халатах, с закатанными рукавами, не  выпуская  посуды  из  рук,
медленно пятились, точно завороженные.
     - Ох! - растерянно сказало то из них, которое выглядело постарше.
     А молодая посудомойка швырнула в него чашку, разлетевшуюся на  тысячу
осколков и, завизжав, замахав  ладонями,  опрометью  бросилась  куда-то  в
глубь помещения, где за стойкой с блестящими латками распахнулась щербатая
дверь. Вслед за ней он проскочил  в  эту  дверь  и  заметался  в  коротком
тупиковом коридорчике, из которого не было выхода, а были еще две двери  -
обе запертые и не поддающиеся никаким  усилиям.  Он  напрасно  тряс  их  и
наваливался всем телом. Лампы дневного света горели на потолке.  Слышалась
веселая  разухабистая  музыка.  И   одновременно   -   крик,   распирающий
посудомоечную. Вероятно, "люмпены" пролезли в дыру вслед за ним.
     Выбора не оставалось.
     Он поднял над головой сцепленные полусогнутые руки и,  как  дровосек,
ударил ими в стенку перед собой. Он ждал непробиваемой твердости, он  ждал
боли в отбитых костяшках. Но боли не  было.  Стенка  легко  проломилась  и
двумя-тремя движениями он расширил отверстие.  А  затем  -  протиснулся  в
него, успев заметить волокнистую рыхлость разлома. Картон,  всюду  картон,
подумал он. Эта мысль  почему-то  принесла  спокойствие  и  он  достаточно
хладнокровно вылез с другой стороны. И пошел между столиками  ресторанного
зала. Вокруг него царила паника. Карикатурные, похожие на  людей  существа
вскакивали, вопили, указывали на него конечностями,  шарахались  от  него,
спотыкались, падали, точно куклы, опрокидывая  на  себя  других  -  он  не
обращал на это внимания, лишь смотрел  под  ноги,  чтобы  ни  на  кого  не
наступить. И даже когда одно из этих существ в форменном костюме,  обшитом
по обшлагам желтой лентой, в фуражке, в лаковых туфлях, вероятно  швейцар,
неуверенно двинулось ему навстречу, делая попытку перехватить,  то  он  не
стал применять появившуюся в нем силу.
     Он просто сказал:
     - Не надо, отец...
     И швейцар, громадным опытом своим почувствовав, что действительно  не
надо, в  растерянности  остановился.  А  он  толкнул  стеклянные  двери  и
очутился на улице, где накрапывал мелкий дождь,  и  пошел  по  этой  улице
вдоль громадных, задернутых шторами окон ресторана. Оттуда сочились крики,
звон битой посуды, но он не оглядывался. Он даже не  посмотрел,  бегут  за
ним или нет.
     Ему было все равно.
     Сначала  они  отыскали  слона.  Слон  стоял  на  площадке,  несколько
приподнятой для обзора, окруженный барьерчиком и широкой полосой  железных
шипов.  Был  он  какой-то  вялый,  точно  не  выспавшийся,  тупо  смотрели
маленькие красные глазки, в  складках  морщинистой  кожи  скопилась  серая
пыль, а безвольные уши, как тряпки,  свисали  по  бокам  головы.  Возникло
ощущение, что все это ему уже  надоело  -  и  горячее  солнце,  заливающее
округу весенней голубизной, и галдящие нахальные стаи грачей,  по-видимому
кормящиеся возле зоопарка, и ленивый блеск  зеленоватой  воды  во  рву,  и
слоновник, и глупо таращащиеся посетители, и куски сладкой булки,  которые
несмотря на запреты нет-нет да и летели к нему через ограду. Он ни разу не
пошевелился.  Застарелое  непробиваемое  уныние  исходило  от   него,   и,
наверное, это уныние подспудно чувствовалось теми, кто  на  него  смотрел,
потому что Витюня, первоначально рвавшийся именно в  эту  часть  зоопарка,
довольно быстро поскучнел, завертел головой и вдруг капризным ноющим тоном
заявил, что ему хочется мороженного.
     - Где ты видишь мороженное? - спросил его Конкин.
     Но Витюню не так-то  легко  было  озадачить.  Он  повлек  Конкина  по
асфальтовому проходу,  накопившему  за  ограждениями  семейства  животных,
похожих на безрогих оленей, протащил мимо  обшарпанной  низкой  стены,  за
которой в глубине бетонного ложа что-то плескалось, дернул, заворачивая, к
птичнику, выделяющемуся  орлом  на  голой  скале,  и,  наконец,  вывел  на
сравнительно просторный участок, где  под  репродуктором,  извергающим  из
нутра что-то праздничное, действительно сворачивалась в  кольцо  небольшая
разомлевшая очередь.
     - Вот мороженное!..
     Конкин посмотрел на Таисию. Таисия кивнула.
     Они отстояли эту очередь - причем  Витюня  непрерывно  вертелся  -  и
взяли три одинаковых плоских эскимо,  ядовито-желтых  и  блестящих,  точно
лакированные.
