- слишком часто, чтобы  я  продолжал
надеяться, будто это благодушное предположение соответствует истине. И  коль
скоро нельзя иначе, я так и буду каждый день, сложив ладони, обращать к тебе
смиренные молитвы, но искренне прошу тебя лишь об одном: не  затрудняй  свое
величество заботой обо мне, позволь мне прозябать в забвенье, словно  червю,
зарывшемуся в  землю.  Знай,  я  предпочту  довольствоваться  самым  скудным
пропитаньем, обрывками  морской  травы,  приплывающими  к  нашим  берегам  с
далеких островов в пенных объятьях прибоя, нежели знать, что  каждую  минуту
за мной следят твои глаза и что глумливый скальпель занесен над моим мозгом.
Я сам раскрыл перед тобою  все  свои  мысли  и  надеюсь,  что  благоразумие,
которым они дышат, при твоей любви к порядку польстят  тебе.  Я  лишь  хотел
оговорить характер отношений и степень близости, которые должны установиться
между нами, а засим изволь, готов ежечасно,  уподобив  щеки  свои  кузнечным
мехам, вдувать тебе в уши лживые восхваления, которых мелкое твое  тщеславие
ревниво требует от каждого смертного, - делать это целый  день  без  устали,
начиная с того самого раннего часа, когда в голубоватой дымке встает заря  и
собирает искры света, что затерялись в атласных складках сумерек, как  я,  в
своем, стремлении к добру, выискиваю искорки. Но хотя прожил я не так много,
сдается мне, что никакой любви нет и в помине, а есть лишь звучное названье,
ничего по сути не означающее. Ты слишком явно выказываешь свой нрав, надо бы
маскироваться поискуснее. А впрочем, быть может, я неправ  и  ты  поступаешь
вполне обдуманно, да и кому, как не тебе, лучше знать, что делать.  Люди  же
считают священным долгом подражать тебе, и потому алтарь любви  в  их  душах
пуст, и лишь злобой горят глаза их: каков отец, таковы и дитятки. Что бы  ни
думал я о тебе, но эти свои мысли облеку в покровы беспристрастной  критики.
Я, дескать, был бы только  рад,  когда  бы  оказалось,  что  я  заблуждаюсь.
Показывать же тебе мою ненависть, которую я вынашиваю и пестую, как  любимое
чадо, я вовсе не намерен: куда разумнее затаить ее,  разыграть  перед  тобою
роль нелицеприятного  судьи,  что  призван  дать  оценку  твоим  неправедным
деяньям. Тогда-то ты и отвернешься от меня и постараешься забыть о том,  что
я существую на свете, однако в  конце  концов  все  же  задавишь  настырного
клопа, вгрызшегося в твою печень. Уж лучше угощать тебя льстивыми,  медовыми
речами... Да, Господи, ты сотворил мир и все  живое  и  неживое  в  нем.  Ты
совершенство, Ты кладезь  всех  добродетелей.  Все  признают  Твое  величье.
Вселенский хор поет Тебе немолчную осанну! И малые птахи  прославляют  Тебя!
Тебе подвластны звезды... Во веки веков, аминь!"
     Таково было начало моей жизни, так посудите: стоит ли дивиться, коль  я
стал тем, что есть!

     (13) Я искал друга, искал свое  подобие,  искал,  но  не  находил.  Все
уголки земли обшарил, но понапрасну. Одиночество тяготило меня -  я  не  мог
больше. Я изнывал без родственной души, без единомышленника. И было утро,  и
солнце встало над горизонтом во всем своем  великолепии,  и  тогда  появился
юноша - цветы расцветали, где ступала его нога. Он подошел ко мне и протянул
мне руку и сказал: "Ты звал меня, и вот я пришел. Благослови сей день". Но я
отвечал ему: "Я не звал тебя, поди прочь, мне не нужно  твоей  дружбы..."  И
был вечер, и край черного, из мрака сотканного покрывала ночи  уже  коснулся
земли. И тогда из мглы возник неясный силуэт прекрасной женщины, и волшебные
чары ее коснулись меня. Состраданием был полон взор ее, но заговорить она не
решалась. "Подойди ближе, - сказал я ей, - свет звезд слишком слаб, и  я  не
вижу твоего лица". Она  потупилась  и  робко,  чуть  приминая  траву  легкою
стопой, приблизилась ко мне. Я разглядел ее, и вот что я  сказал:  "Добро  и
справедливость в сердце твоем, ясно вижу это,  и  я  знаю:  нам  не  ужиться
вместе. Тебя влечет моя красота, как увлекала многих, но рано или поздно  ты
пожалеешь, что посвятила мне свою любовь, ибо не знаешь души  моей.  Не  то,
чтобы я стал когда-нибудь изменять тебе, нет, той,  что  предалась  мне  так
искренне и беззаветно, я буду столь же предан; но раз и навсегда запомни: не
след овечкам и волкам заглядываться друг на друга". Чего же я хотел, если  с
отвращением отверг лучшее, что может дать человечество? - в ту пору я и  сам
еще не знал, чего  хочу.  Еще  не  научился  препарировать  свои  желания  и
побужденья по всем неукоснительным правилам философии. Я взобрался на  дикий
утес и смотрел на море. И вдруг увидел  корабль,  он  поднял  все  паруса  и
пытался уйти подальше от берега, но непреклонный ветер гнал  его  на  скалы:
едва заметная точка  стремительно  росла,  корабль  был  все  ближе,  ближе.
