роматов, а он  поет  гимн  любви  и  держит  в  объятиях
прекраснейшее существо на свете. Но увы! едва развеются  вместе  с  утренним
туманом грезы, едва проснется он, как увидит, что руки его сжимали  призрак,
пустоту. Так спи же, спи, гермафродит! Не просыпайся, умоляю... Пусть дольше
длится сон, пусть длится  вечно...  Видения  несбыточного  счастья  вздымают
грудь, да будет так... Не открывай же глаз, не просыпайся, я  не  хочу!  Дай
мне уйти, пока ты спишь. Быть может, когда-нибудь я напишу  о  тебе  большую
волнующую повесть, расскажу  со  всеми  раздирающими  душу  подробностями  о
горестной твоей судьбе и не премину присовокупить назидательные  выводы.  До
сих пор же мне ни разу не удалось довести это дело до конца: едва приступлю,
и из глаз неудержимо льются на белый лист бумаги слезы, и пальцы дрожат, как
у немощного старца. Но я  должен,  должен  набраться  духу.  Такая  слабость
простительна женщине, мне же не пристало, точно барышне, лишаться чувств при
мысли о твоих  страданьях.  Спи,  спи,  гермафродит...  Не  открывай  покуда
глаз... Прощай, гермафродит! Каждый день стану я молить о тебе Господа (чего
ни за что не стал бы делать ради  себя  самого!).  Да  обретешь  ты  наконец
успокоенье!..

     (8) Лишь только слуха моего коснется голос - хотя бы  даже  серебристые
колоратуры  небесного   сопрано,   чистейшая   гармония,   изливающаяся   из
человеческих уст, - все равно, бешеные языки пламени  сей  же  миг  начинают
плясать перед глазами, оглушительная канонада - грохотать в ушах. Откуда эта
исступленная ненависть ко всему человеческому? Будь те же созвучья извлечены
из струн или клавиш - и я вожделенно ловил бы  волшебные  ноты,  нанизанные,
будто перлы, на мелодическую нить, что мерными извивами змеится  по  упругим
воздушным волнам. По жилам разлилась бы  сладкая  истома,  блаженный  дурман
усыпил бы волю и сковал мысли, подобно тому как  туманное  марево  застилает
яркий свет солнца. Мне рассказывали, что я родился на свет глухим. В плену у
глухоты прошли мои первые годы, так  что  я  не  слыхал  человеческой  речи.
Правда, говорить меня научили, хотя и с  большим  трудом;  но  чтобы  понять
собеседника, я должен был прочитать то, что он  напишет  мне  на  бумаге,  и
только тогда мог ответить. Так было, пока не настал злосчастный день. К тому
времени я уже достиг отроческого возраста, был чист, хорош собою и  восхищал
всех умом и добросердечием. Ясное лицо мое отражало свет непорочной  души  и
приводило в смущение тех, у кого запятнана совесть. С благоговением  взирали
на меня люди, ибо моими глазами на них глядел ангел. Однако же я  знал,  что
не всегда мое чело, что так  любили  с  материнской  нежностью  лобзать  все
женщины, будет увито цветами юности -  они  завянут  вместе  с  быстротечною
весною жизни. Порою даже мне приходило на ум, что  этот  мир  и  этот  купол
неба, усеянный дразняще  недоступными  звездами,  быть  может,  не  столь  и
совершенны, как мне мнилось. И вот настал злосчастный день.  Однажды,  устав
карабкаться по кручам и плутать, утратив правый путь*  в  темных  лабиринтах
жизни, я поднял истомленные, с кругами синевы, глаза на вечный  небосвод,  -
я, юнец, дерзнул проникнуть в тайны вселенной. Но взор мой встретил пустоту.
Объятый ужасом и дрожью, я заглядывал все глубже, глубже и наконец увидел...