     Конкин проглотил кусок и его сразу же замутило.
     Может быть, в этом виноват был  звериный  запах,  который  невидимыми
миазмами пропитал воздух, или желтая лакированная корочка эскимо, сразу же
не понравившаяся Конкину  и  казавшаяся  совершенно  несъедобной,  или  же
просто день был утомительный, жаркий: давка  в  вагонах  метро,  давка  за
билетами  в  зоопарк  -  так  или  иначе,  но  Конкин  почувствовал,   что
проглоченная им липкая сладость неприятно пучится внутри, разбухает, давит
на стенки желудка - душный тошнотворный комок подвигается к горлу.
     Опять, тоскливо подумал он.
     Да, действительно, было - опять. Было - муторно,  плохо,  прилегающий
мир выпирал жуткими режущими углами. Избавиться от них можно  было  только
одним способом.
     Конкин это знал.
     И хрипловато бросив Таисии: Я сейчас!.. - мелкими торопливыми  шагами
пересек открытое место, повернул за угол -  там,  где  это  представлялось
возможным, и, уловив  боковым  зрением,  как  подрезанный,  склонился  над
первой же попавшейся урной.
     Его вывернуло.
     Его вывернуло, и на некоторое время он утратил  способность  что-либо
воспринимать, беспощадно давясь и откашливаясь едкой желудочной желчью, но
когда желчь прошла и, утеревшись платком, он бросил его туда же,  в  урну,
то вдруг почувствовал, что его деликатно тянут за локоть.
     - Вам плохо, сударь?..
     - Нет-нет, - быстро ответил Конкин. - Все в порядке.  Пожалуйста,  не
беспокойтесь.
     Тем не менее, он чувствовал, что человек за  его  спиной  не  уходит:
переминается с ноги на ногу, чем-то там шебуршит, послышался звук рвущейся
бумаги и вдруг твердая  уверенная  рука,  протянувшаяся  откуда-то  слева,
сунула в  нагрудный  карман  рубашки  сложенный  вдвое  листок,  наверное,
вырванный из блокнота.
     - Меня зовут Леон, - сказал человек.  -  Если  вы  почувствуете  себя
плохо, если такие приступы будут повторяться - вообще, если вам покажется,
что происходит нечто странное, то позвоните мне.  Я  в  некотором  роде  -
врач. Прошу вас: отнеситесь к этому серьезно...
     Он был невысокий, щуплый, одетый  в  джинсы  и  клетчатую  рубашку  с
закатанными рукавами, а над темным, будто раз и навсегда загоревшим  лицом
кучерявились  пружинными  завитушками  коротко   остриженные   африканские
волосы.
     Очень характерная была внешность.
     Беспокоящаяся какая-то.
     - Да-да, конечно, - невразумительно ответил ему Конкин.  -  Благодарю
вас, и обязательно  воспользуюсь...  -  И,  чувствуя  себя  неловко,  даже
немного помахал рукой. - Большое вам спасибо... - А затем, отвернувшись  и
ощущая на себе колючий внимательный взгляд, зашагал обратно, на площадку с
мороженицей, где Таисия, уже беспокоясь за него, поднималась на цыпочки  и
вытягивала прорезанную мышцами шею.
     Как будто так было лучше видно.
     - Что случилось? - спросила она. - Тебе плохо? Вернемся домой?
     - Нет, - ответил Конкин.
     - Но я же вижу: ты весь позеленел...
     - Я сказал тебе: нет, - ответил Конкин.
     Не могло быть и речи о том, чтобы вернуться домой. Вернуться домой  -
означало признать свое поражение.
     Он это понимал.
     К  тому  же  Витюня,  услышав  о  такой   малоприятной   перспективе,
немедленно вцепился ему в руку и слезливым, как будто девчоночьим  голосом
заныл, что, вот, обещали ему сводить в зоопарк, а сами, как приехали,  так
сразу и собираются обратно, и на медведей еще не посмотрели, и на карусели
не покатались. Ты  же  мне  сам  обещал,  что  обязательно  покатаемся  на
карусели...
     Сегодня он ныл как-то особенно противно. И ладонь, которая  вцепилась
в Конкина, была  холодной.  А  на  пальцах  ее  ощущались  острые  твердые
ноготки.
     Этакий ласковый капризный звереныш.
     Конкин его очень любил.
     И поэтому, не отнимая руки, позволил  провести  себя  мимо  клеток  с
злобновато хрипящими зебрами к прямо выстроенной под теремок, раскрашенной
бревенчатой будочке, за которой, визжа несмазанными  деталями,  постепенно
останавливалось  деревянное  колесо  и  цветастые  вымпелы  на  крыше  его
обвисали матерчатыми языками.
     Краем глаза он заметил, что человек, подходивший к нему  около  урны,
держится поблизости, точно следит, но сейчас же забыл о  нем,  потому  что
карусель  остановилась  и  благообразная  тихая  очередь,   томившаяся   в
ожидании,  неожиданно  переломилась  где-то  посередине  и,  как   бешеная
напирая, начала возбужденно продавливаться сквозь  узкую  калитку  ограды.
