переводе, вынуждены принимать это на веру, потому что  даже
при самом точном переводе из текста уходит живой аромат, авторское чувство
и гармония слов.
     Чехова очень занимала технология короткого рассказа, ему  принадлежат
несколько весьма ценных замечаний  по  этому  поводу.  Он  считал,  что  в
рассказе не должно быть ничего лишнего.
     "Все, что не имеет  прямого  отношения  к  теме,  следует  беспощадно
выбрасывать, - писал он. - Если в первой главе у Вас на стене висит ружье,
в последней оно непременно должно выстрелить".
     Это замечание кажется вполне справедливым, как  и  требование,  чтобы
описания природы и персонажей были краткими и по существу. Сам  он  владел
искусством с помощью двух-трех слов дать читателю представление, скажем, о
летней ночи, когда надрываются в кустах соловьи, или о  холодном  мерцании
бескрайней степи, укутанной зимними снегами.
     Это был бесценный дар. Его  возражения  против  антропоморфизма  меня
[Моэма] убеждают меньше.
     "Море смеялось, - читаем мы в одном из писем Чехова [о  рассказе  его
молодого друга Алексея Пешкова-Горького]. - Вы,  конечно,  в  восторге.  А
ведь это - дешевка, лубок...  Море  не  смеется,  не  плачет,  оно  шумит,
плещется,  сверкает...  Посмотрите  у  Толстого:  солнце  всходит,  солнце
заходит, птички поют... Никто не рыдает и не смеется. А ведь  это  и  есть
самое главное - простота".
     Так-то оно так, но ведь мы со дня творения персонифицируем природу  и
для нас это настолько естественно, что нужно делать неестественные усилия,
чтобы этого избежать. Чехов и сам иногда пользовался  такими  выражениями,
например, в повести "Дуэль" читаем:  "...выглянула  одна  звезда  и  робко
заморгала своим одним глазом". По-моему  [по  Моэму]  в  этом  нет  ничего
предосудительного, наоборот, мне нравится. Своему брату  Александру,  тоже
писателю, но слабому, Чехов говорил, что  ни  в  коем  случае  не  следует
описывать чувства, которые сам не испытывал. Это уж слишком. Едва ли нужно
самому совершить убийство для  того,  чтобы  убедительно  описать  чувства
убийцы. В конце концов, существует такая удобная  вещь,  как  воображение,
хороший писатель умеет "влезть в шкуру" своего персонажа  и  пережить  его
ощущения. Но самое  решительное  требование  Чехова  к  авторам  рассказов
состоит в том, чтобы отбрасывать начала и концы. Он и сам так поступал,  и
близкие даже говорили, что у него надо отнимать рукопись, прежде,  чем  он
возьмется ее обкарнывать, - иначе  только  и  останется,  что  герои  были
молоды, полюбили друг друга, женились и были несчастливы. Когда Чехову это
передали, он пожал плечами и ответил:
     - Но ведь так оно и бывает в действительности.
     Чехов считал для себя образцом рассказы Мопассана. Если бы не то, что
он сам так говорил, я [Моэм] никогда бы этому не поверил, на мой взгляд, и
цели,  и  методы  у  Чехова  и  Мопассана  совершенно  различны.  Мопассан
стремился  драматизировать  повествование  и  ради  этой  цели  готов  был
пожертвовать правдоподобием. [Моэм разбирает некоторые рассказы  Мопассана
и находит у них мало общего с чеховскими]. У меня  создалось  впечатление,
что Чехов нарочито избегал всякого драматизма.  Он  описывал  обыкновенных
людей, ведущих заурядное существование.
     "Люди не ездят на Северный полюс и не падают там с айсбергов, - писал
он в одном из писем. - Они ездят на службу, бранятся с женами  и  едят  щи
[русское национальное блюдо из кислой капусты]".
     На это с полным основанием можно  возразить,  что  люди  на  Северный
полюс все-таки ездят, и если не падают с айсбергов, то подвергаются многим
не менее страшным опасностям, и нет никаких причин, почему бы не писать об
этом хорошие рассказы. Что люди ездят на службу и едят щи,  -  этого  явно
недостаточно для искусства, и Чехов, как кажется Моэму, вовсе не то имел в
виду. Для рассказа надо, чтобы они  на  службе  прикарманивали  мелочь  из
кассы или брали взятки, чтобы били или обманывали жен и чтобы  ели  щи  со
смыслом - то  есть,  чтобы  это  был  символ  семейного  счастья  или  же,
наоборот, тоски по загубленной жизни.