Увидел весь покрытый золотом трон из человеческого кала, а на нем с ухмылкою
самодовольного  кретина  и  облаченный  в  саван  из  замаранных  больничных
простынь восседал тот, кто величает себя Творцом! Сжимая в руке гниющий труп
без рук и ног, он подносил его поочередно к глазам, и к носу,  и  ко  рту  -
да-да, ко рту, к своей разинутой пасти, так что не оставалось сомнений,  что
сделал он с сим омерзительным трофеем. Ноги  его  утопали  в  огромной  луже
кипящей крови, и порой из нее высовывались,  как  глисты  из  вонючей  жижи,
несколько голов, - высовывались боязливо и в тот же  миг  скрывались  вновь,
дабы  спастись  от  наказанья.  Ослушнику  грозил  удар  карающей  пяты   по
переносице, но люди - не  рыбы,  как  обойтись  им  без  глотка  воздуха!  А
впрочем, если не рыбье, то лягушечье существованье  влачили  они,  плавая  в
этом чудовищном болоте. Когда же рука Творца  пустела,  он  шарил  ногою  и,
зацепив за шею острыми, как клещи, когтями следующую жертву, выуживал ее  из
красного месива - чем не отменный соус! Всех, всех ждала одна участь: первым
делом Творец откусывал  каждому  голову,  затем  отгрызал  руки  и  ноги,  а
напоследок сжирал туловище, - собирал без остатка с костями вместе. Покончив
с одним, брался за другого, и так всю вечность; час за часом.  Лишь  изредка
он отрывался, чтобы возгласить: "Раз я вас сотворил, то волен делать с вами,
что хочу. Вы невиновны предо мной, я знаю, но никакой вины не надо; я потому
вас истязаю, что ваши муки - мне отрада".  И  жуткий  пир  возобновлялся,  и
череп вновь трещал под челюстями, и комья мозга застревали  в  бороде.  Что,
читатель, верно у тебя самого потекли слюнки? Верно, и ты не прочь  отведать
свеженького, аппетитного мозга, только что извлеченного  из  головы  славной
"рыбки"? Ужас сковал меня пред этим виденьем, я не мог вымолвить  ни  слова,
не мог пошевельнуться. Трижды готов был  рухнуть,  как  мертвец,  но  трижды
удерживался на ногах. Меня бил озноб, внутри все кипело и  клокотало,  будто
лава в жерле вулкана. Я задыхался, словно стальной обруч стиснул мне  грудь;
когда же, вне себя от страха и удушья, я стал хватать  ртом  воздух,  то  из
моих разверстых уст исторгся крик... пронзительно-надрывный крик, такой, что
я его услышал! Тугие жгуты, стягивавшие слух, ослабли, барабанная  перепонка
затрещала под напором того воздушного потока, что,  хлынув  из  моей  груди,
разлился далеко окрест. Стена врожденной глухоты рухнула разом. Я слышал!  Я
обрел недостававшее пятое чувство. Но, увы, оно не принесло мне радости! Ибо
если с тех пор я начал различать человеческий голос, то каждый раз при  этих
звуках меня пронзала боль с  такою  же  страшною  силой,  как  тогда,  когда
оцепенев, взирал я на муки невинных жертв. Стоило кому-нибудь заговорить  со
мною, как все, что открылось мне в потаенной глубине  небес,  вновь  оживало
пред глазами и речь сородича была лишь отзвуком того неистового  крика,  что
потряс все мое существо. Я не мог  отвечать,  передо  мной  вновь  всплывало
жуткое кровавое болото, и волосы вставали дыбом  от  стонов,  подобных  реву
дикого слона, с которого живьем сдирают кожу. А когда с годами я лучше узнал
Человека, то к чувству  жалости  прибавилась  бешеная  ярость,  -  разве  не
достойно ее жестокое чудовище, способное лишь изрыгать хулу да изощряться  в
злодеяньях. И к тому же беззастенчиво лгать, что  зло  среди  людей  большая
редкость! Но все это в прошлом, и я уже давно зарекся вступать  в  беседу  с
человеком. А каждый, кто приблизится ко мне, пусть онемеет, пусть  ссохнутся
его голосовые связки, чтобы  не  смел  прельщать  меня  красивыми  речами  и
изливать предо  мною  душу  в  словах,  подобных  соловьиному  пению.  Пусть
смиренно сложит руки на груди, опустит очи долу и молчит, да,  пусть  хранит
священное молчание. Довольно я настрадался, когда меня днем и ночью,  словно
свора псов, терзали кошмары и воскресало открывшее мне тайну бытия  виденье,
- одна лишь мысль о том, что эта пытка повторится, мне  претит.  О,  знайте:
сорвется ль с гор лавина, возопит ли в выжженной пустыне  львица,  оплакивая
смерть детенышей, иль затрещит столетний дуб,  сокрушенный  небесным  огнем,
иль смертник возопит в темнице пред тем как положить  главу  под  гильотину,
или гигантский спрут, торжествуя победу над жертвой кораблекрушения или  над
неосторожным пловцом, подымет шторм на море - знайте, все эти звуки  во  сто
раз приятнее для слуха, чем гнусный голос человека!

     (9) Сию малую живность люди кормят даром. Не из корысти, а  из  страха.
