ов так мудро объяснил и высмеял Ленина,  что  авторитет
"Ильича" был подорван даже в самой партии. Сразу  же  после  Кронштадского
восстания Ленина тихо  отстранили  от  власти,  а  сильный  человек  Лейба
Бронштейн [Троцкий], подмяв под себя более слабых соратников  -  Бухарина,
Зиновьева и других, еще мельче -  Радека,  Скрябина  [Молотова],  оказался
калифом на час  -  наверно,  не  вышел  ростом,  нужен  был  совсем-совсем
маленький. Таким диктатором оказался Сергей Костриков [Киров], а  рядом  с
ним и под ним маленькие и пузатенькие Хрущев, Жданов,  Маленков...  Но  мы
сильно забежали вперед.
     Чехов вернулся в Крым в свою резиденцию,  где  и  пребывал  до  конца
жизни почти безвыездно..
     Моэм с удовольствием вспоминает, как, будучи в сентябре 1917  года  в
Петрограде в качестве тайного агента "Интеледжинс Сервис", по долгу службы
встретился с Александром Керенским, временным правителем  России,  склоняя
его от имени стран  Антанты  держать  фронт  и  не  выходить  из  войны  с
Германией, а потом по  неудержимому  велению  души  нелегально  съездил  в
Москву в одном вагоне с какими-то пьяными дезертирами, которые  на  полном
ходу чуть не выбросили его из вагона, и искал встречи с  Чеховым,  который
ненадолго приехал туда из Ялты, но  не  получилось,  Антону  Павловичу  не
захотелось встречаться с английским шпионом,  а  в  октябре  Моэму  спешно
пришлось удирать от большевиков.
     В 1920-м году при неудержимом наступлении красных на  Крым,  французы
по просьбе Врангеля [царский генерал, не  путать  с  джинсами  "Wrangler"]
подвели к Ялте военный корабль, и черный барон в  домике  Чехова  упал  на
колени и умолял нобелевского лауреата  эвакуироваться  во  Францию.  Чехов
отказался, но попросил Врангеля забрать с собой восьмилетнего  украинского
хлопчика,  родители  которого,  махновцы,  погибли  от  рук   большевиков.
Врангель смахнул слезу, перекрестил Чехова, поцеловал ему  руку,  взял  за
руку хлопчика и взошел на  корабль.  Хлопчика  звали  Панас  Вишневой.  На
корабле он попал  под  покровительство  французского  шкипера,  эфиопского
негра, а его необыкновенная судьба и судьба его правнука  Сашка  Вишневого
описана Моэмом в романе "Эфиоп".



                                    4

     Чехов и советская власть - тема неисчерпаемая.

             "- Да тут ад! - сказал  он  однажды  своим  гостям  о
        советской действительности.
             - А ведь вы сочинили  палиндром,  Антон  Павлович,  -
        заметили Ильф с Петровым.
             - Не помню - что значит "палиндром"?
             - Это когда фраза одинаково читается справа налево  и
        слева направо.
             Чехов удивился и повторил:
             - Да тут ад..."