Начиналась буря; черным, как человеческое  сердце,  стало  небо.  Корабль  -
тяжелое военное  судно  -  бросил  все  якоря,  вцепился  ими  в  дно,  чтоб
удержаться, чтоб не столкнуло на  рифы.  Ветер,  адский  вихрь,  со  свистом
налетал со всех сторон, трепал и рвал  в  клочья  паруса.  Молнии,  огненные
стрелы, вонзались в море, грохот грома сотрясал воздух, но даже  он  не  мог
заглушить стенаний, что неслись оттуда,  из  ковчега  смерти.  Громады  волн
штурмовали корабль, и хоть цепи якорей выдержали  их  натиск,  но  затрещали
борта, и вода победно хлынула через брешь. Вспенилась, закипела,  обрушилась
на палубу - и бессильно захлебнулись насосы. Пушечный залп  -  сигнал  беды,
тонет корабль... медленно и величаво... тонет... тонет... тонет...  Крушение
- корабль охвачен то кромешным мраком,  то  блеском  молний;  кто  этого  не
видел, тот не знает всей силы злой судьбы. Стихия,  разьяренный  зверь,  без
устали  терзает  жертву,  и  наконец  многоголосый  вопль,  вопль  страха  и
страданья, взвился над  кораблем.  С  ним  вместе  отлетели  последние  силы
боровшихся со стихией. Отныне каждый дал себя спеленать покорству  и  уповал
на волю Божью. Все сбились в кучу, точно стадо перепуганных  овец.  Пушечный
залп -  сигнал  беды,  тонет  корабль...  медленно  и  величаво...  тонет...
тонет...  тонет...  Весь  день  отчаянно  работали  насосы.   Отчаянно,   но
безуспешно. И пала угрюмая, густая ночь, и наступил  финал  сей  бесподобной
драмы. Исход для всех один: захлебнуться в волнах - разве что у  кого-нибудь
в роду были предки-рыбы и он может дышать в воде - и все же каждый готовится
в последний миг набрать побольше воздуха, чтобы отбить  у  смерти  еще  хоть
пару секунд - позлить ее напоследок... Пушечный залп -  сигнал  беды,  тонет
корабль... медленно и величаво... тонет... тонет... тонет... Погружаясь  все
глубже, он взвихряет водовороты; тяжелый ил взметается со дна,  и  подводная
стихия, не уступая в силе урагану, бушует и  бурлит.  Этого-то  и  не  знает
смертник с тонущего корабля и лишь по  зрелом  размышлении  поймет  он,  что
никакое самообладание ему уж не поможет и что он должен почитать за счастье,
если удастся ему в этой подводной круговерти остаться живым хоть полсекунды,
использовать запас хоть на полвдоха. Увы, последнее его желанье - подтрунить
над смертью - неисполнимо. Пушечный  залп  -  сигнал  беды,  тонет  корабль,
медленно и величаво... тонет... тонет...  тонет...  Нет,  все  не  так.  Нет
пушечных залпов, не тонет корабль. Он уже утонул, жалкая скорлупка  исчезла,
пошла ко дну. О небо! Изведав такое, не жалко  умереть!  Я  упивался  дивным
зрелищем: предсмертной  агонией  своих  сородичей.  Жадно  следил,  стараясь
ничего не упустить. То хриплые вопли обезумевшей старухи, то  визг  грудного
младенца вдруг выбьются из  хора,  заглушая  даже  последние  вылетающие  из
капитанского рупора истошные команды. И хоть  корабль  был  слишком  далеко,
чтобы за грохотом бури и воем ветра расслышать каждый голос, но силой своего
