за голову, ибо то глас его совести. Как безумный, бросается он тогда вон  из
дому и мчится, не  разбирая  дороги,  через  морщинистые  пашни.  Но  мутный
призрак не теряет его из виду и  так  же  быстро  мчится  следом.  Иногда  в
грозовую ночь, когда стаи крылатых  спрутов,  издали  напоминающих  воронов,
парят под облаками, направляя полет свой  к  городам,  куда  они  посланы  в
предупрежденье,  дабы  люди  одумались  и  исправились,  -  в   такую   ночь
какой-нибудь угрюмый булыжник, бывает, увидит две промелькнувшие при вспышке
молнии фигуры: беглеца и  того,  другого,  -  и,  смахнув  слезу  невольного
участия с каменной одежды, воскликнет: "Наверно, кара по  заслугам!"  Сказав
же так, вновь погрузится в мрачное оцепененье, и только с  затаенной  дрожью
станет наблюдать за этой травлей, за охотой на человека, а также и  за  тем,
как  друг  за  другом  вытекают  из  бездонного  влагалища  ночи  чудовищные
сперматозоиды - сгустки  кромешной  мглы  и  поднимаются  в  грозовой  эфир,
расправив перепончатые, как у летучей мыши, крылья и застилая ими  горизонт,
так что даже легионы спрутов меркнут перед этой слепой и  безликой  лавиной.
Меж тем стипл-чейз* продолжается, соперники не сдаются, и  призрак  изрыгает
огненные струи и обжигает спину человека,  бегущего  быстрее  лани.  Грозный
призрак лишь выполняет свой долг, если же путь  ему  преградит  жалость,  он
хоть и сморщится брезгливо, но  уступит  ее  мольбам  и  отпустит  человека.
Прищелкнув языком в знак того, что погоня окончена, он  возвратится  в  свое
логово  и  не  покинет  его  до  нового  приказа.   Когда   душераздирающий,
разносящийся по всем уголкам вселенной рев его проникнет  в  душу  человека,
тот рад скорее умереть лютой смертью, чем терпеть муки совести.  Он  пробует
зарыться поглубже в землю,  но  эта  страусиная  уловка  не  спасет  его  от
совести. В один миг, как  капля  летучего  спирта,  испарится  его  земляное
убежище, в нору ворвется свет, падут, как стая куликов на заросли  лаванды*,
острые стрелы лучей, и бледный человек окажется лицом к лицу с самим  собой.
Однажды на моих глазах такой несчастный помчался  к  морю,  вскарабкался  на
утес, исхлестанный гривастыми волнами, и бросился  вниз  головою  в  бездну.
Наутро тело всплыло, и волны прибили его  к  берегу.  И  вдруг,  о  чудо!  -
вчерашний утопленник воспрял, оставив отпечаток на  песке;  отжал  промокшие
волосы и, мрачно потупившись, пошел своей дорогой. Да, совесть строго  судит
слова, дела и  даже  потаенные  наши  мысли,  ее  не  обмануть.  Но  поелику
предупредить зло часто не в ее силах, она ожесточенно травит  человека,  как
охотник травит лису, наипаче усердствуя ночью. Во мраке ее глаза - ученые по
неведению называют эти светочи метеорами - горят зеленым огнем, она  вращает
ими, она произносит таинственные слова, но смысл их внятен  человеку!  И  он
мечется без сна на своем ложе и со страхом вслушивается в  зловещее  дыханье
тьмы. Сам ангел, что бдит у его  изголовья,  сражен  наповал  камнем,  метко
пущенным невидимою рукою, и, оставив свой пост, бежит на небеса. Но  на  сей
раз я, ниспровергатель добродетелей, стану заступником человека,  -  я,  тот
самый Мальдорор, кто однажды,  в  достопамятный  для  Творца  день,  низверг
небесные  анналы,  оскверненные  гнусною  ложью  о  мнимом  Его  всесилии  и
бессмертии; кто впился  ему  в  подмышки  своими  щупальцами  о  четырехстах
присосках, так что он зашелся страшным криком. Вылетая из уст его, крики эти
превращались в гадюк, и полчища гадючьи падали на  землю  и  хоронились  кто
где: под колючими кустами, под замшелыми камнями, чтобы днем и ночью стеречь
добычу. Вопли воплотились в гадов,  чешуйчатые  плети  переплелись,  змеи  с
расплющенными головками и злобными глазками поклялись  погубить  невинность,
сжить ее со свету, и отныне не дают ей ступить ни шагу; лишь только забредет
она в песчаные дюны, каменные руины,  заброшенный  сад,  как  спешит  скорее
повернуть вспять. И хорошо, коли это ей  удается,  иной  же  раз  не  успеет
невинный человек  отойти  от  опасного  места,  как  чувствует,  что  яд  от
крошечного, незаметного укуса на  ноге  уже  коварно  проник  в  его  кровь.