     Антон Павлович почти 25 лет жил под советской  властью,  ни  разу  не
выезжая за границу и почти не покидая Ялты - один раз посетил в  Коктебеле
Максимильяна Волошина, иногда общался в Феодоссии  с  Александром  Грином,
когда тот был трезв, и  предпринял  несколько  поездок  в  Симферополь  за
какими-то совсем  уже  мелкими  покупками  -  за  "чаем,  сахаром,  мылом,
спичками, колбасой, керосином и другими колониальными  товарами".  Хлеб  и
колбаса в СССР в начале 30-х годов в  самом  деле  казались  колониальными
товарами. В Ялту на дачу к Чехову валом  валил  самый  разнообразный  люд,
совсем как в Ясную Поляну при жизни Льва Толстого, но не  все  попадали  к
нему - на  Перекопе  большевики  проверяли  паспорта  и  выясняли  причины
приезда в Крым - не к Чехову ли? - то же повторялось в  Симферополе,  а  в
Ялте у дачи писателя торчал милицейский пост.  Летом  день  Чехова  обычно
начинался в 6  утра.  Он  выпивал  чашку  кофе  и  до  10-ти  писал  "одну
страницу". Это было святое время. После завтрака начиналась "совслужба"  -
прием посетителей, разбор жалоб, ответы на  письма,  звонки  в  Москву,  в
Кремль. [Моэм описывает один день из жизни Чехова - что ел, что делал, кто
приходил]. Зимними вечерами  читал  при  "лампочке  Ильича".  [Как  видно,
какое-то русское электротехническое  изобретение.  Из  писем  Чехова:  "От
большевиков  в  русской  культуре  останутся  лампочка  Ильича,   папиросы
"Беломор" и женский День 8 Марта, все  остальное  пойдет  прахом"].  Чехов
вполне осознал безответственный стиль советских департаментов, мог,  когда
надо, повысить голос или ударить  кулаком  по  столу.  Русская  эмиграция,
ненавидевшая всех, кто якшался с большевиками, не имела к  Чехову  никаких
претензий, хотя с большевиками и с  большевистскими  лидерами  он  общался
часто и разнообразно. Известный придворный художник Налбандян даже написал
соцреалистическую картину  "Киров  и  Чехов  на  ловле  бычков",  но  даже
белоэмигранты восприняли ее как откровенную липу.
     [Моэм и эмигранты ошибаются... и  не  ошибаются.  Киров  приезжал  на
велосипеде к Чехову из соседней Ливадии, и они не раз выходили в  море  на
рыбалку (не на такой ли вот рыбалке Чехов заступился перед Кировым за того
самого Сталина, которого он спас из туруханской ссылки в 1915 году?  Этого
старого  большевика,  нажившего  в  Туруханске  чахотку,  преследовали   в
Евпатории энкаведисты, и Киров, кажется, что-то сделал  для  несчастного),
но этот реальный факт совместной рыбалки с Кировым художественно  выглядит
фальшиво - этого не могло быть, потому что этого не  могло  быть  никогда.
Чехов  очень  хорошо  чувствовал  ложь  правдивого  факта.   Когда   Ольга
Леонардовна предложила ему  прочитать  неплохие  стихи  лирического  поэта
Гусочкина, он отказался:
     - Что это за фамилия для лирического поэта - Гусочкин?! Не  буду  его
читать.
     - Ты,  несправедлив,  Антоша.  Был  спортсмен   Уточкин,   был   поэт
Курочкин... Что же делать, если у него такая фамилия?
     - Уточкин не из этой оперы, Курочкин  был  юмористическим  поэтом,  а
Гусочкину псевдоним надо брать!
     Так и не прочитал.]

     Иван Бунин в начале века:

             "Я спрашивал Евгению Яковлевну (мать Чехова) и  Марью
        Павловну (сестру):
             - Скажите, Антон Павлович плакал когда-нибудь?
             - Никогда в жизни, - твердо ответили обе.
             Замечательно".

     Не  знаю,  не  знаю,   что   тут   такого   замечательного   или   не
замечательного. В детстве Льва Толстого дразнили "Лева-рева" за то, что он
то и дело плакал. Я думаю, у Бунина, как и у многих мемуаристов, произошел
"перебор" профессиональной наблюдательности, когда  каждому  малозначащему
факту придается  глубокомысленное  значение.  Тот  же  Иван  Бунин,  автор
"Окаянных  дней",  люто  ненавидевший   большевиков,   обзывавший   Ленина
"косоглазым  сифилитиком"  и  ревновавший  Чехова  к  Нобелевской  премии,
прекрасно сказал в 1933 году  в  Стокгольме,  переадресовав  давнюю  фразу
Антона Павловича о Толстом ему же самому:
     - Как хорошо, что жив Чехов! При нем никакая советская шваль не смеет
называться русским писателем.
     "Замечательно!" - скажу я [Моэм].
     А швали было очень много. Большевики пытались поставить литературу на
конвейер, даже называли писателей "инженерами человеческих душ", и  в  эти
инженеры шли духовные  босяки,  лакеи  и  карьеристы  вне  зависимости  от
происхождения, вроде графа Алексея Толстого. Они в художественных  образах
прославляли доктрины большевизма,  оболванивали  полуграмотное  население,
грызлись между собой. Были и другие, вроде модерниста Владимира  Сорокина,
автора препохабнейших рассказов. Чехов его дух на версту не переносил, вот
неизвестная цитата из письма Корнею Чуковскому:

