д.
     - Не ем сладкого. Ты же знаешь.
     - Я себе, - сказал Климов.
     Разгрыз коричневую каменную плитку. Шоколад был горький.
     Кафе находилось в подвале. Немытое окно, забранное толстой  решеткой,
едва высовывалось из тротуара. За треснувшим стеклом безостановочно ходили
ноги - в ботинках и в сапогах, потом опять в ботинках и опять  в  сапогах.
Казалось, что людей нет: бесчисленные ноги - от ступней  до  колен  -  как
заведенные, самостоятельно разгуливают по городу.
     - Эту экспозицию повезут в Англию, - сказала она.  -  По  культурному
обмену. Я скажу Сфорца. Он  позвонит  в  Комиссию,  и  тебя  возьмут.  Они
побоятся с ним ссориться.
     У Климова плеснулся кофе.
     - С ума сошла, - сказал он.
     Она беспощадно улыбнулась.
     - Ничего, время от времени их следует ставить на место. Пусть помнят:
без Сфорца они ничто.
     Климов выпрямился.
     - Мне с барского плеча не надо.
     - От него не примешь?
     - Нет.
     - Гордость - оружие нищих, - процитировала она. - Денег  ты  тоже  не
взял.
     С откровенной насмешкой оглядела его сильно потертое пальто.  Верхняя
пуговица  болталась,  грозя  отлететь.  На  рукавах  просвечивали   белые,
разлезающиеся нитки.
     - Ты видела мою "Реку"? - резко спросил Климов.
     - Ты так и не женился? - сказала она. - Тебе надо жениться. Все будет
иначе.
     - Ты обязана ее посмотреть.
     -  И  еще  тебе  надо  устроиться  на  нормальную  работу.  Например,
оформителем. Хочешь, я найду? Твердый заработок и все прочее...
     - Не лезь в мои дела, - с тихим бешенством сказал Климов.  -  Я  тебя
прошу - раз и навсегда.
     Она покивала - ладно.
     Да, она, конечно, видела картину. Это хорошая  картина.  Может  быть,
действительно лучшая у него. Нет, она ничего не забыла.  Дом  был  старый.
Бревна в три обхвата: в  дождь  они  пахли  гниющим  деревом.  И  крыша  -
латаная-перелатанная.  Там  не  было   электричества.   Оказывается,   еще
сохранились такие места, где нет электричества. Хотя  -  сама  хозяйка  не
хотела. Да, она помнит хозяйку  -  такая  смешная  старушка,  перевязанная
платком. Девяносто  лет.  Ей  предлагали  провести  электричество,  а  она
отказалась. Хотела, чтобы все было, как прежде. Многие не хотят перемен. Я
тоже не хочу перемен. И умывальник был во дворе. Бр-р-р... Выбегали к нему
утром, в рассветный холод. Хозяйка сама  носила  воду  -  за  километр.  В
девяносто лет таскала полные ведра. А вода была невкусная - очень пресная,
отдающая железом. От нее скрипели волосы. Темнело рано, и вечерами  сидели
при керосиновой лампе. В наше-то время. Где она только доставала  керосин.
Сначала нравилось - этакая таинственность, полумрак, погружение в прошлое.
Но как надоело потом. Безумно надоело. Этот тусклый и  вечно  колеблющийся
свет. Нельзя пройти по комнате - длинные тени начинают плясать по  стенам:
стекло в лампе разбито. Невыносимо  раздражало.  Невозможно  читать,  даже
смотреть трудно - болят глаза. Удивительно, как  это  писали  при  свечах.
