ят на ней жениться? Им что, свобода надоела?
     - Это странно... - сумрачно удивился магаданец, но ожидавший  отказа.
- Это удивительно... За мной охотится десятка два приличных женщин разного
калибра, потому что я выгодный жених. Я  их  не  катал,  как  вас,  ни  на
"Победе", ни на "Москвиче", ни сейчас на "Жигулях" и ни  одной  не  сделал
предложение, хотя и спал со всеми. А вас я  дни  и  ночи  соблазняю  своим
положением, а вы не хотите...  Хотите,  продам  "Жигули"  и  куплю  черную
"Волгу"? Подумайте! Хотите, напишу завещание  в  вашу  пользу?  Лет  через
пятнадцать я отдам концы и вы станете обладательницей...
     Тут Валентина заплакала, вотуму что оскорбилась, - не за  себя,  нет,
за магаданца, который думал о смерти и  предлагал  ей  свое  имущество,  и
почувствовала  себя  дрянной  бабой,  которая  довела  мужика   до   таких
страданий. Она собрала чемодан и  пошла  по  нейтральной  территории  куда
глаза глядят, не зная, что ей дальше делать... Может  быть,  утопиться  на
восходе солнца  в  обнаженном  виде,  как  в  правдивом  рассказе  Аркадия
Григорьевича  Серова?..  Как  вдруг  увидала   поразительную   вещь:   над
загадочными санаторными кабинками стоял на  стремянке  красавец  в  желтой
майке с изображением  грузовика  1913  года,  держал  консервную  банку  с
изумрудной краской и кистью выводил над кабинками таинственную надпись:

                               "ДУСИ И ВАНИ".