воображенья, словно неким слуховым биноклем, я приближал его к  себе.  Когда
же, с промежутками в четверть часа, налетал с  гулким  ревом  сокрушительный
шквал и вконец перепуганные буревестники разрывались от крика, и трещала  по
всей длине корабельная обшивка, и становились  громче  стенания  несчастных,
которых жребий предназначил в жертву смерти, слушал и  вонзал  себе  в  щеку
иглу, чтобы было с чем сравнить их боль, и думал с затаенной радостью:  "Они
страдают во сто крат сильнее!" Я посылал  им  громкие  проклятья,  сулил  им
гибель, и мне казалось, что они должны, должны услышать! Я  верил,  что  для
ненависти не существовало ни расстоянья, ни акустических законов, верил, что
мои слова дошли до слуха терпящих крушение и явственно звучат у них в  ушах,
хотя и приглушенные рокотом разгневанного океана. Я верил,  что  их  снедает
жажда мести, что они беснуются в бессильной злобе! Окрестные  поселки  мирно
спали - я не раз оглядывал их и  мог  быть  покоен:  едва  ли  мне  помешают
насладиться гибелью всех до единого, никто не придет им на помощь, никто  не
знает, что в нескольких милях от берега тонет корабль, и только хищные птицы
кружат над его сломанными мачтами да  прожорливые  морские  чудища  под  его
пробитым днищем, предвкушая  добычу!  Спасенья  нет!  Для  верности  я  взял
двустволку: вдруг кто-нибудь рискнет добраться вплавь  до  скал,  тогда  моя
меткая пуля раздробит ему руку и не позволит уйти  от  судьбы.  И  точно:  в
самый разгар бури я заметил голову отчаянно борющегося с волнами  смельчака.
Его швыряло во все стороны, пенные гребни накрывали его и увлекали  ко  дну,
он захлебывался, тонул. Но вновь и вновь  выныривал,  с  волос  его  ручьями
стекала вода, взор был устремлен к берегу, он, кажется, решил потягаться  со
смертью! Поистине прекрасное упорство! При вспышках молний  было  видно  его
лицо: отважное, благородное, с кровавой полосой - должно быть, от  удара  об
острый  подводный  камень.  То  был  юноша  лет  шестнадцати:  первый  пушок
пробивался над его губой. Всего двести метров отделяли его  от  берега,  так
что мне было нетрудно разглядеть его. Какое мужество!  Какой  сокрушительный
дух! Упрямо  рассекая  грудью  волны,  которые  противились  его  усильям  и
норовили сомкнуться над его головою, он словно бросал вызов судьбе.  Но  все
уже было решено. Я не мог отступиться от слова: все, все  должны  погибнуть,
никому нет пощады! Я в том поклялся нерушимой клятвой... Треск выстрела -  и
голова исчезла, и больше ей не всплыть. Однако же эта смерть не принесла мне
никакого  особенного  наслажденья,  мне  наскучило  убивать;   занятие   это
превратилось в застарелую привычку: я не мог от него отказаться, хотя  давно
уж  притупилось  удовольствие.  Былая  свежесть  и  живость   чувств   давно
утратилась. Да и к чему смаковать  смерть  одного  человека,  когда  вот-вот
целая сотня их будет тонуть на  моих  глазах.  Вдобавок  это  убийство  было
лишено даже прелести риска - людское правосудие  почивало  себе  под  теплым
кровом в нескольких шагах отсюда, убаюканное завыванием ужасной ночной бури.