     Многие чеховские фразы сразу сделались знаменитыми, а потом  вошли  в
обиход русского языка, и многие уже не знают, кто первым их произнес:

             "Этого не может быть, потому что этого не может  быть
        никогда" - полная профанация доказательности.
             "Волга впадает в Каспийское море" -  глубокомысленное
        изречение общеизвестных истин.
             "На деревню дедушке" - письмо без адреса.
             "Лошадиная фамилия" - неожиданное  отпадение  памяти,
        невозможность вспомнить обычное слово.
             "В Москву, в Москву, в Москву!" - крайнее нетерпение.
             "Мы    еще    увидим    небо     в     алмазах"     -
        иронически-недоверчивое отношение к будущему.
             "Человек   в   футляре"    -    нудный,    боязливый,
        закомплексованный человек.
             "Дама с собачкой" - одинокая интеллигентная женщина.
             "Унтер Пришибеев" - тупой фараон.
             "В Греции все есть" - смысл этого  выражения  понятен
        только русским.

     "По капле выдавливать из себя раба" и  любимая  фраза  большевистских
унтер-пришибеевых:  "В  человеке  все  должно  быть  прекрасно!"  -   тоже
чеховские.   Самые   обыкновенные   слова   "хамелеон",   "злоумышленник",
"попрыгунья", "хирургия",  "налим",  "чайка",  "крыжовник",  пройдя  через
чеховские рассказы, приобрели  в  русском  языке  как  бы  дополнительный,
"чеховский" смысл. Таких слов очень много.
     Врачебная практика, пусть и урывочная, сводила Чехова с людьми  самых
разных мастей - с крестьянами и фабричными рабочими, с владельцами  фабрик
и купцами, и со всякими крупными и мелкими чиновниками, игравшими в  жизни
народа столь разорительную роль, и с помещиками, скатившимися после отмены
крепостного права к полной деградации. С аристократами  и  революционерами
он, насколько можно судить, в те времена не  знался,  Моэм  помнит  только
один  рассказ  под  заглавием  "Княгиня",  в  котором  Чехов  говорит   об
аристократии, и небольшую повесть  "Рассказ  неизвестного  человека",  где
речь  идет  о  народовольце,  которому  до  чертиков  "обрыдло"  [надоело]
заниматься террором. Он с беспощадной откровенностью описывал  пассивность
и никчемность помещиков, мерзость  запустения  в  их  хозяйствах;  рисовал
горькую судьбу фабричных  рабочих,  живущих  впроголодь  и  работающих  по
двенадцать часов в сутки, для того чтобы хозяева могли покупать себе новые
имения; изображал вульгарность и корыстолюбие купеческого сословия, грязь,
пьянство, скотство, темноту и лень обираемых, вечно голодных крестьян и их
зловонные, зараженные паразитами жилища.
     Чехов умел придать тому,  что  описывал,  удивительную  живость.  Ему
веришь безоговорочно, как правдивому свидетелю событий. Но Чехов, конечно,
не просто излагал события, он наблюдал, отбирал, домысливал, комбинировал.
Кто-то из литературных критиков того времени  [Розанов]  удачно  сказал  о
методе Чехова: "Неслучайный подбор  случайностей".  В  своей  удивительной
объективности стоя выше частных горестей и радостей, он все знал и  видел.
Он  мог  быть  добрым  и  щедрым,  не  любя,  ласковым  и  участливым  без
привязанности, благодетелем, не рассчитывая на благодарность.
     Старый писатель  не  был  "дурой",  он  знал  о  чем  говорил,  такая
бесстрастность возмущала многих современных ему авторов,  вызывала  резкие
нападки, а некоторые попросту завидовали  его  славе  -  "никогда  большим
писателем не был и не будет" [Михайловский], "средний писатель, временщик"
[Скабичевский], "возвеличивание Чехова до Пушкина и Гоголя - низкий  обман
публики" [Ежов]. Но больнее всего Чехов переживал отношение к себе  друзей
и знакомых. Он вырос  в  "обыкновенной"  среде,  был  своим,  обыкновенным
человеком, как все. Когда близкие наконец-то начали догадываться, "кто  он
такой", многие не поверили, отвернулись от него. Некоторые узнавали себя в
чеховских персонажах и обижались. Конечно,  Чехов  брал  своих  героев  из
жизни - где же их еще брать? - но это узнавание было  слишком  буквальным.