Река была рядом, через луг. Напрасно он поменял название. Соня  -  гораздо
лучше. Конечно, не в смысле женского имени, а - сонная, ленивая.  Она  еле
текла. Омуты были подернуты ряской. Но вода не коричневая, как в болоте, а
прозрачная до самого дна. И дно чистое, песчаное. Из  омута  действительно
торчала коряга, черная и скрюченная,  будто  рука  водяного.  Может  быть,
здесь и водились водяные, могли же они где-то сохраниться.  Почему  бы  не
здесь? Место подходящее. За день вода  прогревалась  и  вечером  была  как
парное молоко. Но прозрачная. В самом деле похоже  на  густой  воздух.  Не
хотелось вылезать. Она сказала: "Только не надо подробностей. Я тебя очень
прошу - без подробностей". Да, она помнит. Была ночь, и звезды, как сливы,
сияли в воде. И плавала луна - в черноте, под самой ивой. Будто  неведомая
рыба. А на лугу колыхала серебряными метелками сухая, высокая трава. И был
от нее сладкий запах. И одурение. И если лечь на спину, то  небо  казалось
звездной рекой, текущей в темных, загадочных, древних,  травяных  берегах.
Жалобно и протяжно  кричала  какая-то  птица,  и  от  крика  веяло  ночным
одиночеством. И по верху трав полз слабый ветер,  и  шелест  его  был  как
заклинание на священном, жестоком, давно умершем языке.
     Она допила кофе, посмотрела на  донышко.  Подпала  на  Климова  ясные
глаза.
     - Этого никто не поймет. Только ты и я. Больше никто.
     - И пусть, - сказал Климов.
     - Ты же не можешь писать для меня одной, - сказала она.
     - Могу.
     Он знал, что - может. И она  знала.  Поставила  вдруг  задребезжавшую
чашку:
     - Не бойся. Это не больно.
     - Иди ты к черту, - сказал Климов.
     - Честное слово. Ты даже ничего не почувствуешь. Я пробовала. Я сразу
отдала ему все, что умела.  Это  вроде  гипноза.  И  никаких  последствий.
Все-таки Сфорца - врач.
     - Врач?
     - А ты не знал? Он психиатр в прошлом. Отличный психиатр.  Не  бойся.
Будет просто легкий обморок. Потеряешь сознание минуты на три, на четыре -
всего один сеанс.
     - А потом я повешусь, или сойду с ума, или стану инженером.
     Она  очень  аккуратно  погасила  сигарету,  посмотрела  в   окно   на
безостановочно ходящие ноги.
     - Ну и подумаешь. Из тебя получится неплохой инженер.
     В самом деле. Что тебе терять? Ты не художник. Ты, наверное, сам  это
знаешь. Сфорца и не покупает художников. Зачем ему чужое мироощущение?  Он
покупает только ремесло. Технические навыки.  Ты  умеешь  делать  небо.  И
ничего больше. Ладно. Он покупает твое небо. Вольпер делал хороший штрих и
не чувствовал цвета. Ладно. Он купил его штрих.  Посмотри,  что  из  этого
стало: он написал "Бурю". Я отдам вас всех за один мазок на этой  картине.
Он не крадет. И не пользуется чужим. У него просто нет времени. Он  поздно
начал. Ему бы начать на десять лет  раньше.  Он  работал  врачом.  Он  был
изумительным врачом. К нему записывались за год. Ему платили любые деньги.
Потому что он вытягивал самые безнадежные  случаи:  полных  идиотов  -  из
мрака, из хаоса, из ниоткуда. У него был  метод.  Совершенно  неожиданный.
Никто даже не подозревал, что можно подойти с этой стороны, а он  подошел.
У него десятки статей. Он мог защитить докторскую - по  совокупности.  Ему
давали клинику. Ты не смотри: он старый. Он просто молодо выглядит.  Когда
он пришел к Ялецкому, ему было уже тридцать  семь.  Он  следит  за  собой.
