Елена Хаецкая

      ВОЗВРАЩЕНИЕ В АХЕН

      Часть 1
      ЗОЛОТОЙ ЛОСЬ
      Саламандра тревожно шевельнулась на большом замшелом
камне и снова замерла. Кто-то шел по лесу. Скоро он будет на
поляне. Можно юркнуть под камень и там затаиться, но зачем?
Маленький огненный дух ленив. Незачем прятаться, незачем
удирать от глупого человека. Все равно пройдет мимо, не заметив
ящерки, - серой на сером камне, неподвижной, маленькой.
      Шаги приближались. Шумное, бестолковое существо - человек.
      Тень накрыла саламандру. Ящерка не двигалась. Сейчас этот
болван пройдет мимо, и можно будет снова наслаждаться теплыми
лучами закатного солнышка...
      Слишком поздно дух Огня почувствовал присутствие силы.
Саламандра двинулась в надежде укрыться в узкой щели под
камнем, но оказалась недостаточно проворной. Страшная сила
хлестнула ящерку. Саламандра забилась на камне, заскребла
лапками. Бесполезно. Человек коснулся ее пальцем и велел
повиноваться. От него исходила власть. Он был всемогущ. Он был
страшен и не знал пощады. Саламандра раскрыла рот и зашипела.
Струйка пламени лизнула белый лишайник и угасла.
      - Ага. Ты - дух Огня, - удовлетворенно произнес мучитель и
убрал палец.
      Ослабев от боли, ящерка слабо дернула хвостом. Человек взял
ее двумя пальцами за бока и положил себе на ладонь. Лапки
саламандры бессильно свесились, морда, вытянувшись, легла на
запястье человека, рубиновые глазки помутнели.
      - Я сделал тебе больно? - спросил человек.
      Ящерка снова зашипела. Он осторожно погладил ее вдоль
спины. Чтоб Огненная Старуха его проглотила, негодяя!
Прикосновение было приятным.
      - Я не причиню тебе зла, - продолжал человек. - Мне нужна
саламандра. Ты будешь моя. Поддерживай по ночам огонь и сделай
так, чтобы мне было тепло. Я стану кормить и охранять тебя.
      Саламандра приоткрыла глаза. Тот, кто изловил ее, был,
несомненно, чародеем. У огненного духа не хватало сил
противиться ему. И не только маленькая саламандра - вряд ли кто-
нибудь из обитателей долины Элизабет посмел бы перечить этой
силе. Незнакомец был намного могущественнее всех, с кем прежде
встречалась плененная ящерка.
      На миг смутное подозрение растревожило ее: духам было
открыто, что когда-нибудь на Элизабетинские болота вернется
страшный Безымянный Маг. О нем говорили немало жуткого,
невероятного, но ужаснее всего были его глаза: ярко-синие,
холодные, как лед, и в то же время способные испепелить даже
камень.
      Саламандра дернула голову, заглядывая в склонившееся над
ней лицо. Оно, возможно, и было похоже на то, которое
расписывали духи, пугая обитателей холмов и болот, - и все-таки
оно было совсем другим. Смуглое, оно было обрамлено темно-
русыми вьющимися волосами, которые были чуть светлее кожи и в
первый момент казались припорошенными пылью. Синие глаза вовсе
не были пламенными и не леденили кровь. Они были большими,
яркими, и ничего зловещего саламандра в них не заметила. Сейчас
они разглядывали ящерку ласково, сочувственно и чуть-чуть
насмешливо.
      Рубиновые глазки на коричнево-серой мордочке моргнули.
Чародей тихонько засмеялся и снова погладил ее по спине.
      - Вот и договорились, - сказал он. - Полезай ко мне в карман.

      Синяка открыл глаза.
      Было утро. Солнце только что встало. Несмотря на то, что
весна уже уступала место лету, ночи еще стояли довольно
промозглые, и под утро спустился туман. Синяка пошевелился,
поежился и обнаружил, что страшно замерз. Костерок, однако,
послушно трепетал на краю поляны, хотя дрова давно уже
прогорели. Синяка посмотрел на него, и ему показалось, что
крохотный огонек излучает легкую укоризну. Пытался он согреть
повелителя, пытался изо всех сил, но сил оказалось слишком мало,
и вот они на исходе...
      Синяка поспешно собрал хвороста и бросил его в огонь. На
мгновение мелькнул хвостик ящерки, и тут же костер затрещал
громко и весело. Синяке почудилось, что он слышит, как чавкает
саламандра, утомившаяся за ночь и, несомненно, жутко голодная.
