бегство, а я оцепенел  от
страшной боли. Не стану  рассказывать,  как  нашел  меня  пастух  и  сколько
времени прошло, пока я  снова  стал  здоров.  Скажу  лишь,  что  после  этой
коварной измены я стал искать смерти. Бросаясь в гущу  битвы,  я  подставлял
свою грудь под пули. И вскоре снискал себе бранную славу, так что  одно  мое
имя внушало трепет  самым  отважным  воинам,  а  железная  рука,  заменившая
утерянную, сеяла смерть и ужас в рядах неприятелей. Но однажды, когда грохот
пушек далеко превосходил обычный, когда кровавый меч сметал, точно  былинки,
целые эскадроны, некий воин твердою  стопою  выступил  мне  навстречу,  дабы
оспорить лавры победителя. Враждующие армии застыли, взирая на нас. Мы долго
бились, тела наши были изранены,  шлемы  покрылись  трещинами.  Наконец,  по
взаимному соглашению, мы решили  прервать  поединок,  чтобы  спустя  немного
времени, набравшись сил, возобновить его. В знак восхищения друг  другом  мы
подняли забрала и...
     - Эльсенор! - Режинальд! - едва переводя дыханье, вскрикнули мы  разом.
Как и я, Режинальд, снедаемый отчаяньем, предался ратному труду, и  пули  не
брали его. И как же свела нас судьба! Но ни один из нас не  произнес  твоего
имени! Мы поклялись в  вечной  дружбе,  но,  уж  конечно,  не  такой,  какая
связывала нас с тобою!  Горний  архангел,  Господень  посланник,  велел  нам
слиться воедино в паучьем образе и еженощно сосать твою кровь, пока по слову
свыше не наступит конец этой каре. И целых десять лет мы посещали твое ложе.
С сегодняшнего дня ты избавляешься от нас. А что до того полузабытого  тобою
обещания, то оно дано не нам, а Ему, тому, кто много сильнее тебя, - ты  дал
его, ибо понял, что  остается  только  покориться  этой  непреклонной  воле.
Очнись же, Мальдорор! Отныне снято заклятье, что сковывало целых десять  лет
твою спинно-мозговую систему".
     Послушный этому приказу, он просыпается  и  видит,  как  две  воздушные
фигуры, обнявшись, растворяются в  пространстве.  Противясь  сну,  с  трудом
отрывает он от ложа затекшие члены, чтобы унять ледяной озноб, бредет  туда,
где тлеют угли в готическом камине. Одна рубаха прикрывает его тело. Он ищет
глазами хрустальный графин - увлажнить пересохшее небо. Вот  он  распахивает
ставни. Садится на окно. И смотрит на луну, самозабвенно расточающую свет  и
заливающую грудь его лучами, в которых с несказанной грацией  трепещут,  как
планеты, серебристые пылинки. И ждет, чтобы рассвет,  преобразив  весь  мир,
принес хотя бы видимость покоя в его измученную душу.


        "Песнь VI"

     (1)  О  вы,  чье  завидное  спокойствие  служит   только   благообразию
физиономии, не думайте, что  вам  снова  придется  читать  строфы  в  дюжину
строчек,  какие  осилит  и  школьник;  слушать  возгласы,   которые   сочтут
непотребными, или заполошное кудахтанье кохинхинки, нелепее которого  трудно
вообразить, если вообще  давать  себе  такой  труд;  а  впрочем,  декларации
нуждаются в вещественном подтверждении. Неужто вы решили, что коль  скоро  я
играючи и словно  ненароком  осыпал  градом  оскорблений,  облеченных  в  не
требующие истолкования гиперболы, людей, Творца и самого себя, то миссия моя
на этом заканчивается? О нет, главное еще впереди,  и  к  делу  я  почти  не
приступал. Всех трех поименованных чуть выше персонажей свяжут  теперь  нити
романа, и таким образом они предстанут в не столь  абстрактном  виде.  Живая
кровь чудесно заструится в их жилах, и вы  будете  поражены,  когда  найдете
там, где ожидали встретить лишь неопределенные и чисто умозрительные образы,
жизнеспособный организм со всеми нервными узлами и слизистыми оболочками, но
в то же время подчиненный высшему духовному началу, которое главенствует над
физиологическим процессом. Пред вами в прозаическом обличье (что не  ослабит
поэтического эффекта) предстанут вполне полнокровные существа, глядите,  вот
они стоят рядом с вами, скрестив на груди руки, и солнечные лучи,  скользнув
по черепичным крышам и каминным трубам, явственно освещают их самые  что  ни
на есть земные, осязаемые  кудри.  Они  не  те,  что  прежде,  не  эфемерные
создания, достойные анафемы чудовища, годящиеся лишь на  то,  чтобы  смешить
людей, - чудовища, которым лучше было бы остаться  в  голове  того,  кто  их
измыслил; и не кошмарные виденья, оторванные  от  реальности.  Причем  такое
изменение  пойдет  моей  поэзии  лишь  на  пользу.  Вы   сможете   потрогать
собственными руками нисходящие ветви из ароты, пощупать их надпочечники,  не
говоря уже о чувствах! Впрочем, и начальные пять частей  были  небесполезны:
они послужили фронтисписом моего произведения, фундаментом  моей  постройки,
преамбулой моей новой поэтики; ведь должен же  я  был,  прежде  чем  собрать
чемоданы  и  отправиться  в  страну  вымысла,   дать   искренним   любителям
словесности представление о цели, которую преследую, обрисовав ее,  хотя  бы
на скорую руку, но точно и определенно. Теперь же обобщающая  часть  кажется
мне вполне завершенной и убедительной.  Вы  уяснили  из  нее,  что  я  бичую
человека и его Творца. Достаточно с вас этого и на сегодня,  и  на  будущее!
