ждый будет полагаться, а на  бессознательный  инстинкт  и
вполне основательными и исполненными смысла  признает  все  подсказанные  им
речи, которые  иначе  выглядели  бы,  вне  всякого  сомненья,  бесстыднейшим
враньем. Но полно, пора закончить это небольшое отступление, которое, в силу
своей болтливой беспечности,  столь  же  прискорбно  непоправимой,  сколь  и
неотразимо занимательной (в чем каждый  легко  убедится  сам,  прозондировав
верхние слои своей памяти), вышло из определенных ему берегов, а для  этого,
если ваше душевное равновесие не  нарушено  или,  еще  лучше,  если  чаша  с
глупостью  стоит  много  выше  той,  на  которой  помещаются  благородные  и
драгоценные свойства разума, а говоря яснее (ведь до сих пор я был  озабочен
лишь лаконичностью слога, если же иные с этим не согласятся и поставят мне в
упрек длинноты, то будут не правы, поскольку никак нельзя  счесть  длиннотой
то, что соответствует первоначальной цели, а именно: изгонять все проявленья
истины, безжалостным скальпелем  хладного  анализа  вырезать  ее  под  самый
корень), если ваш разум еще не весь разъеден язвами, которыми наградили  его
природа, обычай и воспитание, - для этого - повторяю во второй и в последний
раз,  ибо  многократное  повторение,  как   недвусмысленно   свидетельствует
практика, приводит чаще всего к полной невозможности согласия - лучше всего,
смиренно поджав хвост (если  предположить,  что  таковой  у  меня  имеется),
вернуться к драматическому повествованию, являющемуся каркасом  сей  строфы.
Но прежде было бы недурно выпить хотя бы един-единственный  стакан  воды.  А
ежели нельзя один, то можно два. Так во время погони  через  лес  за  беглым
негром наступает минута, когда все, повесив ружья на лианы, усаживаются  под
сенью дерев, дабы утолить жажду и голод. Но это лишь  краткая  передышка,  и
вот снова заулюлюкали со всех сторон: охота продолжается. И подобно тому как
кислород распознается по его способности - которою он  вовсе  не  кичится  -
разжигать чуть тлеющую спичку, обнаруживаемое мною упорное желание вернуться
к главной теме служит признаком изрядной  обязательности.  Итак,  когда  две
самки  изнемогли  настолько,  что  руки  больше  не   держали   плеть,   они
благоразумно прекратили  упражнения,  коим  предавались  два  часа  кряду  и
удалились в веселии, не предвещавшем ничего  доброго.  Тогда  я  бросился  к
несчастному, который призывал на помощь застывшим взглядом (он потерял много
крови и до того ослаб, что не мог  говорить,  и  хотя  я  не  врач,  но  мне
показалось, что особенно сильное кровотечение наблюдалось в области  лица  и
паха), освободил от пут его руки,  перерезал  ножницами  его  волосы.  И  он
рассказал мне, как однажды  мать  позвала  его  к  себе  в  спальню,  велела
раздеться и  возлечь  с  нею  на  ложе,  как,  не  дожидаясь  его  согласия,
родительница первой  сбросила  с  себя  одежды  и  принялась  завлекать  его
бесстыднейшими телодвижениями. Он спасся бегством. Но вскоре и супруга стала
уговаривать его уступить  домогательствам  старухи  (видно,  рассчитывая,  в
случае успеха, получить от нее награду), он же упорствовал и тем  навлек  на
себя ее гнев. И тогда они обе  сговорились  погубить  упрямца:  соорудить  в
безлюдном месте виселицу и оставить его, беззащитного, на волю злой  судьбе.
В результате весьма продолжительных, весьма серьезных и донельзя напряженных
раздумий они остановили свой выбор на этой  утонченной  пытке,  и  лишь  мое
неожиданное вмешательство воспрепятствовало полному осуществлению их  плана.