             "Литература - это область человеческой  деятельности,
        которую можно представить чем-то  вроде  большого  старого
        надежного стола. На этом столе можно делать ВСЕ:  обедать,
        читать, строгать, пилить,  делать  уроки,  писать  жалобы,
        кляузы и предложения, играть в карты,  пировать  во  время
        чумы, вкручивать лампочку Ильича,  за  этим  столом  могут
        сидеть и царь, и сапожник, и нищий - он  и  монархичен,  и
        демократичен, и аполитичен, и анархичен одновременно; этот
        стол вытерпит все: на нем можно танцевать голыми, под  ним
        (и на нем) можно спать - если спать негде. По  нему  можно
        стучать кулаком. На нем  даже  можно  заниматься  любовью,
        если сильно приспичило. Если какой-то  школяр  вырежет  на
        ножке стола неприличное слово, он поймет и  простит  этого
        мальчишку - скажет: "Нехорошо, мальчик!" Он все стерпит. С
        ним нельзя делать  только  одного:  на  этот  стол  нельзя
        <...>. А Владимир Сорокин на него  <...>.  Какой  из  него
        писатель, да еще модернист? Обыкновенный <...>".

     [Чехов употребил слова "срать" и "говнюк". Как видим, Антон Павлович,
когда было надо,  не  краснел  и  не  стеснялся  в  выражениях,  советские
публикаторы эти слова стыдливо кавычат и многоточат].
     Но в литературе дела обстояли не так уж плохо. Чехов любил  известных
советских авторов Ильфа и Петрова. Они, конечно, каждый в  отдельности  не
тянули на Чехова, но дополняя друг друга, вдвоем - именно вдвоем! - как-то
странно напоминали молодого  Антошу  Чехонте  -  туберкулезный,  очкастый,
задумчивый Ильф, веселый, долговязый, хлебосольный Петров. Наверно, Чехов,
глядя на них из под пенсне, вспоминал себя в  молодости.  Чехов  ценил  их
юмористику в советских газетах и журналах того времени и подарил им  сюжет
для "Двенадцати  стульев",  как  Пушкин  Гоголю  сюжет  "Мертвых  душ",  -
впрочем, это уже похоже на  литературную  мифологию.  Рассказы  Зощенко  и
Аверченко ему не нравились.
     Важнейшим  из  искусств  для   большевиков   являлось   кино,   самое
действенное зрелище для оболванивания масс, но они понимали, что в  основе
всех искусств, даже любимого ими "кина", конечно же  лежит  литература.  В
работе со словом у них был большой опыт, они инстинктивно понимали цену  и
опасность  талантливо  расставленных  слов  на  бумаге.  Большевикам   для
наведения порядка в советской литературе нужен был  "литературный  нарком"
[народный комиссар в кожаном "пинжаке" с наганом], требовался  свой  живой
классик, авторитет, представительская фигура - и  Чехов  был  единственным
"типичным представителем" классической русской литературы, но  он  не  был
своим,  босяком.  Похоже,  им  не  хватало  фигуры  bourevestnika  Алексея
Пешкова-Горького, вот когда сказался выбор второго июля четвертого года. А
Чехов... ну какой же из Чехова bourevestnik?
     Вот чрезвычайно важное и парадоксальное наблюдение детского  писателя
Корнея Чуковского:

             "Снился мне до полной осязательности Чехов. Он  живет
        в гостинице, страшно худой, с ним какая-то пошлая женщина,
        знающая, что он через две-три недели умрет. Он показал мне
        черновик рассказа:
             - Вот видите, я пишу сначала без  "атмосферы",  но  в
        нижней части листка выписываю все  детали,  которые  нужно
        сказать  мимоходом  в  придаточных   предложениях,   чтобы
        создалась атмосфера.
             А та пошлячка, которая состоит при нем, говорит:
             - Ты бы, Антоша, купил "кадиляк".
             И я думаю во сне: какая стерва! Ведь  знает,  что  он
        умрет и машина останется ей.
             Проснулся с  ощущением,  что  мне  приснилось  что-то
        важное, но не мог вспомнить. В следующую  ночь  мне  опять
        приснился этот же сон. Вот что я понял: Пешков-Горький был
        слабохарактерен, легко поддавался чужим  влияниям,  плакал
        на  каждом  пиджаке.  У  Чехова  был  железный   характер,
        несокрушимая воля. Не потому ли Горький воспевал  сильных,
        волевых,  могучих   людей,   а   Чехов   -   слабовольных,
        беспомощных?"