     - Что это значит? -  спросила  изумленная  Валентина,  доглядев,  как
художник, играя бицепсами, нарисовал точку.
     Но тот уставился на ее бюст и  ничего  не  ответил,  потому  что  был
глухонемым.
     Этот глухонемой был самым великим художником по части написания букв.
Он возил в своем  чемоданчике  кисти,  краски,  разбавитель  и  толстенный
альбом с образцами ровно одной тысячи шрифтов: косых,  рубленных,  прямых,
вязью, старославянских, готических  -  всех  не  перечислить.  Он  работал
художником-оформителем в Одесском обществе глухонемых, а здесь оказался  в
порядке воскресной халтуры, открыв, что в Женеве ни разу не  ступала  нога
настоящего художника. Единственным его недостатком было то, что  он  писал
так, как говорил, а говорил он совсем неразборчиво, и потому "ДУСИ И ВАНИ"
означали "ДУШИ И ВАННЫ".
     Итак, он прибыл на халтуру, остановился в Доме колхозника и уже успел
написать колхозу "ТОСКА ПОЧЕТА", на  которой  первым  висел  портрет  того
самого хмыря-механизатора, который взял у магаданца пять рублей.
     Новый знакомый показался Валентине очень интересный человеком, потому
что, во-первых, глухонемых знакомых у нее еще не было,  и,  во-вторых,  ей
давно надоели все эти разговоры про  любовь  и  замужество,  а  глухонемой
молчал не только об этом, но и обо всем  на  свете.  Ну  и,  конечно,  она
пожалела его за глухонемоту, хотя он и не жаловался.
     Они поселились у него в Доме колхозника, который тоже носил  название
"РОСТОК ИНДУСТРИИ". Там был один коридор и две двери. Председатель колхоза
закрыл глаза на это беспутство, надеясь, что без  Валентины  магаданец  на
пустыре долго не протянет и придет на поклон насчет засыпки канавы  вокруг
"Жигулей". Потом еще председатель боялся, что глухонемой обидится и уедет,
не исправив ошибки в "ТОСКЕ ПОЧЕТА" и  не  завершив  другие  недостатки  в
колхозном художественном оформлении, за что с  головы  председателя  могла
слететь соломенная шляпа, - с этим у нас строго.
     Так и стали они жить в  "Ростке  индустрии",  откладывая  исправление
своих ошибок  на  потом;  но  и  магаданец,  обладая  длительным  северным
отпуском с отгулами, решил, во что бы то ни стало жениться  на  Валентине.
Он бродил вечерами вокруг Дома колхозника и боялся глухонемого, когда  тот
грозил ему кулаком из окна. Однажды в окне сверкнуло  что-то  бронзовое  -
это была загоревшая спина раздевавшейся Валентины.
     Прошла неделя, и магаданец воспрянул духом, потому  что  увидел,  что
его соперник явным образом  сдал,  похудел  и  ходит  какой-то  сонный.  В
очередной халтуре для санаторного кинотеатра он сделал совсем  уже  глупую
ошибку, написав на афише "РЫБА ЛЮБВИ" вместо "РАБА ЛЮБВИ". Валентина очень
смеялась, чем вывела глухонемого из себя, потому что  он  обижался,  когда
над ним смеялись.
     Тем  временем  на  сталепрокатном  заводе,  где  работала  Валентина,
разыгрывался скандал. Донос из санатория о  поведении  Валентины  попал  в
руки ее шефа - начальника планового отдела, который  давно  сулил  бросить
ради нее жену, детей и квартиру и под этим предлогом заманивал Валентину в
нефункционировавшую техническую библиотеку, ключ  от  которой  хранился  у
него. Но Валентина его с презрением отвергала, потому что на работе  нужно
работать, а не заниматься  посторонними  делами,  для  которых  есть  свое
время.
     И вообще, что за дела - разбивать семьи!
     Начальник  планового  отдела,  затаив  обиду,  запланировал  обратить
санаторный донос в свою пользу, показал письмо главе династии  Фоменко,  и
тот сгоряча, не отходя от прокатного стана, запретил своему  сыну  Василию
приводить в  дом  эту  шлюху,  тем  самым  открыв  зеленую  улицу  грязным
посягательствам начальника планового отдела, интеллигентного, черт возьми,
человека!
     Аркадий же Григорьевич каждый день топтался у  коммунальной  двери  с
кагором и с журналом "Тундра" под мышкой, звонил и разочарованно узнавал у
соседей, что "эта особа еще не вернулась".
     Но особый интерес для повествования  представляет  поведение  первого
любовника, Игоря Кистенева, успешно провалившего вступительные экзамены  в
политехнический  институт,  взявшего  пятьдесят  рублей  из  родительского
серванта и летевшего сейчас на крыльях в Одессу  к  объекту  своей  любви.
Прибыл он поздним вечером и всю ночь  провел  на  автовокзале  на  границе
Молдаванки с Бугаевкой, дожидаясь утреннего автобуса в Женеву.  Беременная
цыганка выцыганила у него последние двадцать пять  рублей,  пообещав,  что
погадает ему бесплатно, только ей надо обязательно  пощупать  какой-нибудь
денежный знак. Игорек дал ей пощупать двадцать пять рублей,  она  спрятала
их в лифчик, сказала: "Ну, будь  здоров!"  и,  степенно  качая  животом  в
разные стороны, удалилась, осуществив таким образом  сравнительно  честное
распределение   украденных   денег.   Игорек   крайне   удивился    такому
бесцеремонному вероломству. Конечно, он мог бы позвать милицию, но милиции
он и сам сейчас побаивался.
     Короче, в Женеву  он  прибыл  на  рассвете  без  денег  и  спросил  в
административном окошке, в каком корпусе проживает Валентина.  (Оказалось,
что ее фамилии он не знал, но Валентину здесь все знали и без фамилии).
     - Не в корпусе, а в чужих "Жигулях" на пляже, - злорадно ответили  из
окошка.
     Магаданец, задумавшись о жизни, пробовал  ногой,  холодная  ли  вода,
когда озверевший от ревности Игорек  перемахнул  через  ров  и  увидел  на
сиденье "Жигулей" хорошо знакомую серебряную  ложечку,  которую  Валентина
забыла бросить в чемодан.
     - Чья машина?! - заорал Игорек,  потрясая  ложечкой,  хотя  на  пляже
находился один магаданец.
     - А что надо? - удивился магаданец.
     Произошла жуткая сцена: Игорек схватил магаданца за шиворот, подтянул
на уровень своего взгляда и стал вытряхивать из  него  душу,  а  магаданец
лягал его коленями в живот и с ужасом  начинал  понимать,  что  если  даже
пересидит глухонемого, то с этим гигантопитеком ему нечего тягаться.
     Увидел и Игорек, что магаданец толст, плешив,  золотозуб,  и  немного
успокоился. Оставался, правда, таинственный глухонемой, которого надо было
вышибить из Дома колхозника, чтобы Валентина  перестала  с  ним  общаться,
хотя она с ним уже не общалась, потому что  глухонемой  совсем  выдохся  и
стал похож на рыбу любви.
     Они отправились его вышибать - впереди Игорек с  серебряной  ложечкой
как с вещественным доказательством, а позади магаданец с кожаным пальто за
тысячу рублей, потому что ночи уже были холодными, а Валентине нечем  было
укрываться. Они пришли и увидели глухонемого, который, собравшись с духом,
писал на фасаде Дома колхозника новую халтуру-вывеску -  он  очень  боялся
опять сотворить какую-нибудь ошибку,  и  чем  больше  боялся,  тем  чуднее
получалась ошибка:

                           "ПРОСТОЙ ИНДУСТРИИ".