Во все время рассказа лицо спасенного сияло такой благодарностью, что сияние
это затмевало страшный смысл того,  что  он  произносил.  Затем  он  лишился
сознания, и я на руках донес его до ближайшей хижины и оставил на  попечение
живших в ней крестьян, не преминув вручить им  кошелек  с  деньгами  на  все
расходы по его лечению, и взял с них слово, что  они  не  преминут  окружить
больного любовью и неустанными заботами, словно собственного сына. Рассказав
им все, что поведал мне несчастный, я вновь переступил порог и  пошел  прочь
от дома, но, не сделав и сотни шагов, невольно повернул назад, так что вновь
очутился в хижине и, обращаясь к  простодушным  обитателям  ее,  воскликнул:
"Ничего, ничего, не подумайте только, что я  удивлен!"  И  с  этими  словами
удалился вновь, на сей раз окончательно, хотя все  время  ощущал  подспудное
сопротивленье своих ног - возможно, кто-нибудь другой его бы не заметил,  но
не я! К той виселице, что  весеннею  порою  возведена  совместными  усильями
супружеских и материнских рук, не устремится волк, влекомый сладкою надеждой
набить добычей брюхо. Едва завидев черный пук волос, болтающийся  на  ветру,
он  обратится  в  бегство  и,  презрев  закон  инерции,  мгновенно  разовьет
внушительную скорость. О чем свидетельствует сие диковинное  физиологическое
явление? - не о том ли, что волк наделен интеллектом, намного  превосходящим
примитивный  инстинкт  своих  млекопитающих  собратьев?   Не   поручусь   за
истинность этих догадок, однако же мне кажется, что  зверь  все  уяснил,  он
понял, что такое преступленье! Да и как не понять, коли двуногие открыто, не
таясь, изгнали разум и его веленья и возвели на  опустевший  трон  неистовое
мщенье!

     (4) На мне короста грязи. Меня заели вши. Свиньи блюют при  взгляде  на
меня. Кожа моя  поражена  проказою  и  покрыта  струпьями;  она  лопается  и
гноится. Не касается ее влага речная,  не  орошает  ее  влага  небесная.  На
темени моем, словно на навозной куче, выросла купа огромных зонтичных грибов
на мощных цветоножках. Четыре столетия восседаю я в полной неподвижности  на
давно утратившем первоначальный вид сидении. Ноги мои пустили корни в землю,
полуодеревеневшая плоть  по  пояс  превратилась  в  некое  подобие  кишащего
гнусными насекомыми ствола. Но сердце еще бьется. А как бы могло оно биться,
если бы гниющий и смердящий труп мой (не смею называть его телом) не  служил
ему обильною пищей! Под левою мышцей обосновались жабы и, ворочаясь, щекочут
меня. Смотрите, как бы одна из них не выскочила да не забралась вам  в  ухо:
она примется скоблить ртом его внутренность, пока не проникнет в  мозг.  Под
правою мышцей живет хамелеон, что вечно охотится на жаб, дабы не  умереть  с
голоду: какая же божья тварь не хочет жить! Если же ни одной  из  сторон  не
удается обойти другую, они расходятся полюбовно и высасывают нежный жирок из
моих боков, к чему я давно уж привык. Мерзкая  гадюка  пожрала  мой  мужской
член и заняла его место: по вине этой гадины я стал евнухом. О, когда  бы  я
мог защищаться руками, но они отсохли, если вообще не превратились в  сучья.
Во всяком случае одно бесспорно: ток  алой  крови  в  них  остановился.  Два
маленьких, хотя достигших зрелости, ежа выпотрошили  мои  яички:  содержимое
швырнули псу, каковому  подаянию  он  был  весьма  рад,  а  кожаные  мешочки
старательно промыли и приспособили под жилье. В прямой кишке устроился краб;
ободренный моим оцепенением, он охраняет проход  клешнями  и  причиняет  мне
отчаянную боль! Пара медуз пересекла моря  и  океаны:  пленительная  надежда
влекла их, - надежда, в которой они не обманулись. Их взгляд приковывали две
мясистые половинки, из коих состоит человеческий зад, и вот, приникнув к сим
округлостям и вжавшись, они расплющили их так, что, где прежде была  упругая
плоть, стала мразь и слизь, два равновеликих,  равноцветных  и  равномерзких
кома. О позвоночнике же лучше и не упоминать - его заменяет  меч.  Да,  меч,
конечно, вы удивлены... я и сам не совсем понимаю...  Вам  любопытно  знать,
как очутился он во мне, вонзенный в почки, не так ли? Я и  сам  лишь  смутно
представляю это, но если счесть не сном, а подлинным воспоминаньем  то,  что
отложилось в моей памяти, то знайте: прослышав о моем обете, о  том,  что  я
обрек себя на  неподвижность  и  страданья,  покуда  не  одержу  победы  над
Создателем, подкрался  ко  мне  сзади,  на  цыпочках,  однако  же  не  столь
бесшумно, чтоб я не услышал, Человек. В  первый,  хоть  и  недолгий,  миг  я
ничего не почувствовал. Стальной клинок вошел  меж  лопаток  в  спину  быка,
жертвы корриды, погрузился по самую рукоять, и остов зверя содрогнулся,  как
горный хребет в землетрясение. Железо так прочно приросло к живому телу, что
до сих пор никому не удалось извлечь его. Кто только за это ни брался: врачи
и силачи, механики и философы, и каких только средств они ни  перепробовали.
