным оперением. Отец же  настаивал,  чтобы
клетку с кенарем убрали, ему мнилось, будто птица насмехается над ним, когда
встречает его прозрачными трелями, являя высший класс вокального  искусства.
И наконец однажды он сам полез снимать клетку с гвоздя, но в  слепой  ярости
оступился, упал со стула и  расшиб  себе  колено.  Потерев  распухшее  место
стружками, он опустил штанину и, насупившись, снова влез на  стул,  на  этот
раз с большей осторожностью. Снял клетку, зажал ее под мышкой и унес к  себе
в мастерскую. Там, невзирая на слезы и мольбы всего семейства (мы все любили
птичку, считали ее добрым духом нашего дома), он принялся  топтать  плетеную
клетку подкованными сапогами, размахивая вокруг головы фуганком, чтобы никто
не подходил к  нему.  Кенарь  превратился  в  перепачканный  кровью  комочек
перьев, но каким-то чудом не издох. Наконец  плотник,  с  треском  захлопнув
дверь, ушел. Мы с матушкой, как могли, пытались  удержать  в  тельце  птички
ускользающую жизнь, но она умирала, и, хоть крылышки еще трепетали, то  были
лишь судороги предсмертной агонии.  Когда  же  три  Маргариты  увидели,  что
исчезает всякая надежда, они взялись за руки и эта печальная  живая  цепочка
втянулась под лестницу и, отодвинув бочонок с  жиром,  уткнулась  в  угол  у
собачьей конуры. Матушка меж тем не оставляла усилий, не выпускала кенаря из
рук и все пыталась отогреть  его  своим  дыханьем.  Я  же  метался,  потеряв
голову,  по  комнатам,  натыкался  на   мебель   и   опрокидывал   отцовские
инструменты. По временам то одна, то  другая  из  сестер  высовывали  голову
из-под лестницы, чтобы узнать, что  сталось  с  птичкой,  и  вновь  горестно
скрывались. Собака вылезла из конуры, она как  будто  понимала  всю  глубину
нашего горя, и движимый бессильным  соболезнованием  ее  язык  лизал  платья
сестер. Кенарь был почти  мертв,  когда  в  полумраке  -  причиною  которого
служило недостаточное освещение, - в полумраке лестничного проема показалась
голова Маргариты (младшей из трех, ибо настал ее черед). Сестра увидела, как
побледнела матушка, а кенарь конвульсивно встрепенулся - то  было  последнее
проявление нервной  деятельности  умирающего  -  и  поник  в  державших  его
пальцах, затихнув  навсегда.  Девушка  передала  страшное  известие  старшим
сестрам. Оно не  вызвало  ни  возгласа,  ни  стона.  Молчанье  воцарилось  в
мастерской.  Лишь  слышалось  потрескивание  обломков  раздавленной  клетки,
которые, в силу чрезвычайной упругости ивовых прутьев, принимали,  насколько
возможно, первоначальную форму. Три Маргариты не  уронили  ни  слезинки,  их
лица не утратили природных красок, нет... они просто застыли  без  движения,
забравшись в будку, они лежали на соломе друг подле друга, а  пес  удивленно
на это взирал. Напрасно мать звала их - в ответ не донеслось ни звука.  Быть
может, обессилев от переживаний, они уснули! В  бесплодных  поисках  матушка
обошла весь дом. Наконец собака схватила ее за подол  и  привела  к  конуре.
Несчастная   нагнулась   и   заглянула    внутрь.    Конечно,    материнская
чувствительность всегда излишне склонна к преувеличенью, но даже  и  на  мой
холодный взгляд  то,  что  предстало  ее  взорам,  было,  по  меньшей  мере,
прискорбно. Я зажег свечу и осветил конуру, чтобы она могла  разглядеть  все
до мелочи. Когда же она извлекла  голову  и  вместе  с  нею  запутавшиеся  в
волосах соломинки из этой преж- девременной гробницы,  то  произнесла:  "Три
Маргариты мертвы". Мы не могли достать их, так тесно сплелись их тела,  и  я
пошел за молотком, чтобы разрушить собачью обитель. Затем так  рьяно  взялся
за сокрушительный этот труд, что каждый, кто проходил  мимо  нашего  дома  и
обладал хоть крупицей воображения, мог заключить,  что  мы  не  страдаем  от
недостатка заказов. Матушка, вне  себя  от  нетерпенья  и  вопреки  здравому
смыслу, пыталась, ломая  ногти,  разломать  конуру  голыми  руками.  Наконец
операция  по  вызволению   усопших   успешно   завершилась;   стенки   будто
развалились, и  под  обломками  мы  обнаружили  останки  всех  трех  дочерей
плотника и вытащили их, не без труда разжав их сцепленные руки. Вскоре после
этого матушка уехала на чужбину. Отца я больше не видал. Я же, как  говорят,
сошел с ума и теперь живу подаянием. А кенарь больше не поет, уж это точно".