Всякие новые рассуждения излишни: они лишь  сделали  бы  более  пространной,
ничуть не изменяя, ту идею, к осуществлению которой я приступлю  немедленно,
не успеет склониться к вечеру сегодняшний день. Из вышеизложенного вытекает,
что ныне я намереваюсь перейти к аналитической части, и это намерение  столь
непреложно, что несколько  секунд  тому  назад  во  мне  возникло  страстное
желание,  чтобы  читатель  очутился  в  моей  шкуре,  проникнув  туда  через
отверстия потовых желез, и убедился воочию в подлинности моих утверждений. Я
отдаю себе отчет, что выведенную мною теорему необходимо подкрепить изрядным
числом доказательств, ну что же, в них нет недостатка, и вам известно, что я
ни на кого не нападаю без всяких оснований! Меня разбирает смех  при  мысли,
что вы осудите меня за то, что я  так  яростно  кляну  человеческий  род,  к
которому принадлежу и сам (меж тем уже  это  одно  могло  бы  послужить  мне
извиненьем!), и Божественный Промысел; нет, я  не  отрекусь  от  собственных
слов, и мне нетрудно  будет  оправдать  их,  прибегнув  только  к  истине  и
рассказав о том, что видел. Итак, я приступаю к роману длиною в три  десятка
страниц, и впредь объем моих творений будет таким или почти таким же.  Давно
уже лелеял я надежду, что  все  мои  идеи  очень  скоро,  со  дня  на  день,
облекутся в  ту  или  иную  литературную  форму,  и  наконец,  после  многих
бесплодных  попыток,  такая  форма  нашлась!  И  оказалась  лучшею  из  всех
возможных - ибо нет  ничего  лучше  романа!  Это  путаное  вступление  может
показаться несколько, так  сказать,  вычурным  и  сбить  с  толку  читателя,
который перестанет понимать, к чему я, собственно, веду, но все мои усилия к
тому и сводились, чтобы привести его в совершенное недоумение, так как это и
есть  то  состояние,  в  которое  следует  повергать  всякого,   кто   имеет
обыкновение зачитываться книгами и книжонками. Да, впрочем,  даже  и  помимо
моего желания иначе не могло бы быть; лишь позже, когда таких романов станет
больше, смысл этого написанного  рукою  мрачноликого  отступника  вступления
откроется для вас.

     (2) Что ж, будем продолжать нашу повесть, однако, как это ни глупо  (на
мой взгляд, глупо, а впрочем, всяк волен судить по-своему), не  прежде,  чем
достанем  все,  что  нужно  для  писания:  перо,  чернильницу  и   несколько
недревесных листов. Вот так, ну, теперь я, кажется, готов вложить всю душу в
мою шестую песнь и сотворить чреду чрезвычайно поучительных строф. Пусть они
будут  драматичны  и  безупречно  дидактичны!  Герой  наш   рассудил,   что,
бесконечно скитаясь по пещерам и выбирая прибежищем  недоступные  места,  он
поступает крайне нелогично, ибо оказывается в заколдованном круге. И правда,
хотя в уединенье и  глуши  сей  ненавистник  человеческого  рода  и  находил
отраду, но алчный минотавр его кипящей  злом  души  терзался  голодом  средь
чахлых кустиков, непролазных терний и скудных диких лоз. Вот почему он решил
перебраться поближе к людским скопищам, к  их  городам,  где,  мнилось  ему,
толпы жертв только и ждут, чтобы он, Мальдорор, явился насытить свою ярость.