Да и как же не бояться: коли это прожорливое насекомое не насытится - а всем
явствам и питиям предпочитает  оно  кровь,  -  то  может  волшебным  образом
увеличиться до размеров слона и, как бешеный слон топчет хрупкие  колосья  в
поле, в гневе растоптать неугодных ему. Вот почему  его  стараются  всячески
ублажить, заискивают перед ним  по-собачьи  и  почитают  несравненно  больше
любой иной божьей твари. Человеческая голова служит ему троном, на коем  оно
величественно  восседает,  вонзив  когти  в  кожу.   Когда   же,   достигнув
преклонного возраста,  оно  чрезмерно  жиреет,  его,  как  то  было  принято
поступать со стариками у одного из древних народов, убивают,  дабы  избавить
от мучительных старческих недугов. Хоронят его с  почестями,  как  героя,  и
достойнейшие граждане несут его гроб на плечах до самого кладбища. Могильщик
проворно засыпает могилу под цветистые речи о бессмертии души, тщете  земной
жизни и неисповедимой воле Провиденья, и наконец, мраморная плита  завершает
путь обретшего вечный покой труженика. Толпа скорбящих расходится, и  ночная
тьма опускается на кладбищенские стены.
     Утрата тяжела, нет слов, но все же... не падайте духом,  люди:  дорогой
усопший позаботился в утешение вам наплодить миллионы потомков; они  грядут,
эти бойкие отпрыски, они не замедлят превратиться из драчливых  озорников  в
прекраснейших,  почтенных,  смиренных  видом  и  свирепых  духом  вшей.  Наш
благодетель  предусмотрительно  отложил  уйму   крохотных   яичек,   надежно
прикрепив их к  вашим  волосам,  чтобы  растущие  личинки  могли  высасывать
вдоволь питательной влаги из волосков. А в должный  срок  из  этих  гнид-яиц
проклюнутся детеныши. И можете за них не опасаться:  уж  эта  молодь  быстро
усвоит  житейскую  науку,  и  вы  скоро  получите   тому   весьма   ощутимое
доказательство, когда они испробуют на вас свои коготки и зубки.
     Известно  ли  вам,  почему  вши  довольствуются  вашей  кровью,  а   не
прогрызают череп? Нет? Так я скажу вам: лишь оттого, что не хватает сил.  Но
если бы размер их челюстей соответствовал их неуемным  аппетитам,  они,  вне
всякого сомнения, изгрызли и сожрали бы все: мозг и глазные яблоки,  мускулы
и кости - все ваше тело  без  остатка.  Все  за  один  присест.  Вооружитесь
микроскопом  и  разглядите  попристальнее  хоть  одну   вошь   из   шевелюры
какого-нибудь оборванца: что, разве я не прав? Беда этих головорезов лишь  в
том, что они не вышли ростом.  Верно,  в  рекруты  их  бы  не  взяли:  таких
коротышек  бракуют.  Но  горе  кашалоту,  если  он   вздумает   вступить   в
единоборство с вошью. Хоть он и гигант, но будет обглодан во мгновение  ока.
И кончика хвоста не останется. Слон скорее даст себя одолеть. Но не вошь! Но
не стоит и пытаться справиться с  нею.  У  вас  на  руке  растут  волоски  -
берегитесь! Ваша рука из плоти,  крови  и  костей  -  берегитесь!  Миг  -  и
захрустят, точно в железных тисках, пальцы. Исчезнет, точно ее  и  не  было,
кожа. Упованьям вшей не дано исполниться. И все же, завидев  вошь,  обойдите
ее стороною, она из тех, кому следует  класть  палец  в  рот.  Не  то  можно
жестоко поплатиться. Такое уж бывало. Что ж, хотя, разумеется, я был бы  рад
когда бы вши могли досадить людям побольше, но и то, что делают они  сейчас,
немало.
     Доколе, человек, ты будешь поклоняться трухлявому идолу,  этому  твоему
богу, которого не пронять ни молитвами, ни  щедрыми  жертвоприношениями?  Ты
благочестиво украшаешь ее алтари цветами, ты приносишь на  них  полные  чаши
дымящейся крови и нежного мозга - и что же взамен? Что взамен - разве  бури,
смерчи и землетрясения не терзают землю и ныне, как с начала  мира?  Ты  же,
видя, что он равнодушен и глух, почитаешь его еще усерднее.  Не  потому  ли,
что не ведаешь, насколько он силен, и полагаешь, будто платить презрением за
поклоненье и покорство вправе лишь некто всемогущий? Такая же точно  причина
побуждает все населяющие  землю  народы  -  хоть  и  имеют  они  собственных
кумиров: одни чтут крокодила, другие продажную  женщину  -  при  одном  лишь
внушающем священный ужас имени твоем, о  Вошь,  согласно  преклонять  колени
пред изваяньем божественного кровопийцы и  безропотно  лобызать  свои  цепи.