Поистине трезвость мысли  никогда  не  изменяет  Создателю:  из  собственных
мучений и то сумеет он извлечь выгоду, даже их сумеет обратить  на  погибель
своим чадам. Но как же  он  вострепетал,  узрев  перед  собою  Мальдорора  в
обличье спрута, нацелившего на него все восемь исполинских щупалец, из  коих
каждое могло бы, точно жгут, обвить собою всю планету. Поначалу  захваченный
врасплох Творец еще пытался вырваться из студенистых, сжимавших его  тело  с
нарастающею силою объятий, потом затих... но я опасался  подвоха  и  потому,
напившись вдоволь священной крови, отпрянул  от  своей  почтенной  жертвы  и
ускользнул в пещеру, что служит мне пристанищем и  ныне.  Сколько  ни  искал
разгневанный Господь, он не нашел меня. С тех пор прошло уж много времени, я
полагаю, что мое убежнще давно уже не тайна для него, однако же войти в  мою
пещеру он  не  смеет;  и  мы  живем  бок  о  бок,  точно  враждующие  короли
сопредельных стран, уставшие от бесполезных  войн,  в  которых  не  победить
никому, ибо силы равны. Он остерегается меня, как я его, и хотя  никогда  ни
один из нас не был побежден другим, каждый не  раз  испытал,  на  себе  силу
нротивника и воздерживается от нападения. Но я готов возобновить борьбу, как
только будет угодно моему недругу. И пусть не ждет  удобного  случая,  чтобы
взять меня хитростью. Я бдительно слежу за ним. И пусть не посылает на землю
совесть с ее пытками. Я научил людей,  как  без  труда  справляться  с  нею.
Возможно, они еще не успели понатореть в сем искусстве, но уж  для  меня-то,
как тебе должно быть из вестно, совесть - не  большая  помеха,  чем  солома,
которою играет ветер. Такой же  пустяк.  Впрочем,  пожелай  я  углубиться  в
поэтические тонкости, я бы сказал, что  солома  представляется  мне  все  же
предметом более значительным, чем совесть, от нее есть прок  -  она  годится
скоту на жвачку, тогда как от совести проку никакого, она  только  и  умеет,
что выпускать свои стальные когти. Однажды она было хотела попробовать их на
мне, но потерпела позорное поражение. Я не позволил ей преградить мне  путь,
так как она была послана  Господом.  Прояви  же  она  смирение  и  кротость,
каковые приличествуют ее сути и от которых не след ей было отрекаться, - и я
бы выслушал ее. Заносчивость же мне не по нраву. Одной рукой  я  обломал  ей
когти, сжал в кулаке и стер их в порошок, как в ступке. Другою - оторвал  ей
голову. После чего кнутом прогнал прочь эту двуличную особу и более  никогда
ее не видел. Но голову сохранил в память о своей победе... Вгрызаясь в  темя
мертвой головы, не выпуская ее из рук, вскарабкался  я  на  кручу  и  замер,
точно цапля, на одной ноге над пропастью, затем спустился вновь в долину,  и
что же,  глядите:  крепка  и  бестрепетна  грудь  моя,  как  хладный  гранит
саркофага! Вгрызаясь в темя мертвой головы, не выпуская ее из рук, нырнул  я
в пучину вод, скользнул меж  погибельных  скал  и,  опустившись  в  глубину,
ласкал свой взор отменным зрелищем: глядел, как  бились  меж  собою  морские
чудища; я заплыл далеко от берега, так далеко, что даже зоркий глаз  мой  не
различал его, и мерзкие  спазмейки,  что  насылают  паралич,  так  и  вились
вокруг,  но  не  смели  коснуться  моих  рук  или  ног,  могучими   гребками
преодолевавших волны. И снова вернулся я на берег, и что же, глядите: крепка
и бестрепетна грудь моя, как хладный  гранит  саркофага!  Вгрызаясь  в  темя
мертвой головы, не выпуская ее  из  рук,  я  шаг  за  шагом  одолел  ступени
высочайшей в мире башни. Ноги мои подгибались от усталости, но я  взошел  на
самый верх. Оттуда, с головокружительной высоты, обозрел я равнину  и  море,
солнце и небосвод, а  затем  оттолкнул  башню  мощной  пятою  (она,  однако,
устояла) и, презирая смерть и божью кару, с победным воплем  прыгнул  камнем
вниз и полетел в разинутую  глотку  пустоты.  Люди  внизу  услыхали  тяжкий,
гулкий грохот - то грянулась о землю голова - я уронил ее, пока летел.  Меня
же подхватило невидимое облако, и я опустился плавно, точно паря на  птичьих
крыльях, и снова подхватил мертвую голову, дабы  она  могла  узреть  тройное
злодеянье, которое я намеревался свершить теперь  же;  и  что  же,  глядите:
крепка и бестрепетна грудь моя, как хладный гранит  саркофага!  Вгрызаясь  в
темя мертвой головы, не выпуская ее из рук, направил я свои стопы туда,  где
возвышалась гильотина. И живописно  уложил  под  нож  три  гибких  выи  трех
прелестных дев. Рукою мастера заплечных дел (станешь мастером,  когда  такая
жизнь за плечами!) я дернул шнур, и треугольный нож  упал,  скосив  все  три
главы, взиравших на меня с смирением и лаской. Вслед за этим я подложил  под
смертоносное лезвие свою собственную голову, и другой палач взялся за  дело.