Видимо, она действительно отдала все свои силы на то, чтобы
поддерживать костер и не дать ему угаснуть. Слабоват оказался
маленький огненный дух, подумал Синяка. А может, хитрая бестия
распалила костер лишь под утро? Он посмотрел в огонь, но ящерки
видно не было. Из костра доносились треск, хруст и жадное
повизгиванье.
      Синяка уселся на трухлявое бревно. Вокруг шумел лес. От
реки Элизабет доносился запах цветущей черемухи. К востоку,
милях в пятидесяти, лежал огромный город. Ахен. Бывший вольный
Ахен. Синяке не хотелось думать о нем. По правде говоря, ему и
возвращаться туда не хотелось, но здесь, видно, не Синяке решать.
      А он устал. Он не знал, сколько лет прошло с того дня, как он
расстался с Торфинном, - вероятно, много. Очень много. Все эти
годы он жил один. Бродил по лесу, скитался, уходил далеко на
север по берегу Реки. Добрался даже до Долины Духов, где его
появление вызвало страшный переполох, после чего духи дружно
снялись с места и удрали в соседнее измерение. Синяка был
слишком могущественным чародеем, чтобы такие беззащитные
существа, как Первозданные Духи, могли допустить его к себе.
      И он мог сколько угодно уверять самого себя и всех вокруг,
что был и останется чародеем добрым, - на самом деле он хорошо
знал, что на таком уровне могущества различия между добром и
злом стираются. Об этом много лет назад говорил ему Торфинн.
Черный Торфинн, хозяин Кочующего Замка. Он очень много знал,
этот высокий стройный старик с пронзительными черными глазами.
Он прочитал множество книг. А Синяка так и не научился читать.
      Они расстались где-то здесь, на этих болотах, у реки
Элизабет. Это было лет сто назад, может быть, больше. Торфинн
звал его с собой. Стоило Синяке прикрыть глаза - и он снова въяве
видел его: старик высился в зияющей пропасти ворот своего замка,
огромного черного конуса из холодного металла, выделяясь в
темном провале ослепительно-белым плащом, под которым
сверкала цепь из рубинов. Черные глаза старого мага горели на
хищном лице, плеть свисала из руки, касаясь сапог.
      Синяка ежился под его пристальным взглядом. Перед
великолепием Торфинна он терялся, становился жалким. Он зябко
передергивал плечами, шмыгал носом, переминался с ноги на ногу.
И все же Торфинн не счел за унижение трижды повторить ему
свое предложение.
      - Ты будешь мне сыном, мальчик, - говорил ему тогда
Торфинн. - В тебе столько силы, что даже я ощущаю трепет, когда
думаю о ней. Я научу тебя читать старинные книги и понимать
смысл их темных иносказаний. Я открою тебе тайны моих
магических кристаллов. Ты увидишь сокрытое, услышишь
несказанное. Вместе мы будем могущественнее, чем Ран на
побережье и Колаксай на севере, страшнее Огненной Старухи и
мудрее Змея Белых Гор. Подумай об этом.
      - У меня уже был отец, Торфинн, - сказал Синяка. - Я из рода
Белых Магов.
      Тогда Торфинн сказал:
      - Напрасно ты так держишься за свой род. Ты был рожден для
того, чтобы спасти Ахен. Белая Магия связала тебя с этим городом,
приковала его к тебе, как ядро к ноге каторжанина. Никогда ты не
сможешь уйти от него далеко. Всегда он будет притягивать тебя. В
моих силах разрубить эту цепь. Если ты уйдешь со мной в иные
миры, ты будешь свободен. Пусть погибнет Ахен, какое тебе дело
до него? Он сам предал свою свободу. Его звезда закатилась, его
время вышло, он сам виновен в том, что с ним произошло. Ты же
видел, как армия сдала Ахен без боя. Город с живой душой
сражался бы до последнего солдата и возродился из пепла на
удивление мирам. Ахенцы же ушли, они бросили свой город на
милость Завоевателей. Зачем тебе эти мертвые развалины?
      На это Синяка ответил:
      - Даже обреченному дается последняя надежда.
      Усталый он тогда был и оттого еще более упрямый.
      И Торфинн в последний раз посмотрел на него с непонятной
жалостью.