     Тут опять возникает казалось бы праздный вопрос: "что было  бы,  если
бы?" Как развивались бы события в России, если бы Чехов умер в критический
день второго  июля  четвертого  года?  Без  него  у  большевиков  были  бы
развязаны руки? Был ли он  для  них  сдерживающим  моментом?  Было  ли  им
НЕУДОБНО ПРИ НЕМ творить  свои  злодеяния?  Но  куда  уж  дальше  звереть?
Властям он не то чтобы не помогал, он им мешал. Почему он  их  не  боялся,
что говорил ему японский матрос, похожий на Ленина? В 30-х годах за чтение
и  распространение  новых  произведений  Чехова  людей  ссылали,   сажали,
расстреливали. Мы уже упоминали об Илье Эренбурге, которому повезло  -  он
был застрелен в парижском кафе сотрудниками НКВД, и шуму было на весь мир.
Но другие (Клюев, Бабель, Пильняк, Леонов, Катаев, Фадеев, Шолохов -  всех
не счесть) исчезали в полной безвестности в сибирских лагерях.
     Что было бы, если бы? Что было бы, если бы старший брат  Ульянова  не
был повешен, а младший - жестокость вызывает в ответ только  жестокость  -
не ожесточился бы и не подался бы в Ленины? Из него получился бы  отличный
министр юстиции, генеральный  прокурор  или  даже  премьер-министр  вместо
Керенского. Что было бы, если бы второго июля четвертого года умер  Чехов,
а Пешков  остался  жить?  Праздные  ли  это  вопросы?  Для  атеистического
человека ход истории предопределен законами, для человека  религиозного  -
история в руках божьих. И тот и тот  согласны,  что  влияние  человека  на
историю возможно:  верующий  -  по  воле  божьей,  атеист  -  в  некоторых
конкретных пределах; вот вопрос и тому и тому: может ли человек влиять  на
Бога? может ли человек изменять законы  природы?  Что  было  бы,  если  бы
человек сделал то, а не это, если бы  случилось  то,  а  не  это?  Русская
присказка "Если бы да кабы..." сама по  себе  хороша,  но  любомудрием  не
отличается.
     Большевики ненавидели Чехова, но ничего не могли с  ним  поделать.  В
20-30-х годах Чехов был очень богатым человеком, самым  высокооплачиваемым
писателем в мире - его книги пользовались  громадным  успехом  у  западной
интеллигенции, его почитали как святого, ему  платили  огромные  гонорары.
"Фонд Чехова"  составлял  пол-миллиарда  долларов.  Он  давал  большевикам
деньги на индустриализацию, электрификацию, здравоохранение,  а  завещание
было составлено так, что в  случае  смерти  Чехова,  большевики  не  могли
претендовать на эти деньги, теряли все.  "Во  второй  раз  Маркс  меня  не
проведет".
     Теперь под ногами у Чехова вертелся маленький улыбчивый Киров.  После
Троцкого он не спеша прибрал власть к рукам и сделался диктатором  покруче
Ульянова. Известно юмористическое наблюдение Антона Павловича о  пришедших
к власти маленьких людях:

             "Среди большевиков почти нет людей высокого  роста  -
        наверно, они эволюционировали  так  потому,  что  в  целях
        конспирации им приходилось прятаться в чемоданах с двойным
        дном. И это после двухметровых  Романовых!  Петр,  Николай
        1-й и все Александры были великанами - вот только  Николай
        Последний подвел".