Ибо не ведали, что зло, причиненное человеком, неискоренимо. И я простил  им
невольное их заблуждение и поблагодарил взмахом вежд. Молю тебя,  о  путник,
иди своей дорогой, не говори ни слова мне в утешение,  не  то  мужество  мое
дрогнет. Предоставь  моей  решительности  закалиться  в  огне  добровольного
мученичества. Иди и не жалей  меня  понапрасну.  Извилисты  пути  ненависти,
необъяснимы причуды ее, внешность ее обманчива, как мнимая  кривизна  жерди,
опущенной концом в воду. Каким бы ни казался я тебе на вид, я и  теперь  еще
смогу атаковать небесные твердыни, смогу увлечь с собой на штурм целую  рать
головорезов и вновь вернуться и застыть, обдумывая  планы  праведной  мести.
Прошай же, иди и не мешкай, и пусть мой  устрашающий  пример  послужит  тебе
уроком и предупрежденьем: подумай, что сделало меня смутьяном, ведь и я  был
рожден непорочным! Расскажи обо мне своему сыну, возьми его за руку и открой
ему все величие звезд, все красоты земного мира: от  гнезда  крохи-малиновки
до божьих храмов. Ты подивишься, как почтительно  станет  он  внимать  отчим
наставлениям, и вознаградишь его улыбкой.  Но  взгляни  на  него,  когда  он
останется без надзора, и увидишь, что в бешеной злобе плевками оскверняет он
добродетель; он человеческое отродье, и он лгал тебе, но впредь он  тебя  уж
не  обманет;  теперь  тебе  доподлинно  известно,  каким  будет  твое  чадо.
Приготовься же, злосчастный отец, узреть эшафот, где  отсекут  голову  юному
злодею, и прими в сердце жгучую боль, такова будет участь твоя  на  старости
лет.

     (5) Что за фигура с назойливым  упорством  маячит  перед  моим  взором,
какой уродине принадлежит сие изображение? Задавая самому себе  этот  жгущий
сердце вопрос, я нисколько не изменяю обычной  строгости  стиля,  ибо  делаю
это, заботясь не о пышной форме, а лишь о достоверности. Кто бы ты  ни  был,
защищайся: я намерен запустить в тебя  тяжелым  обвинением,  как  камнем  из
пращи. Где ты украл глаза? Они чужие, не твои! Я  видел  точно  такие  же  у
одной случайно встреченной светловолосой женщины,  знать,  у  нее  ты  их  и
вырвал! Понятно, ты хочешь, чтоб тебя сочли красавцем,  но  тебе  никого  не
обмануть, а уж меня и подавно. Запомни это и не  сочти  меня  глупцом.  Стаи
хищных орлов, охочих до кровавой пищи, горячих  защитников  всех  гонителей,
прекрасных,  как  украшающие  ветви  арканзасского  панокко*   полуистлевшие
скелеты, парят кругами над твоим  челом,  как  будто  преданные  слуги,  что
взысканы господской милостью. Да есть ли у  тебя  чело?  Право,  в  этом  не
мудрено усомниться. Твой лоб так низок, что вряд ли представляется возможным
установить сам факт  его  существования  при  столь  скупом  количестве  ему
присущих признаков. Я не шучу. Может, ты и впрямь безлобый, ты, что вихляешь
позвонками да извиваешься передо мною, как неумелый шут, задумавший сплясать
замысловатый танец. Но кто же, кто похитил  твой  скальп?  Быть  может,  тот
человек, которого ты держал  в  заточении  целых  двадцать  лет  и  который,
вырвавшись на волю, решил воздать тебе за все  сполна?  Если  так,  я  готов
похвалить его, правда с оговоркой: я не  сторонник  крайностей,  но  он  был
крайне мягок. Ты же похож теперь на  пленного  индейца,  хотя  это  сходство
исчерпывается (заметим это с самого начала) значительным изъяном  волосяного
покрова. Я не отрицаю принципиальной  возможности  того,  что  волосы  вновь
отрастут  вместе  с  кожей,  -  открыли  же  физиологи,   что   у   животных
восстанавливается со  временем  даже  удаленный  мозг,  -  но  ограничиваюсь
простой, но,  впрочем,  не  лишенной  удовольствия  констатацией  увечья,  и
помыслы мои не простираются  так  далеко,  чтобы  пожелать  тебе  исцеления,
скорее, напротив, я склонен  с  более  чем  сомнительной  беспристрастностью
видеть в постигшей тебя невеликой беде, потере кожи с верхней части  черепа,