      - Ты не знаешь, мальчик, что означает для тебя эта "последняя
надежда". Будет слишком поздно, когда ты поймешь, что такое -
"спасти Ахен". Будет слишком поздно. Такие, как ты, идут по
своему пути до конца. Поэтому я и говорю тебе: выбери иную
дорогу. Пойдем со мной. Оставь этот город умирать. Поверь, ты
достоин лучшей участи.
      Синяка покачал головой.
      - Нет, Торфинн.
      - Дурак, - своим низким, громовым, как гул водопада,
произнес высокомерный Торфинн. - Нет ничего хуже одиночества.
Кроме меня, никто в этих мирах тебе не ровня.
      Синяка пожал плечами. Он думал о тех, кто остался на
Пузановой сопке. Они были его друзьями и, несомненно, ждали его.
А он сумеет принести им немало добра...
      Торфинн захохотал.
      - Дурак! - крикнул он и скривил рот. - Ты думаешь, что
сможешь прожить среди людишек, греясь у печки и творя со скуки
мелкие чудеса?
      - Уходи, Торфинн, - глухо сказал Синяка.
      И он остался один посреди бескрайнего болота.
Самоуверенный, гордый мальчишка. Хмуро улыбаясь, смотрел, как
исчезает в темной пасти металлического конуса старый чародей,
как тает замок Торфинна, как удаляется он, постепенно исчезая за
горизонтом, растворяясь в тумане. У синякиных ног булькала и
пузырилась трясина на том месте, где недавно высилась черная
цитадель. И тяжелый голос Торфинна проговорил, словно маг все
еще находился рядом:
      - Запомни: нет разницы между Добром и Злом. Есть только
Сила.
      Синяка мотнул головой, отгоняя голос, но тот не желал уходить
- спокойный, знающий, сожалеющий.
      - Что ж, иди к своим друзьям, Синяка. Посмотри им в глаза. В
их смертные глаза. И тогда решай сам, сможешь ли ты жить под их
взглядами.
      Холод окатил Синяку с головы до ног. Он был все еще горд и
хотел скрыть свой страх. И тогда голос Торфинна стал
неожиданно нежным - таким нежным, что в нем послышались
печаль и дрожь сострадания:
      - Мой мальчик, мой бедный мальчик, они не потерпят рядом
такого, как ты. Они гордые, они смелые, они смертные. Для них ты
навсегда останешься черной тенью из запредельного мира. Они
прогонят тебя, сынок...
      В этот миг Синяка понял, что старый маг говорит ему правду.
Он не знал, что его убедило - мудрость ли и житейская
искушенность странствующего чародея или его добрый, ласковый
голос. Никто никогда не разговаривал с ним так. Никто никогда не
называл его сыном, никто не дорожил его счастьем, не страдал его
болью, не хотел учить книгам. Один только Торфинн был ему
близок и звал с собой. Своими руками Синяка оттолкнул от себя
единственного друга, покровителя, учителя... Что он наделал?
      Синяка запрокинул лицо к небу и хрипло закричал:
      - Торфинн! Вернись, Торфинн!
      В ответ донесся издевательский хохот.
      - Дурак! - грохотал Торфинн. - Мальчишка! Сопляк! Ты посмел
отказать мне! Ты сгрызешь себе руки по локоть, когда поймешь, на
что ты обрек себя! О, давно я так не веселился! Гаденыш!
Человеческий выкормыш! Иди, иди к своим дружкам! Иди к людям!
Они скорее примут к себе Косматого Бьярни, чем тебя!
      Слезы текли по смуглому лицу Синяки. Он стискивал кулаки и
тяжко дышал. Его колотила крупная дрожь. Потом он вдруг разом
устал и опустился на болотную кочку.
      - Будь ты проклят, Торфинн, - шепотом сказал он и обтер
мокрое лицо. Встал и побрел в сторону сопки. Теперь он знал, что
Торфинн прав. Прав во всем.
      Долго, долго шел Синяка до сопки. Болото хватало его за ноги,
ветви сухих елей рвали на нем одежду. Грязный, оборванный,
задыхающийся, он выбрался на сухое место только к рассвету.
      Они стояли на склоне, точно ждали его. Потом Синяка
сообразил: они заметили его издалека и вышли встречать. Синяка
попытался было улыбнуться им, попросить все забыть, обещать, что
облагодетельствует своей магией целый край... Но он уже увидел
их лица и понял: они вышли не встречать его. Они хотели его
прогнать.
      Он остановился.