Если же какое-нибудь племя не пожелает раболепствовать и  в  дерзости  своей
дойдет до бунта, ему  не  миновать  возмездия,  гнев  неумолимого  божества,
словно ураган груду  мертвых  листьев,  подхватит  и  сметет  с  лица  земли
ничтожных гордецов.
     О чахлоокая Вошь, доколе реки несут свои воды в бескрайние моря, доколе
светила небесные свершают свой путь по неизменным орбитам, доколе  не  знает
предела всепоглощающая пустота эфира, доколе люди истребляют  друг  друга  в
нещадных войнах, доколе карающий небесный огнь обрушивается на своекорыстный
мир, доколе человек не познает Творца, доколе будет смеяться ему  в  лицо  и
презирать его, хотя бы и не беспричинно, - незыблемой пребудет  твоя  власть
над   вселенной.   Приветствую   тебя,   восходящее   солнце,   божественный
освободитель*, неуловимый враг рода человеческого. Вели грязной  похоти  все
вновь и вновь завлекать человека в свои смердящие  объятия  и  клясться  ему
нерушимыми клятвами в верности на веки вечные. Не  погнушайся  и  поцеловать
край засаленного платья сей распутницы -  ее  услуги  того  стоят.  Ведь  не
прельсти она человека своими смачными персями, тебя бы не было на свете, ибо
ты - плод их животворного совокупления. Ты порожденье грязи и порока! Да  не
посмеет же твоя мать покинуть ложе человека, да  не  вздумает  скитаться  по
миру в одиночку, или она погубит свое собственное  детище.  Пусть  вспомнит,
как долгих девять месяцев вынашивала тебя в своей утробе, в сыром  тепле,  в
пахучей темноте, - так неужто же все существо ее не содрогнется при мысли  о
том, что милая  безобидная  крошка,  рожденная  ею  и  превратившаяся  в  не
знающего жалости хищника, может по ее  же  вине  распрощаться  с  жизнью!  О
венценосная грязь, не лишай меня счастья злорадно  наблюдать,  как  зреют  и
исподволь крепнут все новые поколения прожорливых твоих деток. Для этого, ты
знаешь, тебе лишь стоит поплотнее прижаться к чреслам человека, и  никто  не
упрекнет тебя в бесстыдстве, ведь он - супруг твой...
     Ну вот, хвалебный гимн вшам закончен, мне остается лишь прибавить,  что
я приказал вырыть шахту площадью в сорок квадратных лье и изрядной  глубины.
Здесь скрыты до поры до времени девственные залежи непотребной  живой  руды.
Основной пласт залегает на самом дне, а от него расходятся в разные  стороны
туго   набитые   извилистые   ответвления.   Я   искусственно   создал   это
месторождение, и вот каким образом. Из шевелюры человечества я вытащил  одну
вошь-самку,  переспал  с  нею  три  ночи  кряду,  а  затем  поместил  в  эту
приготовленную заранее шахту.  Судьба  благоприятствовала  моему  начинанию:
человеческое семя оплодотворило насекомое, чего,  как  правило,  в  подобных
случаях не происходит. А несколько дней спустя самка произвела на свет живой
комок - скопленье  сотен  и  сотен  уродцев.  Шло  время,  тошнотворный  ком
увеличивался в размерах и одновременно становился густым  и  жидким,  словно
ртуть, пока не растекся по многочисленным руслам, и  теперь  вся  эта  масса
живет и сама себе служит пищей (все равно, прирост намного  превосходит  сию
естественную  убыль),  если  только  я  не   подкармливаю   своих   питомцев
человечинкой;  когда  удастся  раздобыть  новорожденного  ублюдка,  которого
бросила мать, а когда  просто  парочку  рук  -  я  отрезаю  их  по  ночам  у
молоденьких девушек, усыпив их предварительно хлороформом. Каждые пятнадцать
лет поголовье вшей,  живущих  на  людях  и  сосущих  их  кровь,  уменьшается
настолько, что все племя оказывается под угрозой вымиранья.  И  это  кажется
неизбежным.  Как-никак,  а  человек,  их  враг,  наделен  разумом  и  потому
одерживает над ними верх. И вот тогда, вооружась  лопатищей,  пригодной  для
адских печей, я извлекаю из моего неисчерпаемого рудника огромные, величиною
с гору, глыбы вшей, затем разрубаю  их  топором  на  куски  и  темной  ночью