     Он знал, конечно, что полиция, сей щит  цивилизованного  общества,  уже
много лет упорно ищет его, и целая армия шпионов и сыщиков  разыскивает  его
следы. Но до сих пор никому не удавалось схватить его. Мудрейшие из  мудрых,
хитрейшие из хитрых оказывались бессильны против его непостижимой  ловкости,
тщетно плели они сети, в которые, казалось, он неминуемо должен был угодить,
- играючи ускользал от них Мальдорор. Он обладал даром изменять  наружность,
так  что  никто  на  свете  не  мог  бы  узнать   его.   Высокое   искусство
перевоплощения! - сказал бы я в поэтическом порыве. Презренные и недостойные
уловки! - сказал бы я, оглядываясь на моральные устои. Как бы то ни было, но
наш герой был в этом деле сущий гений. Быть может, вам  случалось  видеть  в
какой-нибудь сточной канаве Парижа сверчка - юркую,  хрупкую,  малую  тварь?
Так знайте же: то был не кто иной, как  Мальдорор!  Он  напускает  гибельный
морок на цветущие столицы, парализует их магнетической силой,  так  что  они
уже не могут сопротивляться, как должно. И наважденье это тем более  опасно,
что нет возможности его  предвидеть.  Еще  вчера  Мальдорор  был  в  Пекине,
сегодня он в Мадриде, а завтра - где-нибудь в Санкт-Петербурге.  А  впрочем,
не берусь сказать, где именно свирепствует сейчас мой новый, не в прозе, а в
стихах воспетый Рокамболь, в каких краях он ныне сеет  ужас,  -  на  это  не
достает моих мыслительных способностей. Быть может, злодей за сотни миль  от
вас, а может быть, всего лишь в двух шагах - кто знает! Не просто уничтожить
человечество единым махом - как-никак есть закон и власть, -  но  опустошить
людской муравейник, передавив всех поодиночке, - вполне  возможно,  было  бы
терпенье. Хотите ли знать, с тех незапамятных, доисторических времен,  когда
я был дитятей и жил средь первых из людей, ваших самых далеких предков,  еще
не искушенный в искусстве строить козни, - с тех пор и до сегодняшнего  дня,
плетя интриги и меняя обличья, я во все эпохи опустошал страну  за  страной,
подстрекая одних смертных на кровавые  завоевания,  других  на  междоусобные
распри, раздувая пламя братоубийственных войн, - и разве  таким  образом  не
растоптал я, то по одному, то толпами, целые поколения, так что несть  числа
погибшим? Успехи прошлого внушают радужные надежды  на  грядущее  -  оно  их
непременно оправдает. Я чувствую, что эти  мои  строфы  следует  подвергнуть
основательной прополке, приняв за образец естественную  риторику,  поучиться
которой я намерен у дикарей. Вот  истые  аристократы:  они  так  величавы  и
непринужденны, с татуированных их уст стекают  речи,  исполненные  грации  и
благородства. Свидетельствую: в нашем мире нет ничего, над чем  пристало  бы
смеяться. Все, что в нем есть нелепого,  возвышенно  по  сути.  Когда  же  я
достаточно овладею желанным стилем - хоть кое-кто узрит в нем  примитивность
(тогда как он, напротив, есть перл глубокомыслия), - тогда употреблю его для
изложения идей, которые, увы, быть может, не покажутся великими! Избавившись
тем самым от обычной скептически-насмешливой манеры и  обретя  благоразумие,
чтобы не задавать... о чем, бишь, я... забыл начало фразы. Но знайте, поэзия
везде, где только нет дурацкой и глумливой улыбки  человека,  с  его  утиной
рожей. Вот только высморкаюсь и снова мощной дланью подхвату  перо,  на  миг
лишь  выпущенное  перстами.  О  мост  Каррусель,  как  смог  ты   оставаться
безучастным, услышав душераздирающие крики, что исходили из мешка!*

        "I"

     (3) Витрины магазинов на улице Вивиен* восхищают взоры  прохожих  своим
великолепием. Залитые светом множества газовых рожков,  в  них  ослепительно
сияют шкатулки красного дерева и  золотые  часы.  Куранты  на  здании  Биржи
пробили восемь - час еще не поздний! Но лишь только отзвучал последний удар,
как всю поименованную улицу, от Королевской площади  до  бульвара  Монмартр,
объяла дрожь - сотрясались даже каменные стены домов. Встревоженные прохожие
ускорили шаг, спеша укрыться в своих жилищах. Какая-то женщина  рухнула  без
чувств на мостовую. И никто  не  пришел  ей  на  помощь,  все  бегут  прочь.