Потому что художник должен жить долго. Чтобы успеть. Ты прав.  Вернее,  не
ты, а тот, кто сказал. Ведь какая мука - не успеть. Знать, что - можешь, и
упасть с разорванным сердцем за какие-то метры до  финишной  ленточки.  Он
всю жизнь хотел писать. У него были способности.  Так  сложилось,  что  он
пошел в медицину. И завязалось тугим узлом - намертво. Потому  что  там  -
люди. И они должны жить. Он не мог уйти. Кем это нужно быть, чтобы взять и
уйти от больных, которые даже не понимают, что они больные - чувствуют мир
по кусочкам, цепенеют в ужасе, если раздастся громкий звук, или  по-детски
восторгаются при виде горящей спички. Когда  он,  наконец,  вырвался,  ему
было тридцать девять. Ты этого не поймешь - в тридцать девять  лет  начать
жизнь с нуля. Гоген стал писать в тридцать  пять.  И  успел.  Хотя  мы  не
знаем. Может быть, как раз не успел. Не сказал  главного.  И,  погибая  на
крохотном острове, посреди океана, под яркими южными звездами, в  смертной
тоске, галлюцинируя, видел это несказанное - единственный из всех людей на
Земле знал, что уносит с собою целый мир,  который  уже  никто  не  увидит
никогда больше.
     Она взяла Климова за руку. Сильно сжала. Заглянула в глаза.
     - Я прошу тебя. Отдай ему небо. Я тебя никогда ни о чем  не  просила.
Сколько тебе нужно? Скажи любую цену. Деньги не имеют значения,  только  -
время. Он к ним равнодушен. Он все оставил  семье.  Он  два  года  работал
дворником и  жил  в  тесной  комнатушке.  В  закутке.  В  четыре  утра  он
поднимался и  сгребал  снег  с  тротуаров,  а  потом  писал  до  полуночи.
Окоченевшими пальцами. У него суставы распухали. Ему  до  сих  пор  больно
сгибать. Но через два года он понял, что  не  успеет.  Постановка  техники
съест у него десять лет. А у него не  было  десяти  лет.  И  он  не  хотел
тратить целый год, чтобы овладеть каким-то штрихом. Он хотел получить  его
сразу, за полчаса. Потому что не штрих определяет. И не твое небо. Главное
- что сказать. Он покупает у вас, потому что вам сказать нечего. Ну как бы
у ребенка отбирают счетную машинку: ребенок сломает и бросит, а  взрослому
пригодится. Ведь все равно пропадет. Что ты сделал за  три  года,  как  мы
расстались? Две картины? Вы  растрясете,  размельчите,  разболтаете.  Боже
мой, сколько вы болтаете! Что-то ненормальное. Лавины, водопады  болтовни!
Не его вина, если потом вешаются или уезжают. Его не касается. Он изгоняет
посредственность. Всех тех, кто умеет  только  болтать.  Потому  что  жить
невозможно - сколько посредственности. Стоит у горла,  как  мыльная  пена.
Кричит - требует признания, места и  своей  доли  восторга.  Он  не  может
уничтожить Букетова. Ему не по зубам. Но он хочет, чтобы  не  выросли  еще
десятки таких же. Он жесток. А кто не жесток? Это справедливая жестокость.
Делай или уходи. Другого нет. - Она сказала умоляюще: - Отдай ему небо.  Я
тебя прошу. Он  же  с  ума  сойдет.  Он  уже  сумасшедший.  Все  художники
сумасшедшие. Ты, например. Но ты какой-то очень скучный сумасшедший.  А  у
него есть та самая искра безумия, которая превращает простое  рисование  в
искусство. Я прошу тебя. Он второй месяц не спит.  Он  портит  по  десятку
холстов в день. Он учится писать такое же небо. У  него  астения.  Он  уже
ничего не видит. За это время он мог бы написать четыре картины. Я  прошу.
Пока не поздно. Потому что он научится - через  месяц,  через  год,  через
пять лет, но он научится, и вот тогда ты  уже  не  сможешь  сказать:  "Это
сделал я", - потому что ничего твоего там уже не будет.
     Продавщица  лениво  вышла  из-за  прилавка.  Перевернула  на   дверях
табличку. Выразительно посмотрела на них, скрестив руки.