Сия повесть доставила немалое удовольствие тому, кто ее слушал, ибо он узрел
в ней новое подтверждение своим богомерзким идеям.  Как  будто  преступление
какого-то  хлебнувшего  лишку   плотника   дает   основание   осуждать   все
человечество. А именно  такое  парадоксальное  заключение  он  всеми  силами
пытался внедрить в свой мозг, хотя оно и не  могло  свести  на  нет  данные,
накопленные  обширным  опытом.   С   притворным   сочувствием   утешает   он
сумасшедшего; собственным чистым платком утирает  ему  слезы.  Ведет  его  в
ресторан - и вот несчастный сыт. Оттуда - к модному портному - и вот бродяга
одет, как принц. Затем - в подъезд фешенебельного дома на улице Сент-Оноре -
и вот безумец водворен в роскошные апартаменты на  четвертом  этаже.  Злодей
вручает Агону* свою мошну и, вытащив из-под кровати ночной горшок,  надевает
ему на голову и с  нарочитой  пышностью  изрекает:  "Объявляю  тебя  королем
мудрецов. Знай, я являюсь по первому же зову, и все мои богатства  всегда  в
твоем распоряжении. Я твой душой и телом. В ночное время можешь ставить свой
алебастровый венец на прежнее место  и  даже  использовать  его  по  прямому
назначению, но с самого утра, едва лишь первые лучи зари коснутся  крыш,  ты
станешь водружать на голову сей символ  власти.  Во  мне  вновь  оживут  три
Маргариты, и, уж конечно, я стану тебе матерью". Как  будто  недоумевая,  не
сон ли это наяву и не насмешка ли, несчастный отпрянул, затем лицо  его,  на
котором невзгоды оставили глубокие борозды, блаженно просияло, и он припал к
коленям  своего  благодетеля.   Сердце   его,   словно   ядом,   пропиталось
благодарностью. Он хотел что-то сказать, но язык прилип к гортани. Тогда  он
попросту простерся ниц на каменном полу. А бронзоволикий герой  исчез.  Чего
он  хотел?  Заручиться  надежным  другом,  готовым,  в  простоте   душевной,
исполнить любой его приказ. Он не ошибся в выборе, случай  помог  ему.  Ведь
человек, которого  он  подобрал  на  парковой  скамье,  уже  давно,  с  того
злосчастного дня своей молодости, перестал различать добро и зло. Такой Агон
и нужен Мальдорору.

        "VI"

     (8) Дабы спасти юного Мервина от верной  смерти,  Всевышний  послал  на
землю своего архангела. Ему придется снизойти и самому! Но мы еще  не  дошли
до этого момента нашего повествования, и я вынужден  пока  молчать,  ибо  не
могу выложить все сразу: каждому эффектному выпаду - свое время и  место,  и
ничто не должно нарушать архитектуры моего  словесного  строения.  Так  вот,
архангел, чтобы не быть  узнанным,  принял  облик  громадного,  величиной  с
викунью*, краба. Взобравшись на риф посреди океана, он поджидал  прилива,  с
которым мог бы выбраться на берег.  Но  яшмоликий  мой  герой,  укрывшись  в
разрезе береговой линии, уже подстерегал ракообразного пришельца с дубиною в
руке. Быть может, кто-нибудь полюбопытствует, чем были заняты мысли  того  и
другого? Один из них отлично сознавал,  сколь  тяжела  возложенная  на  него
задача. "Как, -  сокрушался  он,  -  а  волны  все  росли,  захлестывая  его
временное прибежище, - как преуспеть мне там, где  мощь  и  доблесть  самого
Владыки не раз бывали посрамлены? Моим  силам  положен  предел,  что  же  до
противника, никто не ведает его  природы  и  его  умышлений.  Одно  его  имя
повергает в трепет небесное воинство, и там, откуда я  явился,  мне  не  раз
доводилось слышать, будто Сатана, сам Сатана, воплощение зла, и тот не столь
ужасен". А вот каковы были мысли  другого,  -  мысли,  чей  отзвук  достигал
небесной сферы и осквернял ее лазурь. "Вид у  него  неискушенный,  я  быстро
справлюсь с ним. Его, конечно, подослал сюда, на землю, тот, кто не решается