лишь предвестие несчастий покрупнее и осмеливаюсь  робко  предвкушать  такой
оборот дела. Надеюсь, я понятно излагаю свои мысли. Твое же горе  поправимо;
случись тебе, в силу нелепой  (но  не  противоречащей  логике)  случайности,
отыскать драгоценный лоскут кожи, суеверно сохраненный твоим противником как
память об одержанной когда-то сладостной победе, и, ты, вероятнее всего -  а
впрочем,  законы  вероятности  изучены  лишь  применительно  к   математике,
несмотря на то, что они, как всем известно, по аналогии легко приложимы и  к
иным областям мышления, - не  преминешь  воспользоваться  столь  же  удачно,
сколь и внезапно подвернувшейся возможностью из  вполне  законного,  хотя  и
несколько  чрезмерного,  страха  перед  местным  или  общим  переохлаждением
предохранить  обнаженные  участки  твоего   мозга   от   соприкосновения   с
атмосферным, особенно зимним, воздухом посредством  этого  головного  убора,
который принадлежит тебе по неоспоримому природному  праву  и  который  тебе
будет позволено, если только ты, вопреки здравому смыслу, не  воспротивишься
этому сам, носить при любых обстоятельствах, не навлекая на себя  упреков  -
всегда столь неприятных - в нарушении этикета. Ты слушаешь меня внимательно,
не так ли? А если и дальше будешь слушать так же, вбирая  каждое  слово,  то
очень скоро пропитаешься горькою отравой скорби... Ну, а не  слушать  ты  не
можешь, ты внимаешь моим речам, словно подчиняясь некоей силе  извне,  -  не
потому ли, что я беспристрастен и ненавижу тебя не так  сильно,  как  должен
бы; возрази, если можешь. Твой дух стихийно тяготеет к моему, потому что  во
мне меньше зла, чем в тебе. Ну, разве я не прав! Вот ты лишь  бросил  взгляд
на городок, раскинувшийся там, на горном склоне. И что  же?..{"  Все  жители
его мертвы! Однако у меня, как и у всякого, или, быть может, больше,  чем  у
всякого, хоть это и грех, есть гордость. Так выслушай меня... если признания
того, кто прожил без малого полсотни лет в обличии  акулы,  носимой  теплыми
подводными теченьями вдоль африканских берегов,  тебе  настолько  интересны,
что ты их можешь выслушать, пусть не сочувственно, но уж, по  крайней  мере,
не проявляя слишком явно, что  было  бы  непоправимою  ошибкой,  отвращения,
которое тебе внушает это существо. Не стану  сбрасывать  маску  добродетели,
чтобы предстать пред тобою таким, каков я  есть,  поскольку  никогда  ее  не
надевал, (возможно, это может послужить мне  оправданьем),  так  что,  стоит
тебе вглядеться получше, и ты тотчас признаешь во мне прилежного ученика, но
отнюдь не соперника, пытающегося тягаться с тобою на поприще зла. А коли  уж
я не оспариваю у тебя пальму первенства, то не думаю, чтобы на это осмелился
кто-нибудь еще - ему пришлось бы прежде сравняться со, мною, а это  нелегкая
задача... Так слушай же, если ты не туманный фантом (ты  прячешь  свое  тело
непонятно где): эту девочку я увидел как-то утром;  твердой,  не  по  годам,
поступью направлялась она к  озеру,  чтобы  сорвать  розовый  лотос,  и  уже
склонилась над водою,  как  вдруг  встретилась  взглядом  со  мной  (замечу,
справедливости ради, что это произошло не без моего старанья). И  в  тот  же
миг она внезапно, подобно тому как вскипает пеной приливная волна,  встречая
на своем пути валун, пошатнулась; ноги ее подогнулись, она упала в  озеро  и
опустилась на самое дно (бесспорно, это чудо, но так оно и было, и  это  так
же верно, как то, что я с тобою говорю); побочным эффектом сего происшествия
послужило то, что все цветы из рода нимфей, которые цвели на озере, остались
в целости и сохранности. Что она делает там, под толщей воды?.. как знать. Я
полагаю, ведет ожесточенную борьбу с неумолимой силой тления! Но все же  мне
далеко до тебя, учитель, до тебя, чей взор уничтожает города,  как  слоновья
пята муравьиную кучу! И вот тому свидетельство... Гляди, как  опустел  склон
горы, где прежде кипела жизнь, и город стоит, как заброшенный всеми  старик.