Его друг, прекрасный художник Левитан узнал себя в неудачливом художнике в
одном  из  рассказов  и  чуть  не  вызвал  Чехова  на  дуэль.  Его  хорошо
воспринимали как домашнего  врача,  интересного  собеседника,  публикатора
смешных рассказов - это было понятно, это нравилось. Юморист, беллетрист -
да. Писатель? Великий русский  писатель?  Кто,  Чехов?!  Гордость  русской
литературы?! Не смешите!  Обывателю  казалось,  что  человек,  живущий  по
соседству, покупающий хлеб в той же  булочной,  участвующий  в  совместных
кутежах - никак не может быть писателем. Писатели -  это  Пушкин,  Гоголь,
Толстой или, на худой конец, Боборыкин с его нескончаемыми  романами,  или
даже  Лейкин,  живущий  где-то  далеко...  пусть  даже  в  Москве  или   в
Петербурге. Кто видел Пушкина или Гоголя? Кто знаком с Боборыкиным  или  с
Лейкиным? Никто. Писатель невидим, писатель недоступен, а Антошка Чехов  -
какой же он писатель?
     "Таханрох" постоянно напоминал о себе. Чехов все прекрасно понимал  и
тяжело переносил глупые  знаки  внимания  посторонних,  зависть  знакомых,
охлаждение друзей. Иногда даже становился похожим  на  своего  знаменитого
Ионыча. Его изводили непрошенные визитеры.
     "Мне мешают! - сердился он. - Только сяду за письменный стол -  лезут
всякие рыла!"
     У кого-то на именинах первый тост подняли "за  присутствующего  среди
нас классика русской литературы! Я  не  знал  куда  деться  от  стыда".  В
ресторане "Славянский базар"  какой-то  купец  узнал  Чехова,  поперхнулся
водкой и  обрызгал  свою  даму.  "Расстегай  не  дадут  съесть  спокойно!"
Беллетрист Ежов: "Чехову платят по 40 копеек за строку! За что?!"
     Чехова обвиняли в равнодушии к событиям и общественным интересам того
времени.  Один  из  тогдашних,  а  ныне  забытых,  литературных   критиков
[Скабичевский] сказал, что "от своей беспринципности господин Чехов  умрет
пьяным под забором". Чехов, кажется, обиделся, а фраза стала литературной,
исторической. Русская интеллигенция  требовала  от  писателей,  чтобы  они
вплотную занимались социальными вопросами. Чехов же в ответ говорил:  дело
писателя - показывать факты, а читатели пусть сами оценивают и решают, как
тут быть. Он считал, что от художника нельзя требовать рецептов разрешения
социальных вопросов. Для этого есть специалисты, писал он, вот пусть они и
судят  общество,  предсказывают  судьбы  капитализма,  дают   рецепты   от
пьянства. Пусть каждый занимается своим делом. Это  кажется  справедливым.
"ЛИТЕРАТУРА ЕСТЬ ОПИСЫВАНИЕ ЛЮДЕЙ, А НЕ ИДЕЙ", - эта  фраза  приписывается
Чехову, хотя и не подтверждена документально.  При  всем  том,  что  Чехов
старается  быть  предельно  объективным  и  описывать  жизнь   как   можно
правдивее, невозможно, читая его рассказы, не чувствовать, что  жестокость
и бескультурье, о которых он пишет, коррупция, нищета бедных и  равнодушие
богатых неизбежно приведут в конце концов к кровавой революции.
     С перерывами, уезжая и возвращаясь, Чехов прожил в Мелихове пять лет,
и в целом это были счастливые годы. Он написал там лучшие  свои  рассказы,
за которые ему уже платили по очень высокой ставке - 40 копеек за строчку,
то есть почти шиллинг. Он принимал участие в  местных  делах,  хлопотал  о
строительстве новой дороги, на свои деньги построил для крестьянских детей
три школы. У него подолгу жил брат Александр, запойный пьяница,  вместе  с
женой и детьми, приезжали знакомые, гостили, случалось, по нескольку дней;
Чехов, правда, жаловался, что они мешают работать, но на самом деле уже не
мог без всего этого жить.
     - Русские писатели любят, чтобы им мешали писать, - шутил он.