      Проклятьем было знать, что будь он простым солдатом из роты
Вальхейма, Анна-Стина сейчас не поджимала бы губ, и Ларс
Разенна не хмурил бы бровей. Великий Магистр принял бы в своем
доме и беглого раба, и солдата-дезертира, и мятежника, и бродягу.
Кого угодно - только не его. И еще Синяка знал, что сейчас Ларс
отстранит от себя Анну-Стину, шагнет вперед и скажет:
"Убирайся".
      Ему, великому магу, способному уничтожить весь Орден
мановением руки.
      Синяка трудно, хрипло дышал. Они не желали терпеть рядом с
собой всемогущество. Они не нуждались в покровителе. Они могли
баловаться с ясновидением и гаданиями, но великих магов им не
нужно - ни злых, ни добрых.
      Одиночество наваливалось на Синяку. Слезы дрожали у него в
глазах. Ларс Разенна не видел этого. Он снял со своих плеч руки
женщины, мягко отодвинул ее от себя. Синяка хотел заговорить с
ним, но у него перехватило дыхание. Разенна шагнул вперед.
Синяка не стал дожидаться, пока Разенна заговорит. Его изгоняли.
      Он повернулся и, спотыкаясь, побежал прочь, вниз, под гору.
Они смотрели ему вслед. Синяка бежал, а они молча смотрели на
него. И ни один из них не двинулся с места.

      Внезапно костерок погас. Синяка вздрогнул от холода и
сердито посмотрел на черные угли. Саламандра с раздувшимся
животом и блаженным выражением на хитрой узкой морде, спала
посреди головешек - сытая, безмятежная, невинно-наглая. Синяке
захотелось поддать ей сапогом под брюхо, но он удержался. Не
пристало так открыто выказывать низкие чувства, а тем паче -
зависть, подумал он. Он был голоден.
      Закрыв глаза, Синяка потянулся. Спешить было некуда и
незачем. Здесь его никто не ждал. И раньше случалось так, что он
появлялся в окрестностях Ахена, иногда бродил по грязным улицам,
торчал в порту, несколько раз привлекался местными властями за
бродяжничество, а во время последней войны отводил от города
пушечные ядра, так что врагам не удалось смести его с лица
земли. Иногда он тешил себя мыслью о том, что однажды уже спас
Ахен, не дав его разрушить. Но в глубине души Синяка хорошо
знал, что это не так.
      Он снова открыл глаза. На огромном валуне среди сосен
сидел, уныло опустив тяжелые плечи, великан. Не такой уж
страшный, довольно-таки усохший великанишка. Его серые волосы,
забранные на макушке в пучок, свисали бунчуком. Он был обут в
подобие сапог, крест-накрест перетянутых на икрах ремнями.
Имелись также набедренная повязка и очень короткая стеганая
куртка синего цвета, из которой в районе подмышек клочками
торчала вата. Куртка была вопиюще мала: она прикрывала могучее,
заплывшее жиром тело великана лишь чуть ниже лопаток.
      Что-то невыразимо знакомое виделось в этой своеобразной
фигуре. Синяка еле слышно вздохнул.
      - Пузан! - сказал он.
      Голос прозвучал отрывисто и громко, как чужой.
      Великан встал и медленно затопал к Синяке. Когда он
появился на поляне и солнце ярко осветило его уродливую
физиономию, сомнений уже не оставалось. Трудно было, увидев
хоть раз, забыть этот широкий нос, оттопыренные губы,
пересеченные шрамом (там, где когда-то было вдето кольцо), эти
маленькие, угодливо моргающие глазки. Встретившись с Синякой
взглядом, великан замер и боязливо затоптался на месте.
      - Иди, иди сюда, - повторил Синяка. - Ведь ты Пузан, а?
      - Пузан я, - преданно пробасило чудовище. Слезы радости
выступили на его глазах. Великан шумно шмыгнул носом и
покраснел, отчего шрам на губе проступил еще отчетливее.
      - А вы признали меня, господин Синяка, - сказал он. - Хоть и
не сразу, а все ж признали. А я так вас всю мою жизнь помню.
Доброту вашу и остальное. Кабы не вы, гнить бы мне на цепи в
подвале у лиходея, душегуба и кровопивца...
      Синяка хорошо помнил, как Торфинн подарил ему великана.
Чудовище действительно томилось у него в замке на цепи,
ошалевшее от голода и побоев и превратившееся за долгие годы
неволи в существо плаксивое и отчасти подлое. Синяке не было
никакого дела до страданий великана. Получив его в подарок, он
тут же отпустил несчастное чудовище на свободу - больше из
брезгливости, чем из каких-либо иных соображений. А великан,
видимо, решил, что его пожалели.