Хотя дома и невредимы, зато - признаем честно - о тех, кто жили в них, никак
нельзя сказать того же: их больше  нет,  считайте  это  парадоксом,  но  это
истинная правда. Трупный смрад уже  коснулся  моего  обоняния.  Как,  ты  не
чувствуешь? Ну, так взгляни: орлы слетаются со всех сторон  и  только  ждут,
пока мы отойдем, чтобы начать роскошный пир. Постой! Но, кажется, эти  птицы
уже давно были здесь, я видел, как они вились у тебя над головою, как хищные
их крылья вычерчивали в небе воздушный обелиск, они словно торопили,  словно
подстрекали тебя. Неужто и сейчас еще ты ничего не чуешь?  Обман,  не  может
быть. Не может  быть,  чтобы  не  затрепетали  твои  обонятельные  нервы  от
прикосновения пахучих атомов, их иснускает город убиенных, - ты  это  знаешь
сам... О, с каким восторгом припадаю я  к  твоим  стопам,  но  лишь  пустоту
обнимают мои руки... Где же неуловимое тело того, кого видят глаза мои, пред
кем  я  преклоняюсь?  Фантом  смеется  надо  мной  и  вместе  со  мною  ищет
собственное тело. Знаком призываю его не двигаться - и получаю в ответ такой
же знак... Ах, вот что... я все понял,  секрет  раскрыт,  но,  признаюсь,  я
что-то этому не слишком рад. Все объяснилось, все  до  последней  мелочи,  о
которой, по правде, не  стоило  и  говорить,  вроде  вырванных  у  белокурой
женщины глаз - подумаешь, какая важность! Как же мог я  забыть,  что  это  с
меня самого сняли скальп, что это я сам заточил,  хотя  не  на  двадцать,  а
всего лишь на пять лет (досадная ошибка!), одного человека, желая потешиться
его муками, за то что он отказал мне в своей дружбе, -  и  справедливо:  ибо
таких не берут в друзья. Если же я и дальше буду притворяться, скажу, что не
подозреваю о смертоносной силе своего взгляда, которая губит даже планеты  в
небесном пространстве, то,  пожалуй,  сочтут,  что  память  у  меня  отшибло
начисто. Но это лишь минутные провалы, которые случаются не в первый  раз  и
повторяются, как только предо мною в зеркале является вполне закономерно мое
изображение, не признанное мною

     (6) Я уснул на голом камне. Охотник, без отдыха и пищи гонявшийся целый
день по пустыне за голенастым страусом, если  найдется  таковой  среди  моих
читателей, - вот кто сможет хотя бы  отчасти  понять,  какой  свинцовый  сон
сморил меня. Или вообразите: пенный вал бчшуюшего моря своею  мощной  дланью
послал в пучину судно, из всего  экипажа  один  человек  остался  на  плоту,
долгие часы его плот, как щепку, носит по волнам, -долгие часы, и каждый час
длиннее целой  жизни,  но  наконец  поблизости  плывет  фрегат,  несчастного
матроса замечают, в последний  миг  к  нему  поспевает  помощь  -  вот  этот
страдалец, верно, мог бы  понять  лучше  всех,  каким  тяжелым  сном  я  был
придавлен. Гипноз да хлороформ способны ввергнуть человека - да и  ввергают,
если не ленятся -  в  подобную  каталептическую  летаргию.  Такое  состояние
нисколько не напоминает смерть, кто это скажет, тот солжет. Однако  перейдем
скорее к сну, который мне пригрезился, не то любители такого рода россказней
взревут от нетерпения, как стая мощноглавых кашалотов, оспаривающих  друг  у
друга беременную самку.  Итак,  мне  снилось,  будто  я  очутился  в  прочно
приросшей ко мне шкуре свиньи и валяюсь в самых грязных  лужах.  Это  ли  не
благодать: сбылись мои мечты, я больше не принадлежал к человеческому  роду!
Именно так я и подумал и был несказанно обрадован, хотя и не мог сообразить,
за какой подвиг Провидение  послало  мне  столь  почетную  награду.  Теперь,
вспоминая все, что произошло со мною, пока я  был  распластан  на  гранитно