Захлопываются ставни, обыватели прячутся под одеяла. Не чума  ли  нагрянула?
Так в час, когда весь город  готовится  к  веселому  ночному  бдению,  улица
Вивиен внезапно цепенеет. Жизнь замирает на ней,  как  в  сердце,  покинутом
любовью. Однако скоро весть о происшествии распространяется средь обитателей
других кварталов, и мертвое затишье охватывает всю божественную столицу. Где
газовые фонари? Где жрицы любви? Все пусто...  все  темно  и  немо!  Вот  от
церкви Магдалины прямо к  Престолу  Всевышнего  стрелою  промчалась  сова  с
покалеченной лапой, крича: "Беда! Идет  беда!"  Когда  бы  в  ту  минуту  вы
очутились здесь: в местах, которые мое перо  (мой  верный  друг  и  спутник)
сделало таинственно-зловещими, -  и  взглянули  туда,  где  к  улице  Вивиен
примыкает улица Кольбер, то непременно увидели бы  на  их  скрещенье  фигуру
человека,  который  легким  шагом  направляется  к  бульварам.  И  если   бы
кто-нибудь  приблизился  к  нему,  но  только  осторожно,  не  привлекая,его
внимания, то был бы приятно удивлен, найдя его  совсем  юным!  Меж  тем  как
издали казалось, что это человек в годах. Да ведь не  суммою  прожитых  дней
измеряется глубина ума, запечатленная на задумчивом лице. Но я  могу  вам  с
точностью сказать, читая физиогномические линии его  чела:  ему  шестнадцать
лет, шестнадцать лет и четыре месяца! И он прекрасен,  как  железная  хватка
хищной  птицы,  или  как  судорожное  подрагивание  мышц  в  открытой   ране
заднешейной области, или, скорее, как постоянно  действующая  крысоловка,  в
которой каждый пойманный зверек растягивает пружину для следующего, так  что
она одна,  даже  спрятанная  в  соломе,  способна  истребить  целые  полчища
грызунов, или, всего вернее, как соседство на  анатомическом  столе  швейной
машины с зонтиком!*  То  Мервин,  сын  светлокудрой  Англии;  закутавшись  в
тартан*, он возвращается под отчий кров с урока фехтования. Теперь  половина
девятого, и он рассчитывает к девяти  добраться  до  дому  -  о  дерзостная,
опрометчивая уверенность, будто нам известно, что сулит нам  будущее!  Разве
не может какое-нибудь внезапное препятствие задержать  его?  И  разве  такие
обстоятельства столь редки, чтобы посчитать их  исключением?  Не  правильнее
ли, наоборот, увидеть аномалию в том факте, что до сих пор он  жил  безбедно
и, как говорится, счастливо? Что, в самом деле,  дает  ему  право  полагать,
будто он доберется домой невредимым, коль скоро некто уже подстерегает  его,
наметив своею жертвой? Я был бы слишком мало искушен  в  ремесле  романиста,
если бы не предварил задерживающими повествование вопросами  фразу,  которая
должна была воспоследствовать и  которую  я  теперь  завершаю.  Конечно,  вы
узнали абстрактного героя, который вот  уж  столько  времени  тиранит  своей
могучей волей мой бедный мозг? Да, это Мальдорор, и  он  то  приближается  к
Мервину, чтобы  запечатлеть  в  своей  памяти  юношеские  черты,  то,  резко
отклонившись, пятится, подобный австралийскому  бумерангу  в  заключительной
фазе полета или, точнее, подобный адской  машине.  Однако  было  бы  неверно
заподозрить, что в нем зашевелился хотя бы зародыш  сочувствия.  В  какой-то
миг он снова отступает и словно  направляется  в  другую  сторону  -  уж  не
совесть ли его удерживает? Но нет, увы,  вновь  и  вновь  гонит  его  вперед
ожесточенье. А Мервину все невдомек, отчего  это  так  стучит  кровь  в  его
висках, он ускоряег шаг, объятый ужасом, причины коего не знаете ни  вы,  ни
он. Он, правда, прилагает все старанья, чтобы понять, в  чем  дело.  Ему  бы
обернуться. Все сразу разъяснилось бы. Но почему-то никто, как  правило,  не
вспоминает о самых примитивных способах избежать беды. Случается, шатающийся