      - Сколько же мы не виделись с вами, господин Синяка, -
соловьем разливался великан. - Лет, поди, уж сто тому. И где вы
только бродили, горемычный? Я ведь и приказ-то ваш в точности
выполнил. Помните? Убиенного вами пирата Бьярни отнес на
болото, как было велено, и там его, значит, безжалостно бросил
без всякого снисхождения. И погребения ему не творил.
Возвращаюсь, значит, назад, на сопку, а вас нету. И никто не
может сказать, куда вы подевались. Не бывает же так, чтоб такой
великий чародей - и сгинул без следа! Верно? Это я им так говорю.
А они говорят, что не имеют понятия. Убежал-с... Это они так
говорят. А я вам предан и без вас никуда, господин Синяка. И
ждать могу хоть сто лет. А они меня с собой звали, только я не
поддался. Чего я там не видел? Я вас, господин Синяка, ждал. И
дождался, - слезливо заключил великан.
      - Кто тебя с собой звал? - спросил Синяка.
      - А этруски, - объяснил великан. - Они же съехали с сопки-то.
В Этрурию подались, я так полагаю. Все, все съехали, и люди, и
боги, и даже демон, мелкий пакостник. Хорошо там, говорят, в
Этрурии-то... Только далеко это, поди, да и давно.
      - Зачем же ты остался?
      Великан не ответил.
      - Дурак ты, Пузан, - сказал Синяка.
      - Я так давно вас ищу, господин Синяка, - жалобно басил
великан, растянув мокрый рот. - Ну так давно! Страшно же
одному...
      Ему страшно, подумал Синяка. И повторил:
      - С этрусками уходить надо было...
      - А чего... - пробубнил великан и свесил голову. - Гоните от
себя? Не нужен, да?
      Синяка еще немного подумал, покусал губы. Даже великана
Ларс Разенна принял к себе. Вот такого - глупого, безобразного.
Подхалима и труса. А Синяку прогнал. Интересно, Пузан знает об
этом?
      - Иди сюда, - сказал, наконец, Синяка.
      Великан неуклюже приблизился.
      - Господин Синяка, - торжественно провозгласил он, - ежели
вам чего надо, то приказывайте, а я буду стараться...
      - Сядь, - велел Синяка.
      Великан осторожно примостился с ним рядом. И тогда Синяка
прижался головой к толстым, угловатым великаньим коленям и
громко, в голос, зарыдал.
      Подумав, великан бережно накрыл его своей большой лапой и
тяжко, в два приема, вздохнул.
      - Дела, - многозначительно уронил он, глядя в пространство
поверх растрепанных темных синякиных волос. Худые плечи Синяки
содрогались. Он что-то невнятно бормотал, а слезы текли и текли
из глаз.
      Некоторое время Пузан стойко терпел неудобства, а потом
гулко пробасил:
      - Это... Поплакали, господин Синяка, и хватит. Все равно вы
лучше всех, а что кое-кто тут у нас гордый, так это по молодости.
      Синяка замолчал, перевел дыхание и, оторвавшись от колен
великана, вытер ладонями лицо. Он увидел прямо перед собой
маленькие серые глазки с красноватой сеточкой. И эти глазки
смотрели на него с пониманием и безграничной любовью.

      Ноги путников утопали в мягком мохе болота. Саламандра,
недовольная сыростью, взгромоздилась Синяке на плечо, лениво
свесила хвост и уткнула сухую мордочку ему в шею. Маленькие
острые коготки проткнули синякину рубаху и царапались. Он не
обращал на это внимания.
      Великан тяжеловесно ступал рядом, время от времени
проваливаясь в трясину по колено. Сапоги его безнадежно
промокли.
      - Ты бы разулся, - сказал Синяка. - Ноги натрешь.
      Великан только застенчиво улыбнулся.
      Глядя на его нелепую фигуру, Синяка вдруг ощутил, как
отдаляется, отпускает его Ахен.
      Внезапно великан охнул и споткнулся. Синяка чуть не налетел
на него. Великан резко оттолкнул его от себя, так что Синяка упал
на сырую кочку, лицом в куст голубики. Саламандра, оказавшись в
луже, издала пронзительный звук и, негодуя, быстро забралась
Синяке на голову, путаясь когтями в его волосах.
      - Пузан, ты что, очу... - начал Синяка и замолчал, когда
увидел, что из могучего великаньего плеча торчит