     Кафе опустело. Они были одни.
     - Я не знаю, как он это делает, - сказала она. - Он, по-моему, и  сам
не понимает до конца. Какие-то прежние навыки. Он редко прибегает к этому.
Но я тебе обещаю. Он сохранит то, что у тебя было. Лучшую часть тебя.
     - Обед, - протяжно сказала продавщица.
     Она испуганно оглянулась - забывшись. Климов перехватил ее ладонь.
     - Поедем ко мне.
     - Что?
     - Поедем ко мне. Только один раз. И больше никогда.
     Брови ее удивленно поползли вверх. Она вырвала руку.  Встала,  начала
застегивать пальто. Пуговицы не пролезали.
     - Тебе нужно мое небо? - противным голосом сказал Климов.
     Ему мешала внимательная продавщица.
     - Не говори глупостей, - быстро и холодно сказала она. - Я - замужем.


     Дребезжала железная  крышка  над  дверью.  Она  была  не  закреплена.
Подходя к тротуару, автобус сильно кренился набок. Казалось,  опрокинется.
Шаркал шинами о бровку, надсадно бурчал. Климова втиснули  в  самый  угол.
Руками он мог пошевелить, а телом - нет. Как жук на булавке. Чья-то зимняя
шапка лезла в лицо  затхло  пахнущим  мехом.  Приходилось  отворачиваться,
напрягая шею. В заднем окне, вибрируя, отъезжали морозные дома  -  верхние
этажи, тронутые рыжим утренним  солнцем:  улица  была  узкая.  Разрезанное
проводами, сияло промытое небо. Окна под крышами ослепли от его  неистовой
осенней голубизны.  Растопыренная  ладонь  просунулась  между  головами  и
уперлась в стекло. Прямо в синеву. Неестественно изогнувшись,  побелела  у
основания. Как ручьи в половодье, вздулись темные, малиновые вены. Климова
передернуло. Неужели  у  него  когда-нибудь  будет  такая  же  безобразная
ладонь? И кто-нибудь вздрогнет,  заметив  ее  разбухшие,  ветвистые  вены?
Надеюсь, до этого не дойдет. Надеюсь, я умру раньше.  Я  просто  не  смогу
жить с такими руками. Толстые, уверенные пальцы, готовые содрать  небесную
синь, как полиэтиленовую пленку, и  прямоугольные  ногти,  которыми  можно
резать металл.
     Он закрыл глаза, чтобы не видеть. Автобус трясло. Вокруг  происходило
душное вращение тел. Кто-то продирался к выходу, работая  локтями,  кто-то
возмущался ночным еще, несвежим голосом.
     Нагретый воздух уплотнялся и мелкой влагой оседал на стенки.
     У Сфорца не было копий своих работ. Он не делал копий. Его мастерская
вообще не походила на мастерскую. Обычная комната - круглый стол,  стулья.
Только вместо одной стены окно - от пола до потолка.  И  висит  гобелен  -
"Смерть и всадник". Струит  истонченную  временем  благородную  блеклость.
Климову немедленно захотелось написать так же.  Чтобы  краски  на  полотне
были как бы тенями друг друга. Он  увидел  себя  в  зеркале  -  бледный  и
угрюмый человек напряженно  озирается,  сгорбившись  и  засунув  кулаки  в
обвислые  карманы  пальто.  Сонные  волосы  у  него  встрепаны,   а   лицо
одновременно презрительное и завистливое. Жалкое  лицо.  Блестят  голодные
глаза. Вышел Сфорца в атласном халате  с  широкими  отворотами.  Климов  с
ненавистью  уставился  на  красный,   блестящий   шелк,   буркнул   вместо
приветствия:  "Я  -  посмотреть".  Сфорца  кивнул  так  же   неприязненно:
"Пожалуйста", - отдернул штору. Было две картины  на  голой  стене.  Всего
две. В знаменитых черных рамах. Дух захватывало от этих картин, пустело  в
груди, ныли сжатые руки и страшно было подумать,  что  это  сделал  -  он.