по задворкам какой-нибудь грязной  окраины,  оборванный,  упившийся  дешевым
зельем бродяга приметит вдруг на  заборе  матерого  котищу,  свидетеля  всех
революций, что пережили наши деды, который мирно  созерцает  залитый  лунным
светом ночной пейзаж; пригнувшись и  петляя,  подкрадывается  он  поближе  и
кличет  колченогую  собаку.  Благородный  представитель  семейства  кошачьих
отважно встречает  врага  и  дорого  продает  свою  жизнь.  А  назавтра  его
электризующая шкурка угодит к  старьевщику.  Так  отчего  же  он  не  спасся
бегством? Ведь это было бы так легко. Что же касается  Мервина,  то  он  еще
усугубляет грозящую ему опасность незнанием ее. Порой, очень редко, какие-то
догадки возникают в его голове, но смутные, весьма  и  весьма  смутные,  они
никак не позволяют увидеть истину. Он не пророк, не спорю,  такого  дара  за
собою он не знает. Дойдя до широкой улицы, он пересекает бульвары Пуассоньер
и  Бон-Нувель.  Здесь  он  сворачивает  на  улицу   Фобур-Сен-Дени,   минует
железнодорожную станцию страсбургской ветки и, не дойдя до перпендикулярного
скрещенья этой улицы с улицею Ла Файет, останавливается  у  дома  с  высоким
порталом. Вы, кажется,  рекомендуете  мне  закончить  в  этом  месте  первую
строфу, что ж, я готов на  этот  раз  пойти  навстречу  вашему  желанью.  Но
знайте, неодолимая дрожь пробирает меня и волосы становятся дыбом при  мысли
о железном кольце, что спрятала под камень рука маньяка*.

        "II"

     (4) Итак, он нажимает на медную кнопку звонка, и ворота выстроенного  в
современном стиле дома поворачиваются на петлях. Вот он пересекает  двор  по
песчаной дорожке и, преодолев восемь ступеней, поднимается на  крыльцо.  Две
статуи, стоящие по сторонам от входа, точно привратники  на  вилле  знатного
вельможи, не преграждают ему путь. За ним не преминул последовать и тот, кто
все отринул: отца и мать, любовь и идеал, и даже Божью волю,  чтоб  обратить
все помыслы на самого  себя.  Он  видел,  как  Мервин  вошел  в  просторную,
отделанную сердоликовыми панелями залу. Любимый сын упал на софу, не в силах
от волнения произнести ни слова.  Матушка,  в  длинном  платье  со  шлейфом,
бросается к нему и обнимает. Братишки  окружают  обремененную  столь  тяжким
грузом софу, их жизненный опыт слишком мал, чтобы  они  могли  понять  смысл
происходящего. И наконец отец семейства воздевает трость, окидывает властным
взором домочадцев, с трудом отрывается от любимого  кресла  и  с  заботливой
поспешностью, хотя и  несколько  умеренной  годами,  устремляется  к  своему
неподвижно распростертому первенцу. Все с  трепетом  внимают  его  речам  на
иностранном языке. "Кто, кто довел мое дитя до  такого  состояния?  Туманная
Темза еще успеет унести немало ила, прежде  чем  силы  окончательно  изменят
мне. В сей нерадушной стране, похоже, вовсе нет законов, охраняющих порядок.
О, если бы я знал виновника, он испытал бы на себе, как я  ужасен  в  гневе.
Хоть я давно в отставке и  удалился  от  шумных  морских  сражений,  но  моя
коммодорская шпага* еще не заржавела на  стене.  А  если  что,  ее  нетрудно
наточить. Приди в себя, Мервин. Не  тревожься,  я  отдам  приказанье  слугам
разыскать злодея, и он, клянусь, умрет  от  моей  руки.  Жена,  оставь  его,
присядь где-нибудь в стороне, твой взгляд лишает  меня  твердости,  останови
поток, что струят твои слезные железы.  Очнись,  мой  сын,  умоляю,  очнись,
признай своих родных, это я, твой отец, говорю с тобою..." И матушка отходит
в сторону  и,  повинуясь  приказанию  супруга,  садится  с  книгою,  пытаясь
сохранить невозмутимость, когда жизнь детища, что выношено ею, в  опасности.
"... Вы же, дети, ступайте в парк, поглядите, как плавают лебеди, но  только
будьте осторожны, не свалитесь в пруд". Растерянные братья - все как один