спуститься сам! Сейчас я испытаю, так ли он несокрушим, как кажется. Он явно
не рожден на нашем абрикосовидном  шаре;  блуждающий  туманный  взор  выдает
небожителя". Герой поднялся во весь свой геркулесов  рост,  и  краб,  окинув
взглядом бескрайний берег, наконец его  заметил  и  воззвал:  "Сдавайся  без
сопротивленья. Я послан тем, кто выше нас обоих, мне надлежит  сковать  тебя
цепями и обездвижить  твои  конечности,  дабы  лишить  их  возможности  быть
соучастницами твоих бесчинств. Отныне, говорю тебе, рукам твоим возбраняется
держать ножи и кинжалы, так будет лучше для тебя и  для  других.  Я  захвачу
тебя живым иль мертвым, хотя мне велено не умертвлять тебя. Не вынуждай меня
прибегнуть к власти,  каковой  я  облечен.  Я  постараюсь  быть  наивозможно
деликатным, но и ты обуздай свою строптивость. Тогда с  охотой  и  сердечной
радостью я признаю, что ты сделал первый шаг к  раскаянию".  Больших  усилий
стоило злодею, слыша сию бесподобно комичную речь, сохранять серьезную  мину
на своем загорелом суровом лице. И все-таки в  конце  концов  он  разразился
смехом, что, впрочем, и неудивительно. Сдержаться было невозможно! Но это не
умышленно. Он вовсе  не  хотел  обидеть  краба!  Он  так  старался  подавить
веселье! Он столько раз сжимал, что было сил,  непослушные  губы,  чтобы  не
оскорбить насмешкой собеседника! К несчастию, в  его  природе  было  все  же
слишком много человеческого, и он  смеялся,  блеял,  как  овца!  Но  наконец
остановился!  И  вовремя!  Иначе  мог  бы  задохнуться!  И  вот  его  ответ,
подхваченный ветром, донесся до  скалы  архангела:  "Когда  бы  твой  хозяин
вместо того, чтобы подсылать ко мне  моллюсков  и  ракообразных,  благоволил
вступить со мной в переговоры лично,  мы,  я  уверен,  легко  могли  бы  все
уладить,  ведь  я,  как  ты  заметил,  действительно  ниже  того,  кого   ты
представляешь. А до тех пор любые попытки примиренья мне кажутся бесплодными
и преждевременными. Впрочем, я далек от того, чтобы  отрицать  заложенный  в
каждом произнесенном тобою слове здравый смысл, но, право,  ни  к  чему  нам
понапрасну утомлять голосовые связки, покрывая трехкилометровое  расстояние;
не лучше ли тебе покинуть свою неприступную крепость и вплавь  добраться  до
твердой земли, тогда бы мы спокойно обсудили условия,  на  которых  я  готов
сдаться, ибо, хотя я признаю законность этой меры, сие отнюдь не значит, что
она  желанна  и  приятна  для  меня".  Архангел,   не   ожидавший   подобной
сговорчивости, высунул на  пядь  голову  из  расщелины  и  ответствовал.  "О
Мальдорор,  неужто  впрямь  настал  день,  когда  погаснет  яростное   пламя
нечестивой гордыни, разогревающее пагубные  страсти,  что  увлекают  тебя  к
вечному проклятию! И мне, мне  достанется  честь  поведать  об  этой  благой
перемене всем херувимам, которые с  восторгом  примут  в  свои  ряды  былого
брата. Ты помнишь, ты не мог забыть, что некогда был  первым  среди  нас.  И
твое имя не сходило с наших уст, мы и доныне  в  дружеских  беседах  нередко
вспоминаем о тебе. Приди же... приди и примирись с прежним своим господином;
он же примет тебя, словно блудного  сына,  и  не  попрекнет  виной,  которая
отягощает твое сердце, как индейская пирамида из лосиных  рогов".  Увлекаясь
вдохновленной речью, краб постепенно выкарабкивался из укромной  щели.  Пока
не утвердился на самой вершине скалы, подобно пастырю, уверенному в том, что
вывел к свету истины заблудшую  овцу.  Сейчас  он  прыгнет  вниз,  навстречу
раскаявшемуся грешнику. Но сапфироликий герой давно все рассчитал и  нацелил
коварную руку. Что есть силы  метнул  он  дубину,  которая,  подскакивая  на
волнах, долетела до рифа и  угодила  прямо  в  голову  миротворца-архангела.