     - Вы с ним  не  связывайтесь,  -  зашептал  магаданец.  -  Глухонемые
дерутся до конца, как сумасшедшие, и даже не ощущают, когда человек теряет
сознание. И потом... он может позвать на помощь других глухонемых.
     - Эй ты, простой индустрии! - завопил Игорек, пропуская побоку советы
магаданца.
     Но глухонемой не слышал.
     Тогда Игорек пнул ногой по стремянке, и глухонемой обиженно  завертел
головой.
     - Дай пройти, понимаешь?
     - У-у-у... - сердито загудел глухонемой.
     - Он приехал к Валентине,  ясно?  -  принялся  на  пальцах  объяснять
магаданец. - К Ва-лен-ти-не... стре-мян-ка ме-ша-ет... понимаешь?
     Глухонемой жестом спросил, в своем ли они уме и чего - им нужно?.. Но
тут  на  пороге  появилась  Валентина,  и  Игорек  онемел  от  счастья,  а
глухонемой понял, что пора его любви закончилась, и,  не  очень-то  горюя,
побежал к автобусной  остановке,  чтобы  вернуться  в  Одессу  в  общество
глухонемых, где его могли уволить с работы  за  двухнедельную  неявку.  На
остановке он был схвачен разгневанными  председателем  колхоза  и  главным
врачом  санатория,  которым  проезжающее  начальство  учинило  разнос   за
"идеологические ошибки в  художественном  оформлении",  -  у  нас  с  этим
строго, как уже говорилось. Они, бывшие враги, потрясая руками и  хватаясь
за головы,  провели  глухонемого  мимо  "ДУСИ  И  ВАНИ",  "ТОСКИ  ПОЧЕТА",
"ПРОСТОЯ ИНДУСТРИИ" и на пальцах объяснили ему:
     - Что же  ты,  гад,  с  нами  делаешь?!  Деньги  взял,  а  ошибки  не
исправил?!
     Они отобрали у него чемоданчик с орудиями производства и посадили под
арест  в  "Простой  индустрии",  сделав  из  глухонемого  кругом  во  всем
виноватого.
     А в это время лето кончилось и начался воистину  маркесовский  дождь,
который собирался с самой весны и уже не прекращался до самого конца  этой
истории. Канава вокруг "Жигулей"  наполнилась  водой,  и  магаданец  начал
ирригационные работы по отводу  дождевой  воды  в  Черное  море.  Действуя
совковой лопатой, он копал отводную канаву, но дождь все  лил,  и  лил,  и
лил... а "Жигули" все проваливались и проваливались в эту  яму  и  наконец
ушли в песок по самые фары; но  идти  на  поклон  к  председателю  колхоза
гордый магаданец не собирался.
     А Игорек безвыходно сидел на кровати в комнате Валентины  и  был  так
счастлив, что даже не думал, на какие шиши вернется домой.
     А Валентина стояла у окна, накинув  кожаное  пальто,  и  смотрела  на
проливной дождь... Ее мучила банальная задача, теоретически  решенная  еще
философами прошлого века: она никак не могла понять, почему, когда мужчина
любит многих женщин - это одно, а когда женщина любит многих мужчин -  это
совсем-совсем другое? Она кое-что слышала о свободе любви и об эмансипации
женщин, но обстоятельно познакомиться с предметом ей не хватало времени  -
ведь жить ей было совсем  не  сладко!  В  условиях  бескомпьютеризации  ей
приходилось чертить и копировать на работе и дома, чтобы содержать себя  и
дочь, которую она по неопытности родила десять лет назад, страдая вместе с
одним студентом-медиком, за что и  была  переведена  из  дневной  школы  в
вечернюю. Перепуганный студент, перед тем, как дать  деру,  консультировал
Валентину: мол, все дело в биологии, и что лучшим для  нее  выходом  будет
муж о таким же темпераментом, но  найти  такого  крайне  сложно,  ибо  он,
студент, судит сам по себе - на холодную кровь он никогда не жаловался, но
с Валентиной он чувствует потребность хотя бы месяц побыть монахом.  Таким
образом студент подвел под  Валентину  научную  базу  и  смылся.  Биология
биологией, но Валентина и через  десять  лет  не  знала,  что  ей  делать:
пострадать ли с Аркадием Григорьевичем  Серовым  за  правду  в  искусстве?
Поступить ли женой в династию Фоменко? Выйти ли замуж за Игорька и  ждать,
когда его пригласят  в  сборную  страны  по  баскетболу?  За  глухонемого,
который слова  доброго  не  скажет?  Или  за  новую  "Волгу"  золотозубого
магаданца?
     Кто из них достоин ее сострадания?
     Так они и жили до середины сентября в Доме колхозника, и уже главврач
санатория и председатель колхоза под одним зонтиком  прибегали  к  ним  на
поклон и слезно просили:
     - Выметайтесь, люди добрые, сезон закончен!
     И уже шли тревожные запросы из Магадана: "Где наш начальник?", и  уже
Игорька  искали  родители  всесоюзным  розыском,  но  милиция   не   могла
предположить, что он находится в Женеве а магаданец и Игорек целыми  днями
лежали на кроватях, скрестив  руки  на  груди,  и  экономили  силы,  чтобы
подольше продержаться и не умереть от голода раньше соперника, ибо даже  у
магаданцев иногда кончаются деньги. Зато в эти дни  магаданцу  исполнилось
пятьдесят лет, и от голода у него затянулась язва, которую он двадцать лет
не мог вылечить всем золотом Магадана. А Игорек от того же голода вырос до
двух метров, и ноги свои, просунув  сквозь  решетку  кровати,  поддерживал
табуреткой.
     И  ничто  на  свете  их  уже  не  интересовало  -  даже  сообщение  о
предполагаемом проекте советско-американского совместного полета на Марс -
ничто не интересовало, кроме общего предмета своей несчастной любви.  Один
лишь глухонемой, сжалившись,  выдавал  им  через  день  по  рублю,  и  они
тащились под дождем в санаторную столовую есть манную кашу: а глухонемой в
это время, перегородив стремянкой  вход,  охранял  Валентину,  за  которой
однажды уже приходил участковый уполномоченный в  брезентовом  плаще  и  о
какой-то повесткой. Потихоньку он также начал исправление своих ошибок,  и
они теперь выглядели так:

                              "ДУНИ И ВАСИ".

     Глухонемому давно пора было ехать в Одессу  искать  новую  работу,  а
магаданцу на Магадан искать золото стране, а Игорьку - домой, искать  свой
жизненный путь, но никто из них ничего  не  хотел  искать,  потому  что...
любовь!
     Потому что в слове "ЛЮБОВЬ" даже глухонемой не сделал бы ошибки.
     И Валентине тоже ничего не хотелось искать,  потому  что,  во-первых,
дождь; а во-вторых, потому что она уже нашла и  Игорька,  и  магаданца,  и
глухонемого, и Василия Фоменко, и Аркадия Григорьевича Серова, и хотя  все
они были странными людьми, но она выбирала: за кого же ей выйти замуж?
     И всех она очень любила - вот только посмеивалась  над  председателем
колхоза, с которого за простои индустрии  и  за  ошибки  в  художественном
оформлении слетела соломенная шляпа  и  долго-долго  катилась  с  горы  по
старой  николаевской  дороге;  да  еще  ненавидела  глупого,  как  пробка,
мотоциклиста, который нажаловался на нее такому же, как он, следователю, и
тот, нарушая все юридические нормы, прислал Валентине в Женеву повестку  с
предписанием явиться в город Житомир в  качестве  свидетеля  обвинения  по
делу двух карточных шулеров, укравших командный кубок.