разбрасываю по городским улицам. Согретые теплым духом  человеческих  жилищ,
плотно спрессованные комки понемногу размягчаются, и, как в ту  пору,  когда
только начинали ими  заполняться  витки  подземных  галерей,  оттаявшие  вши
резвыми весенними ручейками растекаются во все стороны и, точно злокозненные
духи, проникают в каждый дом. В глухой растерянности  лают  сторожевые  псы,
чуя полчища неведомых тварей, что просачиваются  сквозь  стены,  как  сквозь
пористую губку, зловеще обступают изголовья мирно спящих, неся с собою страх
и ужас. Быть может, и вам случалось хоть раз в жизни слышать этот тоскливый,
надсадный лай.  Бедняга  пес  не  в  силах  уразуметь,  что  же  происходит,
таращится, не жалея глаз, в ночную тьму. Его злит неумолчное шуршанье, и  он
понимает одно: его надули. Миллионное воинство  вшей  заполняет  город,  как
туча саранчи. Теперь их хватит на новые пятнадцать лет. Пятнадцать лет будут
они сражаться с человеком, нанося ему бесчисленные зудящие раны. А  потом  я
выпущу новую партию. Иной раз, когда я дроблю глыбы этих вредных ископаемых,
попадается особенно твердый кусок. Его живые  атомы  стремятся  расцепиться,
жаждут поскорее вгрызться  в  человека,  но  слишком  плотно  они  срослись.
Наконец последнее судорожное  усилие  оказывается  столь  мощным,  что  весь
кусок, так и не разорвавшись, взвивается ввысь, как будто им  выстрелили  из
пушки, а затем падает с такой силой,  что  зарывается  в  землю.  Случается,
засмотревшийся на небо крестьянин вдруг видит,  как  сверху  летит  какой-то
камень и врезается прямо в его поле. Ему невдомек, что это за диво.  Но  вам
теперь известно достоверное объяснение сего феномена.
     О, настанет ли  пора,  когда  люди,  не  выдержав  борьбы  с  мириадами
вампиров, перемрут в страшных муках, а вши, плодясь и размножаясь, заполонят
всю землю, покроют ее живой коростой,  плотным  слоем,  как  малые  песчинки
покрывают берег моря? Божественное зрелище! И только я один им  буду  тешить
взор, паря, подобно ангелу, на крыльях над океаном вшей.

     (10) О математика, о безупречная, я не забыл тебя, я  помню  сладчайший
мед твоих исполненных высотой премудрости уроков. С младенчества  тянулся  я
устами к твоему священному и древнему - древней, чем солнце, - источнику,  и
доныне храню тебе верность и неустанно возношу  хвалу  в  твоем  грандиозном
храме. Прежде мой ум застилала подобная густому  туману  пелена,  но,  когда
одну за другой я одолел все ступени, ведущие к твоему алтарю, ты порвала эту
завесу, как морской  ветер  разметает  в  разные  стороны  стаю  чернокрылых
альбатросов.  А  взамен  ты   даровала   мне   ледяную   трезвость,   мудрую
рассудительность  и  несокрушимую  логику.  Вскормленный  твоим  животворным
млеком, следуя за путеводным факелом, который ты благосклонно зажигаешь  для
каждого, кто возлюбил тебя всею душой, мой разум быстро возмужал и  набрался
силы. Арифметика! Алгебра! Геометрия!  -  О  великая  троица,  о  лучезарный
треугольник!  Не  познавший  вас  -  жалкий  безумец.  Однако   он   достоин
жесточайшей кары, ибо не просто легкомыслие, но еще  и  высокомерие  невежды
отвращает его от вас. Зато познавший и оценивший вас с презреньем отвернется
от всех земных благ и удовольствий, лишь ваши  таинства  наполнят  восторгом
его душу, лишь об одном станет он мечтать: о том, чтоб, устремляясь все выше
и выше по виткам восходящей спирали, вознестись  к  самой  вершине  небесной
сферы.  Все  на  земле  -  лишь  дебри   заблуждений   да   нравоучительного
пустословья, иное дело ты, точнейшая математика:  твои  строгие  вычисления,
твои незыблемые законы ослепляют взор ярчайшим светом божественной гармонии,
которой отмечен  весь  порядок  мирозданья.  В  тебе  -  квинтэссенция  этой
гармонии; квадрат, столь чтимый  Пифагором,  есть  совершенный  образец  ее.
Извлекая из вселенского хаоса твои хрустальные теоремы и  алмаз