Сраженный насмерть краб свалился в  воду.  И  волны  прибили  к  берегу  его
останки. Он ждал прилива, чтоб достигнуть суши. Что ж, вот наступил прилив и
подхватил его, и, бережно качая и убаюкивая мерным шумом, донес до  влажного
песка... доволен ли ты, краб? Чего же боле? А Мальдорор, склонившись, принял
в свои объятия двух друзей,  которые  срослись  благодаря  проникающей  силе
оружия: убитого краба и  убийственную  дубину!  "Видно,  я  еще  не  потерял
сноровки, - воскликнул он, - было бы к чему применить ее; по-прежнему крепка
моя рука и меток глаз". Животное лишилось жизни. И Мальдорора эхватил страх,
не спросили бы с него за пролитую кровь. Где спрячет он архангела? А если он
в бесчувствии, но не вовсе мертв? Злодей  взвалил  на  плечи  наковальню  и,
прихватив крабий труп, направился к большому  озеру,  что  окружала  плотная
стена непроходимых камышовых зарослей. Он собирался вооружиться молотом,  но
молот слишком легок, иное дело - наковальня,  ударами  которой  можно,  если
краб вдруг станет оживать, стереть его в порошок.  А  уж  сил  у  Мальдорора
хватит, за этим дело не  станет!  На  озере  плавали  лебеди.  Здесь,  решил
Мальдорор, будет нетрудно укрыться, и, не выпуская зловещей ноши, в  тот  же
миг,  сменив  чудесным  образом  обличье,  сам  превратился   в   лебедя   и
присоединился к стае. Но рука Провидения вмешалась туда, куда, казалось  бы,
ей было не достать: внимайте же, и  пусть  рассказ  об  этом  чуде  окажется
полезен вам. Новоявленный лебедь трижды обогнул белую стаю, но он был черен,
словно вороново крыло, и выделялся среди всех, точно кусок угля на снегу. То
праведный Господь не допустил, чтоб  злобная  хитрость  Мальдорора  обманула
хотя бы этих простодушных птиц. И тщетно стремится он замешаться в  середину
- все лебеди чураются его, и ни один не подплывает близко и не касается  его
постыдно-черных перьев. Ему не остается ничего другого, как забиться в бухту
в дальнем конце водоема; средь белых детей воздуха он  так  же  одинок,  как
средь людей! То был  пролог  угкасающей  драмы,  что  разыгралась  несколько
позднее на Вандомской площади!

        "VII"

     (9) Златокудрый корсар получил письмо Мервина. И без труда  различил  в
нем следы душевных мук того, кто водил пером, полагаясь лишь на  собственное
слабое разумение. Куда мудрее было бы спросить совета у родителей,  чем  так
поспешно отвечать на дружбу неизвестного  лица.  Сколь  опрометчиво  решился
юноша на главную роль в сомнительном спектакле, не сулящем никакой  награды.
Но так он захотел. В назначенный час Мервин захлопнул за собою дверь родного
дома  и  зашагал  по  бульвару  Себастополь  к  фонтану  Сен-Мишель,   затем
проследовал по набережным Гранз-Огюстен  и  Конти,  а  дойдя  до  набережной
Малаке, увидел на противоположной Луврской набережной человека, идущего в ту
же сторону, что и он сам, несущего в руках пустой  мешок  и  пристально  его
разглядывающего. Уже рассеялся утренний туман. В  один  и  тот  же  миг  два
пешехода ступили с разных сторон на мост Каррусель. И, хотя  прежде  никогда
не виделись, тотчас узнали друг друга! Ну, разве  не  прекрасно  благородное
душевное сродство, сблизившее  их,  невзирая  на  разницу  в  возрасте!  Так
подумал бы, всякий, пусть даже обладающий математическим умом, кто  оказался
бы свидетелем  сего  волнующего  зрелища.  Мервин,  взволнованный  до  слез,
твердил себе, что встретил на пороге жизни бесценного друга, опору  во  всех
грядущих испытаниях. А что же тот, другой, - уж он-то  ничего  подобного  не
думал, можете поверить... Зато он  действовал:  раскрыл  мешок,  схватил  за
голову Мервина и запихнул его в сие дерюжное вместилище. А горловину затянул
платком. Мервин отчаянно кричал; тогда его мучитель, подняв мешок,  как  тюк
белья, стал колотить  им  о  парапет  моста.  Услышав  хруст  своих  костей,
несчастный  смолк.  Вот  бесподобная  сцена,  какая  и  не   снилась   нашим
сочинителям! В то время через мост  проезжал  мясник  на  телеге,  груженной
тушами. Ему наперерез  вдруг  выбежал  какой-то  человек,  остановил  его  и
молвил: "Здесь в мешке -  шелудивая  псина,  забейте  ее  поскорее".  Мясник
согласен. А тот, другой уже шагает прочь, идет и по пути  встречает  молодую
нищенку с протянутой рукою. И- где предел  бесстыдству  и  кощунству!  -  он
подает ей милостыню! Ну, а теперь, если угодно, я покажу вам, что  произошло
на отдаленной бойне несколько часов спустя. Мясник, тот  самый,  соскочил  с
телеги, поставил наземь мешок и  сказал  товарищам:  "Здесь  шелудивый  пес,
прикончим его поскорее". Четыре молодца  с  охотою  взялись  за,  тяжеленные
кувалды. Но что-то останавливало их: уж очень дергался мешок. "Что со мною?"