     Несмотря на постоянное  плохое  самочувствие,  он  был  всегда  бодр,
дружелюбен, любил проказы и  шутки.  Иногда  он  уезжал  "проветриться"  в
Москву или Петербург, где не обходилось без возлияний. Во время  одной  из
таких увеселительных поездок, в 1897 году, у Чехова  открылось  сильнейшее
горловое кровотечение, и его пришлось поместить в клинику. Несколько  дней
он висел между жизнью и смертью. До сих пор  он  отказывался  верить,  что
болен туберкулезом, но теперь врачи сообщили  ему,  что  у  него  поражены
верхушки обоих легких и, если  он  не  хочет  умереть  в  самом  ближайшем
будущем, надо изменить образ жизни. Чехов  вернулся  в  Мелихово,  хотя  и
понимал, что оставаться там на  зиму  нельзя.  Приходилось  отказаться  от
врачебной деятельности. Он уехал в Европу - в Биарриц, потом  в  Ниццу,  а
оттуда перебрался в Ялту, в Крым.  Доктора  рекомендовали  поселиться  там
постоянно, (с врачами ему не повезло, этот совет был крайне рискован, зимы
в Ялте оказались похуже, чем в Москве), и на аванс, полученный  от  своего
друга и издателя Суворина, Чехов строит себе в Крыму дачу. Он  по-прежнему
находится в самых стесненных финансовых обстоятельствах.
     Невозможность  заниматься  лечебной  практикой  явилась  для   Чехова
большим ударом. Что он был за врач, я не знаю [Моэм сам был врачом]. После
окончания университетского курса Чехов проработал в клинике не более  трех
месяцев, и методы лечения применял не особенно тонкие. Однако, как человек
со здравым смыслом и даром сочувствия, он,  предоставляя  свободу  природе
больного,  полагает  Моэм,   приносил   не   меньше   пользы,   чем   иные
высокообразованные  медики.   Он   консультировал   Толстого,   хотя   тот
недолюбливал врачей; Пешкова-Горького, Левитана. Богатый опыт  давал  свои
плоды. Есть основания думать, что медицинская школа вообще идет  писателям
на пользу. Приобретается  бесценное  знание  человеческой  природы.  Медик
знает о человеке все самое худшее и самое лучшее. Когда  человек  болен  и
испуган, он сбрасывает маску, которую привык носить здоровый. И врач видит
людей такими, как они  есть  на  самом  деле  -  эгоистичными,  жестокими,
жадными, малодушными; но в  то  же  время  -  храбрыми,  самоотверженными,
добрыми и благородными. И, преклоняясь перед их достоинствами, он  прощает
им недостатки.
     В Ялте Чехов скучал, однако здоровье его поначалу пошло на  поправку.
У меня [Моэма] не было до сих пор случая упомянуть, что  помимо  огромного
количества рассказов Чехов написал к этому  времени  две  или  три  пьесы,
правда, не имевшие особенного успеха. Льву Толстому они не понравились,  и
при встрече с Чеховым он жарко зашептал ему на ухо:
     - Вам одному скажу, не обижайтесь: вы пишете  пьесы  даже  хуже,  чем
Шекспир.
     Я бы затруднился придумать лучшую похвалу.
     На  репетициях  этих  пьес  Чехов  познакомился  с  красивой  молодой
актрисой, которую звали Ольга Леонардовна Книппер. Он полюбил ее и в  1901
году, к неудовольствию женской половины своего семейства, которое  он  все
это время содержал, женился. [Моэм несправедлив -  Мария  Чехова  не  была
содержанкой, она добровольно посвятила свою жизнь брату, не вышла замуж за
полюбившего ее Левитана, вела хозяйство, исполняла обязанности  секретаря.
Отношения с Ольгой у нее поначалу не  сложились.]  Ольга  была  творческой
натурой; условились, что она по-прежнему будет играть в театре, и  супруги
бывали вместе, только когда Чехов приезжал в Москву,  чтобы  повидаться  с
ней, или же когда она бывала свободна от спектаклей и ненадолго  ездила  к
нему в Ялту. Нормальную семейную  жизнь  наладить  не  удавалось.  Даже  в
редкие периоды пребывания Чехова в  Москве  Ольга  не  могла  уделить  ему
достаточно времени.
     Бунин вспоминал:

             "Часа  в  четыре,  а  иногда  и   совсем   под   утро
        возвращалась Ольга Леонардовна, пахнущая вином и духами:
             - Что же ты не спишь, дуся?.. Тебе вредно. А  вы  тут
        еще, Букишончик? Ну конечно, он с вами не скучал.
             Я быстро вставал и прощался".