Ныне, отягощенный бременем прожитых  лет,  я  могу  положа  руку  на  сердце
сказать - и это будет истинная правда: никогда не  был  я  так  жесток,  как
твердила молва, но бывало, что людская злоба безжалостно  преследовала  меня
годами. И тогда я озлоблялся, впадал в  жестокое  неистовство  и  становился
страшен для каждого, кто только попадался на моем пути, - если, конечно,  он
принадлежал к человеческому роду. Ибо других живых существ, будь  то  лошадь
или собака, я не трогал, вы слышите? Не трогал никогда! Увы, как  раз  в  ту
ночь во мне взыграло буйство, разум мой помутился (обычно я бываю  не  менее
жесток, но соблюдаю осторожность), и потому все, кому  выпало  повстречаться
со мною, были обречены - я признаю это без всякого раскаяния. И  не  пытаюсь
переложить вину на своих соплеменников. Просто говорю  все,  как  оно  есть,
приговор же мне вынесет Страшный Суд,  при  мысли  о  котором  меня  заранее
пробирает дрожь. Да что мне Страшный  Суд!  Мой  разум  ясен  и  никогда  не
помрачался, как я вам тут наплел для отвода глаз. Я знаю, что  творю,  когда
свершаю преступленья - я жажду зла и только зла. Ветер  трепал  мои  волосы,
развевал полы плаща, а я все стоял на скале  над  бурною  пучиной  вод  и  с
ликованием взирал на вакханалию стихий и на  игрушку  их,  корабль;  ослепли
звезды, очи неба, час гибели его приспел. Я с торжеством следил за тем,  как
близился конец, я видел все: с той минуты, как началась схватка с  ураганом,
и до трагической развязки, когда морская бездна поглотила ковчег,  что  стал
могилою для всех в нем обретавшихся. Но наконец настал и мой черед взойти на
сцену и сыграть свою  роль  в  сей  пиесе,  поставленной  по  прихоти  самой
Природы. Едва лишь опустело поле битвы и стало  ясно,  что  судну  предстоит
навек обосноваться в самом нижнем этаже  морского  пансиона,  все  уцелевшие
всплыли наверх. Они хватались друг за друга, сцеплялись по двое и по трое  и
таким образом как нельзя лучше помогали себе утонуть, так  как  мешали  друг
другу свободно плыть, они захлебывались и шли ко дну, как дырявые кувшины. А
что там за стая чудовищ? Их шестеро, и  все  проворно  рассекают  плавниками
буруны. Акулы! Минута - и все эти человеческие тела, барахтающиеся  в  воде,
не находя опоры, превращаются в пузырчатый омлет, не менее лакомый от  того,
что в нем нет ни единого яйца, и  шестерка  сотрапезниц  оспаривает  друг  у
друга каждый кусок, лучшие же достанутся сильнейшей.  Кровь  перемешалась  с
водою, и вода перемешалась с кровью. Глаза людоедов горят  ярким  блеском  и
освещают,  подобно  фонарям,  место  кровавого  пиршества.  Но   вот   новое
завихрение появилось вдали. Что-то похожее  на  смерч  несется  прямо  сюда.
Какая прыть! Ах, вот что! Гигантская акула-самка спешит отведать изысканного
паштета да хлебнуть холодного бульона. Она голодна и потому  разъярена.  Она
врезается в стаю сородичей, вступает с ними в схватку за куски  растерзанной
плоти, что застывшим ужасом торчат в кроваво-пенистой  воде,  как  цукаты  в
малиновом креме. Огромные челюсти смыкаются и размыкаются, нанося соперницам
смертельные раны. Но еще живы трое,  и  акула-великанша  бешено  извивается,
уворачиваясь от них. А что же одинокий наблюдатель, там, на скалах, - о,  он
захвачен зрелищем невиданной морской баталии, волнение его нарастает. Он  не
сводит  глаз  с  мощнозубой  воительницы.   Отбросив   все   колебания,   он
прицеливается и с обычной своею меткостью всаживает пулю точно в жабры одной
из трех акул, едва лишь та на миг выпрыгиваю из воды. Врагов осталось  двое,
но тем безудержней их ярость. И Мальдорор, чья  слюна  солона,  как  морская
вода, бросается вниз со скалы и, сжимая клинок, с коим он неразлучен, плывет
туда, где словно накинут на море пестрый  веселый  ковер.  Двое  на  двое  -
честный бой! Ловкий взмах - и Мальдорор вонзил кинжал в брюхо первой  акулы.
Вторую великанша без труда прикончила сама. И вот  они  плывут  бок  о  бок:
спаситель-человек и спасенная самка-акула. Но стоило им заглянуть друг другу
в глаза, и они едва не отпрянули, встретив взор, излучающий жгучую злобу. И,
плавая кругами, неотрывно глядя на другого, каждый думал: "Так, значит, есть
на свете существо, в ком злобы еще больше, чем во мне". И наконец, в  порыве
восхищенья, оба разом рванулись навстречу друг другу; у акулы рули-плавники,
у Мальдорора руки-весла, и оба, затаив дыханье,  с  благоговением  и  жадным
любопытством глядят на собственный живой портрет, глядят  впервые  в  жизни.
Метра три осталось между ними - и тут, будто магниты, без малейшего  усилъя,
они притянулись вплотную друг к  другу  и  обнялись,  точно  нежные  брат  с
сестрою. Прикосновенье разбудило плоть. И вот уж  ноги  Мальдорора  страстно
обхватили скользкое акулье тело, прильнули к нему, точно пара пиявок, а руки
сплелись с плавниками в любовной горячке; два тела,  опутанных  сине-зеленой
морскою травой, слились воедино; и под грохот бури, при  блеске  молний,  на
пенном ложе воли, как в зыбкой колыбели, подхваченные водным током,  кружась
и опускаясь глубже в бездну  океана,  влюбленные  совокупились,  и  было  их
объятье долгим, непорочным и ужасным!.. Наконец-то нашел я  свое  подобие!..