                               Борис ШТЕРН

                                  ВОПЛИ




     О русском символизме сказано немало и написано предостаточно, тем  не
менее Дмитрий Николаевич Чухонцев утром в понедельник  сидит  на  кухне  и
пытается строчить статью о символизме в  журнал  "Вопросы  литературы".  В
сокращении этот журнал именуется "Вопли", а читают его люди  "не  от  мира
сего".
     Дмитрий Николаевич один из них. Он  последовательно  закончил  школу,
филологический  факультет  Причерноморского   университета,   аспирантуру,
написал и защитил диссертацию и, загробив остатки  молодости,  к  тридцати
четырем годам сделался  тем,  чем  он  есть  -  специалистом  по  русскому
символизму,  доцентом  кафедры   русской   литературы,   "филолухом   царя
небесного" - так он сам себя называет, и "пушкинистом" - так называют  его
во дворе.
     В этом дворе не читают "Воплей" и не знают, что статьи  о  символизме
надо не писать, а именно строчить утром на  кухне,  запивая  каждый  абзац
глотком  холодного  чая.  Начинать  нужно  с  любой  бессмысленной  фразы,
например: ("Конец XIX - начало XX  в.в.  -  сложный  и  интересный  период
истории русской литературы...",  а  потом,  не  задумываясь,  конспективно
излагать  содержание  собственной  кандидатской  диссертации  -  то   есть
строчить не исправляя и не останавливаясь. Остановишься - и утро  пропало.
Задумаешься, закуришь, подойдешь к окну, посмотришь с вершины спуска имени
Добролюбова  на  ржавую  протекающую  крышу   родного   университета,   на
сентябрьский пожелтевший город, - и все пропало. Вспомнишь, что  все  твои
юношеские мечтания и вопли уже воплотились в жизнь, что молодость прошла в
классах, аудиториях, библиотеках, на кафедрах и в общагах;  вспомнишь  три
потока прекрасных студенток, которых ты должен то ли  обучать  символизму,
то ли символически учить днем, вечером и заочно, -  вспомнишь,  полистаешь
потрепанный синий  том  любимого  Александра  Блока  и  поймешь,  что  всю
оставшуюся жизнь тебе придется заниматься черт знает  чем  -  тем,  о  чем
мечтал в юности: Литературой с Большой Буквы.
     Дмитрий Николаевич не хочет признаваться, что ему стало скучно  жить,
и что он делает что-то не то. Возможно, он устал от приемных  экзаменов  и
от сельскохозяйственных работ с прекрасными дамами, которые путают Блока с
Бальмонтом  и  Бельмондо...  Как  вдруг  раздается   звонок,   и   Дмитрии
Николаевич, довольный тем, что его оторвали от статьи и от скучных мыслей,
спешит открыть дверь и узнать: кого это принесло с утра?
     Перед ним на лестничной  площадке  стоит  нечто,  что  можно  условно
назвать "фигурой".  Она  не  имеет  никакого  отношения  к  Литературе,  а
поднялась сюда без лифта на девятый этаж  из  низов  самой  Жизни.  Фигура
одета в помятый костюм при галстуке и обута в сандалеты на босу ногу - как
видно, с похмелья забыла натянуть носки.  Она  делает  героические  усилия
стоять ровно и произносить слова как можно отчетливее.
     - Пушкиништ... я ижвиняюшь... -  произносит  фигура.  Она  собирается
что-то еще сказать, но умолкает и с  проникающей  надеждой  заглядывает  в
глаза Дмитрия Николаевича.
     - Я вас слушаю, - подбадривает тот.
     Фигура очень довольна тем, что ее слушают, а еще больше,  что  к  ней
обращаются на "вы". Она тут же переходит на "ты", блаженно заплетая языком
(эти звуки трудно передать, их надо слышать):
     - Пушкиништ, ижвини меня... Лифт, шволочь, не работает. Ижвини.  Ешть
чейлоншкий чай...
     - Спасибо, не требуется, - разводит  руками  Дмитрий  Николаевич,  не
очень понимая, откуда это незнакомое  похмельное  чучело  узнало,  что  он
"пушкинист".
     - По дешевке... чейлоншкий...  -  настаивает  фигура.  -  Жделай  мне
одолжение...  Шкажали  ребята,  что  пушкиништу  чай  нужен...  наштоящий,
чейлоншкий...
     Дмитрию Николаевичу, как и всякому  русскому  символисту,  становится
"жаль   человека".   Ему   также   импонирует,    что    этот    спившийся
люмпен-интеллигент в галстуке на босу ногу целенаправленно  поднимался  на
девятый этаж именно к нему -  мол,  ребята  сказали,  что  пушкинисту  чай
нужен, сидит пушкинист без чая... И хотя Чухонцев  знает,  что  "настоящий
чейлоншкий чай" привозится не с Цейлона, а воруется за три квартала отсюда
на чаеразвесочной фабрике, но ему "жаль человека", и  он  решает  человеку
помочь:
     - Сколько стоит твой чай?
     - Рубль! - твердо отвечает люмпен-интеллигент.
     - Что же ты купишь  утром  за  рубль?  -  удивляется  Чухонцев  такой
дешевизне.
     - Пару пива... - хрипит фигура и показывает, что  с  утра  он,  кроме
пива, "ни-ни".
     Фигура получает свой рубль, благодарит: "Шпашибо!"  и,  забыв  отдать
чай и  обтирая  костюмом  стены,  отправляется  в