     Сохранились   письма   Чехова   к   ней,   нежные   и   трогательные.
"Здравствуйте, последняя страница мой жизни!"
     Улучшение здоровья Чехова  продолжалось  недолго,  вскоре  ему  стало
совсем плохо. Он сильно кашлял, не мог спать. К то му же  к  его  большому
огорчению, у Ольги случился выкидыш. Настроение было паршивое. Ольга давно
склоняла Чехова написать легкую комедию, этого, по  ее  мнению,  требовала
публика, и он в конце концов, главным  образом,  видимо,  чтобы  выполнить
просьбу жены, приступил к работе  над  новой  пьесой.  Придумал  название:
"Вишневый сад" и обещал Ольге, что напишет для нее выигрышную роль.
     "Пишу только по четыре строки в день, - жаловался он, - но и от этого
страдаю невыносимо".
     Пьесу он все же окончил, и она была поставлена в Москве в начале 1904
года. А в июне Чехов по совету лечащего врача отправляется в  Германию  на
курорт Баденвейлер. Один  молодой  русский  литератор  так  описывал  свою
встречу с Чеховым накануне его отъезда:

             "На диване, обложенный подушками, не то в пальто,  не
        то в халате, с пледом на ногах, сидел тоненький, как будто
        маленький, человек с узкими плечами,  с  узким  бескровным
        лицом - до того  был  худ,  изнурен  и  неузнаваем  Чехов.
        Никогда не поверил бы, что можно так измениться.
             А он протягивает слабую  восковую  руку,  на  которую
        страшно взглянуть, смотрит своими  ласковыми,  но  уже  не
        улыбающимися глазами и говорит:
             - Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать.
             Он сказал другое, не это слово,  более  жесткое,  чем
        "умирать", которое не хотелось бы сейчас повторить.
             -  Умирать  еду,  -  настоятельно   говорил   он.   -
        Поклонитесь от меня товарищам вашим... Скажите им,  что  я
        их помню и некоторых очень люблю... Пожелайте им  от  меня
        счастья и успехов. Больше мы уже не встретимся".

     Чехову было уже сорок четыре года. В Баденвейлере ему сделалось хуже.
Вечером 1 июля, укладываясь в постель, он настоял  на  том,  чтобы  Ольга,
весь  день  просидевшая  с  ним,  пошла  прогуляться  в  парк.  Когда  она
вернулась, Чехов попросил ее  спуститься  в  ресторан  поужинать.  Но  она
объяснила ему, что гонг еще не прозвонил. И тогда, чтобы  скоротать  время
ожидания, он стал рассказывать жене смешную историю,  описывая  необычайно
модный курорт, где много толстых банкиров, здоровых, любящих хорошо поесть
англичан и американцев. В один прекрасный вечер в городок прибывает  вагон
с устрицами, и все они собираются в ресторане, предвкушая утонченный ужин,
- а повар, оказывается, сбежал в этом самом вагоне, и  никакого  ужина  не
будет. Чехов описывал, какой удар, какое разочарование  в  жизни  испытали
эти избалованные люди. Один из них ушел  к  себе  и  застрелился.  Рассказ
получился очень смешной, и Ольга от души смеялась. После ужина  она  опять
поднялась к нему - он спокойно спал.
     Но потом ему вдруг стало совсем  плохо.  Был  вызван  врач-немец,  он
делал что мог,  безрезультатно,  Чехов  умирал.  Он  бредил,  вспоминал  о
каком-то японском матросе, которого видел на Сахалине.  Говорил  с  ним  о
железнодорожном вагоне с замороженными устрицами. Чехов  не  хотел,  чтобы
его тело перевозили в Москву в вагоне с устрицами,  но  матрос  настаивал.
Потом он очнулся и сказал этому матросу:
     - Я умираю.
     Но японский матрос оказался немцем. Врач-немец ничего не понял,  хотя
что уж тут понимать; пришлось перевести:
     - Ich sterbe.
     Потом Чехов попросил бокал  шампанского,  чтобы  забыться,  облегчить
страдания. Шампанского не нашлось,  немец,  ни  на  что  уже  не  надеясь,
разрешил выпить водки, такой  опасной  для  туберкулезников,  -  попросту,
разрешил выпить отравы. Водки тоже не было, но  у  хозяина  отеля  нашлось
немного чистого медицинского спирта. Ольга заплакала и налила мужу  полную
рюмку. Спирт неожиданно хорошо подействовал, пуль