Трижды падал исполинский нож, трижды  поднимался  и,  набрав  высоту,  вновь
скользил вниз; трижды весь мой костяк, а более всего основание  шеи  жестоко
сотрясались под ударом, как в страшном сне, когда пригрезится, что  на  тебя
обрушились стены дома.  Когда  же,  цел  и  невредим,  я  сошел  с  эшафота,
изумленные очевидцы попятились передо мною, и, прокладывая  локтями  путь  в
колышущемся людском море, я пошел с высоко поднятой, несломленною головою  -
и что же, глядите: крепка  и  бестрепетна  грудь  моя,  как  хладный  гранит
саркофага! Я обещал,  что  на  сей  раз  вступлюсь  за  человека,  но  боюсь
уклониться от истины, а потому умолкаю.  И  благодарное  человечество  будет
восторженно рукоплескать  этому  столь  своевременно  проснувшемуся  чувству
меры!

     (16)  Пора,  пожалуй,  мне  несколько  умерить  воображенье  и  сделать
передышку, подобно тому как, бывает, замрешь вдруг  посреди  любовных  утех,
вперившись взором в женское лоно; полезно обозреть достигнутое, а уж  потом,
набравшись новых сил, мощным рывком устремиться к цели. Преодолеть весь нуть
единым махом - задача не из легких; в долгом полете, когда не манит  надежда
и  не  гонит  раскаянье,  лишь  утомятся  крылья.  Так  уймем  же  на  время
разъяренную свору зубил и заступов, не станем углубляться в  гремучие  недра
сей нечестивой песни! Она подобна зловонному потоку  блевотины,  извергшейся
из пасти крокодила, который уж и сам не волен изменить в ней хотя бы  слово.
А если кто-нибудь, движимый похвальным намерением отомстить за  незаслуженно
обиженное мною человечество, откроет потихоньку  мою  дверь,  неслышно,  как
крыло альбатроса, скользнет вдоль стены и вонзит кинжал в  бок  осквернителя
священной рухляди, - что ж, пусть! Из праха вылеплена плоть моя и  рано  или
поздно распадется в прах.


        "Песнь III"

     (1) Как звали тех  ангелоподобных,  тех  озаренных  внутренним  сиянием
существ, что рождены моей фантазией и оживлены моим пером во  второй  песне?
Едва появившись на свет, они  гаснут,  как  искры,  что  пробегают  по  краю
обгоревшей бумаги и исчезают прежде, нежели глаз успеет  уследить  за  ними.
Леман!.. Лоэнгрин!.. Ломбано!.. Гольцер!.. Украшенные всеми дарами  цветущей
юности, лишь на миг промелькнули вы в моем царстве грез и  вновь,  послушные
моей воле, погрузились во мрак,  как  водолазы  в  колоколах  погружаются  в
морские глубины. Вам больше не воскреснуть. Довольно и того, что вы оставили
след в моей памяти, теперь же вам на смену явятся другие, хоть, может  быть,
не столь прекрасные, предметы моей неистовой любви, которую не могут утолить
живые люди. В голодном раже она пожрала бы сама себя, когда  б  не  находила
пищи в волшебных миражах; настанет время - она наплодит целый  сонм  эфирных
духов, которых будет больше, чем микроскопических тварей  в  капле  воды,  и
которые плотным кольцом завихрятся вокруг нее.  Случись  на  ту  пору  рядом
одинокий странник,  он  замрет  в  смущенье  перед  подобьем  пенноструйного
водопада;  вглядевшись  же,  различит  вдали  нечто  необычайное:  человека,
влекомого в бездну преисподней живой цепью летучих камелий! Но... тише!  Вот
робко и неясно, как проблески зари  на  небе  севера,  забрезжил  в  смутных
глубинах моего сознания образ следующего, пятого по  счету  кумира,  вот  он
сгущается, становится отчетливей...