Избегая  смотреть,  Сфорца  зажег  трубку,  затянулся,  как  палец  поднял
янтарный мундштук в тягучих колечках дыма. "Вот".  На  обоих  полотнах  не
было неба. Совсем не было. Сфорца даже  не  пытался  его  писать,  оставил
грунт - белый и раскаленный.
     - Выходите? - спросили в ухо - далеко, из другого мира.
     - Нет, - сказал Климов, не открывая глаз.
     Мимо  грузно  протиснулись.   Он   почувствовал   пружинящие   ребра.
Посоветовали: "Спать надо дома".
     - У себя на огороде командуй, - грубо ответил Климов.
     Зашумели, заговорили - всем автобусом. Климов молчал. Он был  неправ.
Он видел сейчас две черные рамы и белый грунт. Да, он  может.  Он  допишет
небо, и это будут прекрасные полотна. В сущности, какая разница,  чье  имя
поставят внизу, на медной табличке. Это ведь никого не  интересует.  Важен
результат. Если  бы  мне  сказали:  ты  будешь  писать  необычайные  вещи,
миллионы людей найдут в них себя и сохранят это найденное всю свою  жизнь,
но никто никогда не узнает, что писал их ты? Что бы ты сделал?  Если  твое
имя никому не будет известно? "Что бы вы сделали?" - сухо спросил  Сфорца.
"Не знаю", - невнятно сказал Климов. Сфорца впервые посмотрел  на  него  -
внимательно; складка легла меж орлиных бровей:  "А  я  бы  сказал  -  да".
Отвернулся к окну, окутался клубами синего дыма.
     После автобуса воздух на улице был очень чист - как родниковая вода -
и очень холоден. Жухлая, затоптанная трава на газонах была обметана инеем.
Рыхлое солнце не могло растопить его. Климов остановился с размаху - куда,
собственно? Домой - невозможно. У него была  длинная  и  узкая  комната  с
одним окном. Окно выходило в стену соседнего дома. Всегда был полумрак.  И
всегда желтой грушей светила лампочка  на  голом  проводе.  Крашеный  пол,
полинявшие, в пятнах, обои. В такой комнате можно было умирать - в тоске и
безнадежности. Жить там было нельзя. Он сунул мерзнущую руку  в  карман  и
выдернул, наткнувшись на бумажную пачку. Как он мог забыть? А ведь  забыл.
И еще что-то  забыл.  Очень  важное.  Что-то  -  совсем  недавно.  Там,  в
автобусе. Конечно - руки на стекле. Климов повернулся и, торопясь, пересек
улицу - почти бежал. Оттопыренный карман жег, словно туда насыпали  углей.
Дыхание вырывалось паром.
     Мастерская находилась под самой крышей. Большая и гулкая. К  счастью,
там  никого  не  было.  Удивительно  повезло.  Остро  пахло   красками   и
скипидаром. На давно неметенном сером полу лежали бледные квадраты солнца.
Посередине, где освещение было лучше, сгруппировались четыре мольберта.
     Валялись  какие-то  ботинки,  тряпки,  окурки,  разодранные   джинсы,
которыми вытирали краску...
     Это, конечно, не у Сфорца, но для нас сойдет. Климов стягивал пальто.
Только бы никто не пришел. Придут и помешают. Оборвалась пуговица.  Пальто
упало на  пол.  Нетерпеливой  рукой  он  взял  кисть.  Кончик  ее  дрожал.
Разбегаясь глазами, поискал нужный цвет, макнул - положил на холст.  Пятно
возникло  грубо  и  бесформенно.  Комком  -  как  загустевшая  кровь,  как
глубоководная каракатица. Секунду  он  смотрел  остановившимися  зрачками.