Отныне я не одинок в этой жизни!.. Вот родственная мне душа, единомышленник!
Вот моя первая любовь!

     (14) Сена несет в своих волнах мертвое тело.  И  течение  ее  принимает
подобающую обстоятельствам медлительность. Раздутый труп торжественно плывет
по  реке,  подныривает  под   мостами   и   выплывает   вновь,   неторопливо
поворачивается, как мельничное колесо, и по временам скрывается  под  водой.
Встречный лодочник подцепляет его багром и тащит к берегу.  Но,  прежде  чем
свезти утопленника в морг, ему дадут полежать здесь, на земле: вдруг он  еще
очнется. Вокруг уж сгрудилась толпа зевак. Задним не видно, и  они  безбожно
напирают на передних. А  на  уме  у  каждого  одно:  "Уж  я-то  не  стал  бы
топиться". Кто жалеет юного самоубийцу, кто восхищается им, но следовать его
примеру никто не собирается. Ему  же,  видно,  казалось  разумным  покончить
счеты с жизнью, в которой не  нашел  он  ничего,  достойного  своих  высоких
устремлений. На вид ему лет семнадцать, не больше. В  его-то  годы  умереть!
Толпа застыла и глазеет молча. Но поздно.  Потихоньку  все  расходятся...  И
никто не склонится к несчастному, никто не  перевернет  распростертое  тело,
чтобы вылилась наружу вода. Чинные господа в тугих  воротничках  -  никто  и
пальцем  не  пошевелит,  из  страха  прослыть  чересчур  сердобольным.  Один
отходит,  тоненько   насвистывая   нечто   невнятно-тирольское,   другой   -
прищелкивая пальцами, как кастаньетами. В ту пору по берегу реки, с  мрачной
думой на челе, скакал  Мальдорор.  Увидев  тело,  он  не  стал  раздумывать.
Остановил коня и спрыгнул наземь. Нисколько не гнушаясь, приподнял он  юношу
и принялся его трясти, пока вода не полилась у него изо рта. При мысли,  что
он оживит это обмякшее  тело,  у  Мальдорора  сильнее  забилось  сердце,  он
заработал еще усерднее. Но все напрасно! Да-да, напрасно, верьте слову. Труп
остается трупом и бессильно повисает на руках у Мальдорора, как тот  его  ни
теребит. Однако Мальдорор упорен; не зная устали, он трет незнакомцу  виски;
растирает руки и ноги; целый час, уста в уста, вдувает воздух в его  легкие.
И наконец как  будто  ощущает  трепет  под  ладонью,  что  прижата  к  груди
утопленника. Ожил! О, если бы в  этот  чудный  миг  кто-нибудь  наблюдал  за
хмурым рыцарем, он увидал бы, как расправились морщины  на  его  лице,  как,
точно по волшебству, помолодел он на десяток лет. Увы, очень  скоро  морщины
соберутся вновь: быть может, завтра,  а  может,  и  сегодня,  не  успеет  он
удалиться от берега.  Ну,  а  пока  спасенный  юноша  открыл  еще  не  вовсе
прояснившиеся  глаза  и  бескровной  улыбкой  поблагодарил   спасителя,   но
шевелиться он еще не мог  -  был  слишком  слаб.  Спасти  жизнь  ближнему  -
прекрасное деянье!  Оно  одно  искупает  тьму  прегрешений!  До  той  минуты
бронзовоустый мой герой был поглощен лишь тем, как вырвать юношу  у  смерти,
теперь он всматривается в его черты и видит, что они ему знакомы. И в  самом
деле: этот едва не усопший юнец с белокурыми волосами похож на Гольцера,  да
уж не он ли это? Смотрите, как бросились они на грудь друг другу. И  все  же
мой порфироглазый Мальдорор желает сохранить суровый  вид.  Не  проронив  ни
слова, он усаживает друга перед собою на коня и пускается вскачь. Ну что же,
Гольцер, мнивший себя столь  мудрым  и  рассудительным,  теперь  ты,  верно,
знаешь по себе, как трудно в минуту отчаяния сохранять то самое спокойствие,
которым ты гордился. Надеюсь, ты не станешь больше так огорчать  меня,  а  я
обещаю тебе никогда не покушаться на свою жизнь.

     (15)  Порою  вшивокудрый  Мальдорор  вдруг  замирает   и   настороженно
вглядывается в небесный  бирюзовый  полог  -  глумливое  улюлюканье  некоего
невидимого призрака чудится ему где-то рядом. Он содрогается,  он  хватается