- воскликнул один, и занесенная рука  его  медленно  опустилась.  "Этот  пес
стонет, совсем как ребенок, - промолвил другой, - как будто знает, что с ним
сделают". - "Такая уж у них  повадка,  -  заметил  третий,  -  не  только  у
больных, но даже у здоровых: достаточно хозяину на день-другой отлучиться, и
они принимаются выть, да так, что тошно слушать". - "Постойте!  Постойте!  -
вскричал вдруг четвертый, как раз в тот самый миг, когда все  четверо  вновь
занесли кувалды, чтобы на этот раз решительно ударить по мешку. -  Постойте,
говорю вам! Здесь что-то неладно. Откуда вы знаете, что в  мешке  собака?  А
ну-ка я взгляну". И невзирая на смешки приятелей, он развязал мешок,  откуда
показались ноги, туловище, руки и голова Мервина! Он был  так  сдавлен,  что
едва не задохнулся. А лишь увидел свет, лишился чувств. Однако вскоре  снова
начал  подавать  несомненные  признаки  жизни.   "Пусть   это   научит   вас
осмотрительности, которою не следует пренебрегать  и  в  нашем  ремесле",  -
сказал спаситель юноши своим  друзьям.  Мясники  разбежались.  Мервин  же  с
тяжелым  сердцем,  мучимый  мрачнейшими  предчувствиями,  вернулся  домой  и
заперся в своих покоях. Продолжить  ли  сию  строфу?  О,  кто  не  ужаснется
изложенному в ней! Однако подождем конца, и вы увидите, что он еще  ужасней.
Развязка близко, да и вообще в подобных случаях, когда описываешь страсть  -
какую именно - неважно, - лишь бы она сметала все преграды на своем пути,  -
совсем ни к чему запасаться целым чаном лака, чтобы покрыть им добрых четыре
сотни скучнейших страниц. Что можно уместить в полдюжины строф,  то  следует
скорей поведать и умолкнуть.

        "VIII"

     (10) Чтобы наладить механизм  усыпляющей  байки,  недостаточно  пичкать
читателей  мешаниной  из  галиматьи,  доводя  их   до   полного   отупления,
недостаточно парализовать мыслительные  их  способности  на  всю  оставшуюся
жизнь, нет, надо обладать еще такой магнетизирующей силой, чтоб погрузить их
в сомнамбулическое  забытье,  заставить  силой  собственного  взора  изрядно
помутиться их трезвый взгляд. Иначе говоря - и  говоря  не  для  того,  чтоб
прояснить, а чтобы углубить мою мысль, которая  и  манит,  и  смущает  своею
безупречною  гармонией,  -  мне  кажется,  достичь  желаемого  можно,  и  не
изобретая новых поэтических систем, однако же другими  средствами  подобного
эффекта (по существу, вполне согласованного с  законами  эстетики)  добиться
нелегко; вот я и высказал все, что хотел. А  потому  приложу  все  старанья,
чтобы преуспеть в сей труднейшей  задаче!  И  если  смерть  засушит  длинные
тонкие ветви растущих из  плеч  моих  рук,  которые  ожесточенно  взламывают
литературный гипс, что сковывает их, я бы хотел, чтобы читатель,  облеченный
в траур, мог по меньшей мере сказать: "Отдадим ему должное. Он изрядно  меня
подурачил. А то ли было бы еще, живи он подольше!  Свет  не  видывал  такого
искусного  гипнотизера!"  Вдохновенные  эти  слова