Бросил кисть в полотно.
     Кровавый отпечаток потек по холсту.  Кисть  покатилась,  оставляя  за
собой малиновые капли.
     Все было не так. Нужен был другой фон. Голубой.  Слепой  белый  грунт
разваливал оттенки. Как у Сфорца - в траурных  рамах.  Климов  остервенело
сдирал его шпателем. Нужен чисто-голубой. Осенний. Мерзлый и хрупкий цвет.
Должно быть ощущение твердости его. Как у хрусталя - прозрачная,  звенящая
фактура. И на голубом фоне - руки. Те руки, с малиновыми, густыми  венами,
которые он видел в автобусе. То есть, конечно, не руки, а листья. Багряные
листья кленов. Просвечивающие будто  под  рентгеном.  И  в  опалесцирующем
свете их - старческая паутина черных, сухих прожилок. Хрустальное, голубое
небо. И подагрические, напитанные морозом, ломкие ветви. Пылающий багряный
цвет - последний день осени, последний день  жизни.  Предсмертная  вспышка
сил. И никакого воздуха. Воздуха быть не должно  -  очень  ясные,  режущие
линии. Хрусталь и багрянец. Как  там  -  "багрец  и  золото".  Багрянец  и
голубой хрусталь.
     Климов оторвался. Отошел - на  пьяных  ногах.  Упал  на  стул.  Дышал
прерывисто. Сквозь стеклянную крышу мастерской было видно небо. Высокое  -
горной синевы. И часть этого неба появилась на полотне.  Точно  такая  же.
Нет, не такая же. Лучше.
     Неровными толчками билось  сердце.  Пусть  Сфорца  попробует  сделать
что-либо подобное. Пусть попробует  -  великий  и  неповторимый.  Художник
щедрого  таланта  и  большой  человеческой  души.  Глубокий  мыслитель   и
проницательный творец. Дерьмо собачье. Ростовщик. Благодетель нищих. Пусть
попробует. Только - сам. Не покупая часть  чужой  души,  а  сам  -  своими
руками. Как он видит.
     На заляпанной тумбочке стояла чашка кофе. Холодного, еще  вчерашнего.
Климов отхлебнул коричневой гущи. Медленно жевал терпкий, вяжущий  осадок.
Была вялость и  огромная  пустота.  Опустошенность  -  состояние  выжатого
лимона.
     Один талантливый художник лучше десяти посредственных, сказал Сфорца.
Крупицы золота не должны быть погребены в тоннах глухого песка. Они там не
видны. Он, вдруг постарев, сел,  больной  и  бесконечно  усталый.  Обвисли
щеки, опустились  углы  губ,  глаза  сплелись  морщинами.  "Кто-то  должен
промывать пустую породу. Сколько великолепных картин погибло не  родившись
потому лишь, что черты их были рассеяны по громадному множеству  бездарных
полотен. Я даю людям то, что без меня они бы ни за что не получили".
     Кофе кончился. Климов поставил  чашку.  Заметил  валяющееся  на  полу
пальто, отряхнул.
     Правый карман оттопыривался. Он достал оттуда пачку денег. Взвесил на
ладони. Пачка была  приличная.  Аванс.  Цена  крови.  Коричневые  бумажки,
казалось, излучали тепло. Он еще никогда  не  имел  сразу  столько  денег.
Бросил пачку на тумбочку, в  свежую  краску.  Зеленая  запечатанная  лента
лопнула, посыпались ассигнации.
     - Не подниму, - подумал Климов.
     Отошел к окну. В теле была слабость.  Как  всегда  после  работы.  За
окном виднелся неприветливый город. Редкий ночной снег, оледенев, серебрил
крыши. Вдали, в легком тумане, угадывалась серая  гладь  залива.  Тянулась
оттуда запоздалая, колеблющаяся нитка птиц.
     "Это и есть вы, - сказал Сфорца. - Вы сами. Просто фамилия друг