     Мы с Марио мчались берегом реки. Наши кони вспарывали  плотный  воздух,
неслись, вытянув шеи и высекая искры из камней,  что  попадали  под  копыта.
Ветер бил нам в лицо, запутывался в наших плащах и развевал наши  власы,  мы
походили друг на друга, точно пара близнецов. И  чайка  с  тревожным  криком
металась, пророча грозу. "Куда спешат они, куда стремят свой бешеный галоп?"
- вопрошала она. Но мы, как зачарованные, не чуя ничего  вокруг,  предавшись
воле неистовых скакунов, безмолвно летели вперед; и встречный рыбак при виде
всадников, подобных быстрокрылым альбатросам, спешил осенить  себя  крестным
знамением и укрыться вместе с жалобно скулящим от страха  псом  в  ближайшей
пещере, уверенный, что это "заколдованные братья",  прозванные  так  потому,
что всегда  неразлучны.  На  побережье  ходят  легенды  об  этих  загадочных
всадниках, рассказывают, будто их появление всякий  раз  предвещает  великие
бедствия:  кровавую  войну,  что  заносит  грозную   секиру   над   головами
соседствующих народов; или холеру, что простирает смертоносную  десницу  над
многолюдными городами. Почтенные старцы,  не  первый  десяток  лет  грабящие
суда, что терпят крушение у  здешних  берегов,  говорят,  значительно  хмуря
брови, что эти два призрака, испокон веков реющие в бурю над дюнами и рифами
на своих широчайших черных крыльях, суть дух земной  тверди  и  дух  морской
хляби, являющие миру свое величие в часы, когда бушуют стихии, и повергающие
в изумленье каждое новое колено человеческого рода.  Прибавляют  еще,  будто
обычно они парят крыло к крылу, как  кондоры  в  скалистых  Андах,  описывая
круги возле самого солнца, где чистейшие флюиды света  служат  им  пищей,  и
лишь с великой неохотой спускаются с небесных высей к ненавистной орбите, по
которой  мечется,  как  в   лихорадке,   злосчастная   планета,   населенная
кровожадными созданьями, что беспрерывно истребляют друг друга на поле брани
под вой и рев жестокой сечи (а то и по-иному: в мирных  городах,  коварно  и
тайком вонзая в сердце ближнему клинок жестокой ненависти  или  зависти)  да
безжалостно пожирают других  тварей,  которые  хоть  и  являются  существами
низшего порядка, но так же, как они, наделены даром жизни.  Если  же  порой,
воспылав желанием склонить людей к раскаянью своим пророческим глаголом, они
решительными гребками направляются по  волнам  звездного  океана  туда,  где
мельтешит пресловутая планета, едва заметный издали шарик, окутанный  густым
смрадом, исходящим от него, как  от  помойной  ямы,  -  смрадом,  в  котором
смешались жадность, гордыня, злорадство,  порок,  -  то  им  довольно  скоро
приходится раскаяться в своем благом порыве; отринутые и освистанные, спешат
они укрыться в недрах вулканов, где им ласкает слух рев пламени, бурлящего в
подземных чанах; или на морском дне, где их  истерзанный  взор  отдыхает  на
хищных чудищах глубин, что кажутся  кротчайшими  созданьями  в  сравненье  с
племенем двуногих выродков. Когда же  опускается  благодетельная  ночь,  они
устремляются наружу из увенчанных порфировым гребнем кратеров или из  черных
морских бездн, уносятся ввысь, оставляя позади землю, сей горшок в  шипах  и
зазубринах,  где  ерзает  в  мучительных  потугах  голый  зад  человечества,
подобного стае крикливых какаду, и не оглядываются, пока этот подвешенный  в
пространстве сгусток мерзости совсем не скроется из глаз. Тогда,  удрученные
неудачей, средь братски-соболезнующих  звезд  и  пред  всевидящим  Господним
оком, рыдают, тесно обнявшись, два ангела: дух тверди и дух хляби!..
     Два всадника,  Марио  и  его  мрачный  спутник,  конечно  же,  знали  о
суеверных слухах,  которые  шепотом  передают  друг  другу  местные  рыбаки,
теснясь у камелька, при затворенных ставнях и дверях, меж тем  как  студеный
ветер ночи с воем  вьется  вокруг  убогой  хижины  и  просится  в  тепло,  и
сотрясает стены, что понизу обложены ракушками, предсмертными  дарами  волн.