     За подобные разговоры (да что там разговоры  -  мысли!  -  однажды  в
"Правде" появилась статья,  призывавшая  людей  "соблюдать  умеренность  в
мыслях"!) - за подобные разговоры людей расстреливали, а Чехова  не  могли
даже посадить на пароход и выслать заграницу,  как  это  сделали  с  самим
Троцким. (Конечно, случались недоразумения -  какой-то  ГПУшный  ялтинский
дурак однажды утром арестовал Лику Мизинову за  политические  разговоры  в
хлебной очереди, но к  вечеру,  не  дожидаясь  звонка  Кирова  из  Москвы,
приказал ее отпустить,  а  сам  застрелился.)  В  чем  тут  дело?  Боялись
международного скандала? Большевики никогда ничего не боялись, тем  более,
они могли убрать Чехова всяких скандалов,  например,  медленно  и  успешно
залечить самыми обычными лекарствами  -  впрочем,  Чехов  уже  не  давался
врачам. В чем же дело? Прямого ответа нет. Останавливало  ли  их  то,  что
Чехов до революции "давал деньги на партию",  а  после  гражданской  войны
чеховский фонд субсидировал их сумасбродные программы?  Вряд  ли,  тех  же
Шаляпина и Савву Морозова большевики преспокойно  ограбили  [насчет  Саввы
Морозова Моэм ошибается, он  покончил  с  собой  задолго  до  октябрьского
переворота], а без субсидий фонда большевики могли бы и обойтись,  ограбив
взамен несколько дополнительных миллионов тех же  колхозниц,  студентов  и
сталеваров. Может быть, просто: Бог хранил?.. Может быть Тот,  Кто  Выбрал
Чехова   второго   июля   четвертого   года,   теперь   чувствовал    свою
ответственность  за   него?..   Чехова   пытались   ублажить,   предлагали
руководящие посты. Представляю: Чехов - первый секретарь  Союза  Писателей
СССР! Помимо пионеров с барабанами, делегаций  рабочих  и  колхозниц,  они
подсылали в Ялту Ролана, Уэллса,  Фейхвангера,  Барбюса,  других  западных
визитеров. "Дурачки", - коротко сказал о них Чехов. Признаю, что  западные
писатели, к которым я [Моэм] имею честь принадлежать (в Россию  я  уже  не
рвался, большевики могли меня арестовать как  английского  шпиона,  с  них
станет), хотя и не были в прямом клиническом смысле дураками, но  в  своих
играх с большевиками вполне заслужили эту нелестную оценку. Мы не понимали
что происходит, нас легко было обмануть. Значит, и правда - дурачки.
     [В русском языке слово "дурачок" звучит не прямо-оскорбительно,  а  с
ласково-сочувствующим оттенком].
     Ялтинская киностудия была построена специально для обмана Чехова, как
потемкинская деревня для Екатерины  Великой.  "Чтобы  снимать  тут  дам  с
собачками",  -  прокомментировал  он.   [Непереводимый   каламбур,   слово
"снимать" в русском языке многозначно - "снимать [создавать] кинофильм"  и
"снимать (подцепить) женщину"]. О  художнике  Налбандяне  ,  о  делегациях
пионеров, сталеваров и западных писателей мы уже говорили.  Ялту  вздумали
переименовать в Чеховск. Антон Павлович не согласился, потребовал  назвать
город   Антоново-Чеховском,   наподобие   Иваново-Франковска.   Большевики
почесали в затылках и дали согласие. Но Чехов опять передумал и потребовал
назвать Ялту Красночеховском. Большевики  заподозрили,  что  писатель  над
ними издевается, но согласились и на Красночеховск. Тогда Чехов  пригрозил
им  грандиозным  скандалом,  и  от   переименования   города   отказались.
[Телеграммы с этими переговорами хранятся в чеховском фонде].
     К концу жизни Чехов все больше  стал  напоминать  своего  знаменитого
персонажа Ионыча. Характер здорово испортился - еще  бы.  Если  что-то  не
нравилось, мог сорваться на крик,  сердито  стучал  тростью.  Когда  Ольга
напомнила ему о рассказе "Ионыч", Чехов заинтересовался, нашел в  собрании
сочинений и перечитал его. Он забыл об этом рассказе. Персонаж  был  очень
похож на постаревшего Чехова.
     - Неплохо написано, - сказал он.
     Усмехнулся. Опять его поняли буквально. То есть,  совсем  не  поняли.
Сходство с Ионычем было, но не более того. На Ионыча скорее походил биолог
Иван  Павлов,  второй  русский  нобелевский  лауреат.  Чехову  и   Павлову
большевики позволяли многое - впрочем, они их и не спрашивали, а ругали  в
хвост и в гриву.
     В 1940 году отмечалось 80-летие Чехова. Он уже был глубоким стариком,
прикованным к креслу. Его старушки жили при нем, не  ссорились  и  уже  не
выясняли, кто из них "сделал Чехова". Приплыло, приехало, прилетело  много
гостей, большевики объявили амнистию тем, за кого ходатайствовал  Чехов  -
громадный список.
     В 1941 году при захвате немцами Крыма его не решились эвакуировать из
Ялты, а Черчилль, Рузвельт и Киров предупредили немецкое командование, что
они собственноручно  расстреляют  того,  кто  позволит  себе  хоть  словом
обидеть Чехова. Немецкие солдаты и офицеры  боялись  появляться  в  районе
чеховской  дачи.  Теперь  вместо  милиции  дачу   охранял   пост   полевой
жандармерии, и это была нелегкая служба: "Как бы чего не  вышло!",  говоря
по-чеховски.  Генрих  Белль,  будущий  знаменитый  писатель,  в  то  время
молоденький  солдат  вермахта,  такой  же  дурачок,  ка