Но мы молчали. К чему слова двум  любящим  сердцам?  В  них  нет  нужды.  Их
заменяет взгляд. Вот глазами я ж сказал ему, чтобы он поплотнее  укутался  в
плащ, а он мне - что мой скакун чуть вырвался  вперед,  мы  оба  переполнены
заботой друг о друге, и обоих нас терзает  скорбь.  Вот  мой  Марио  силится
улыбнуться, но я-то вижу, как омрачено  его  лицо  тяжелыми  и  неотступными
раздумьями о сфинксовых  загадках  бытия,  коварно  заводящих  в  тупик  умы
пытливых смертных. Поняв, что ему меня не обмануть, он потупился и, с  пеною
у рта прикусив свой язык, устремил тоскливый взор на  бесконечную  дорогу  и
ускользающий горизонт. Я тоже силюсь подбодрить  его,  говорю,  что  он  еще
совсем юн, а юность  -  золотая  пора,  юность  подобна  королеве,  чьи  дни
протекают в чудесных дворцах средь беззаботных наслаждений, но Марио  видит,
с каким трудом мои поблекшие  уста  выдавливают  эту  ложь,  он  знает:  моя
собственная юность, унылая, холодная, прошла, как безотрадный сон, и  всюду:
на пирах и на атласном ложе усталой  жрицы  сладострастья,  что  куплена  за
горсть монет, - мне было уготовано все то же: горький  хмель  разочарования,
постыдные морщины ранней старости, отчаяние одиночества  и  обжигающие  угли
боли. Поняв, что мне его не обмануть, я явственно представил Вседержителя  в
кровавом блеске ужасающих орудий пытки, потупился и устремил  свой  взор  на
бесконечную дорогу и ускользающий горизонт...  А  два  коня  летели  вскачь,
спасаясь от людского взгляда. Мой Марио так юн, ночная сырость и  долетающие
с берега соленые брызги леденят его губы. "Будь осторожен!  -заклинаю  я.  -
Будь осторожен! Сожми скорее губы: гляди, они растрескались,  как  будто  их
исцарапали до крови злые  когти".  Но  бестрепетно  взирает  он  на  меня  и
отвечает, не сжимая и не  раздвигая  губ.  "О  да,  я  вижу  эти  когти,  но
противиться им не стану и даже не  пошевельну  губами.  Вот  так:  смотри  и
убедись. Раз это воля Провиденья, я  покорюсь.  Пусть  устыдится,  глядя  на
меня, убожества своей фантазии". -"Возвышенная месть!" - воскликнул  я.  Что
оставалось, как не рвать на себе волосы, и я уж было  принялся,  но  строгий
взор его остановил меня, и я почтительно повиновался. Уже  совсем  стемнело,
уже орел пронесся над нашими головами, возвращаясь в свое гнездо в расщелине
скалы. И тогда Марио сказал:  "Возьми  мой  плащ,  укройся  от  стужи,  а  я
обойдусь и так". Но я вскричал: "Не смей  и  думать!  Я  не  позволю,  чтобы
вместо меня страдал кто-нибудь другой и уж тем более ты!" Он промолчал,  ибо
я был прав, но в душе я укорял себя  за  излишнюю  резкость...  А  два  коня
летели вскачь, спасаясь от людского взгляда... Но вот  я  встрепенулся,  как
челнок, подброшенный высокою волною, и воскликнул: "Ты плачешь? Ответь  мне,
о мой принц холодных  снегов  и  жемчужных  туманов.  Хоть  на  твоем  лице,
прекрасном, как цветущий кактус, нет слез и сухи, как дно пересохшего озера,
твои веки, но в глубине твоих глаз я вижу чан, наполненный кипящей кровью, а
в нем - твоя невинность, и в горло ей  вцепился  ядовитый  скорпион.  Порывы
ветра раздувают пламя под котлом, и языки  этого  мрачного  огня  вырываются
наружу. Так что, наклонившись было к тебе, я тут же и отпрянул, почуяв запах
гари - то вспыхнули волоски у меня на голове.  Скорей  закрой  глаза,  иначе
лицо твое жидкою лавой стечет в мои раскрытые ладони". И Марио повернулся ко
мне всем телом -натянутые поводья ему не помешали - устремил на меня  нежный
взор и долго глядел, помаргивая  кротким  веком  с  мерностью  набегающих  и
отступающих волн прибоя. И вот что  он  ответил:  "Успокойся.  Твоя  тревога
подобна туману, ч