Все размахивали билетами, в  том  числе  и  Конкин,  другой  рукой  сжимая
маленькую ладонь Витюни, он боялся, что  их  здесь  совсем  затолкают,  но
раздраженная, остервенело жестикулирующая  женщина-контролер  выхватила  у
него билеты и привычным движением замкнула цепь, перегородив таким образом
толпу надвое.
     Они проскочили последними.
     Однако, оглядываясь, Конкин снова заметил невысокого щуплого человека
с африканскими волосами и темным лицом -  тот  стоял  у  ограды,  прижатый
толпой, безразличный, спокойный, и спокойствием своим как бы  отъединенный
от клокочущего вокруг неистовства. Кожа его казалась еще  смуглее,  вместо
глаз почему-то синели фиолетовые провалы, а  запястья,  высовывающиеся  из
рукавов рубашки, при прямом освещении выглядели угольно-черными.
     Словно это был не человек, а какое-то загробное существо.
     Конкину вообще почудилось, что и остальные - вопящие, поднимающие над
ограждением руки с билетами - также абсолютно не похожи на людей:  странно
высохшие потемневшие, с выпирающими сквозь кожу  костями.  Лица  у  многих
были как бы покрыты густой паутиной и прилипшие нити  ее  блестели,  точно
обмазанные слюной, а из плещущих яростных ртов торчали черные зубы.
     Он даже зажмурился.
     Впрочем, наваждение продолжалось недолго.  Уже  в  следующую  секунду
просияла небесная синь, как  подброшенные  выпорхнули  грачи,  торопящиеся
куда-то  за  кормом,  и  послышался  раздраженный,  но  в  данный   момент
успокаивающий и привычный крик контролера:
     - Куда прете?!..
     Жизнь вернулась в обычное русло.
     Заскрипел, завизжал  суставами  механизм  карусели,  деревянный  круг
мелко дрогнул и пошел вперед, набирая  скорость,  окружающее  пространство
начало  поворачиваться,   размазываясь   удлиненными   пятнами,   радостно
вскрикнул  Витюня,  вцепившийся  в  гриву  лошади,  плотный,   пропитанный
звериными запахами воздух шарахнул  в  лицо  -  Конкин  так  же  судорожно
вцепился в деревянную гриву. Он не понимал, что происходит. Травма? Травма
была месяц назад. И какая там травма - толкнуло боком  автобуса.  Он  ведь
даже по-настоящему не упал. Просто мягко и  сильно  ударился  о  "жигули",
стоящие у тротуара. Полежал всего один день, а  потом  как  ни  в  чем  не
бывало пошел на работу. Правда, с  этого  все  и  началось.  Отвращение  к
жизни, отвращение к привычному  миру.  Будто  в  сознании  у  него  что-то
сдвинулось.  Может  быть  действительно  что-то  сдвинулось  в   сознании?
Сотрясение мозга или что-нибудь в этом роде?  Может  быть,  в  самом  деле
имеет смысл показаться врачу? Одно время Таисия  на  этом  настаивала.  Но
явиться к невропатологу - значит признать  болезнь.  И  в  дальнейшем  всю
жизнь за тобой потащится комплекс неполноценности. Нет, к врачу обращаться
не стоит. Это - мелочи, ерунда, это, конечно, пройдет. Надо  просто  очень
серьезно взять себя в руки. Надо взять себя в руки и  не  отчаиваться.  Не
отчаиваться - тогда все будет хорошо.
     - Все будет хорошо! - крикнул Конкин.
     Крик пропал, сорванный встречным потоком воздуха. Чтото  взвизгнул  в
ответ сияющий от восторга  Витюня.  Что  именно  -  Конкин  не  расслышал:
вспыхнули краски и загремела бьющаяся о купол карусели  бодрая  неутомимая
музыка.
     Все действительно было хорошо.
     Из аттракциона они вышли, расплываясь улыбками. Витюня держал Конкина
за мизинец - подпрыгивал, чтобы обратить на себя внимание,  и  непрерывно,
как маленький телевизор, тараторил, всем своим  телом  изображая  недавние
переживания - что, вот, видишь, нисколько не испугался, ты говорил, что  я
испугаюсь, а я нисколько не испугался, ну - совсем нисколько,  ну,  ни  на
вот чуть-чуть, и  даже  глаза  не  закрывал,  а  все  вокруг  -  вертится,
вертится, и мама тоже - вертится, вертится, а он взлетает выше всех, и ему
ничуть, ни на вот столько не страшно...
     - Молодец, - одобрительно сказал Конкин.
     Он был рад, что  все  уже  позади.  И  Таисия,  глядя  на  них,  тоже
непроизвольно  заулыбалась  -  крепко  взяла  Конкина  под  руку   немного
прижавшись. Со стороны они, наверное, напоминали рекламный плакат:  "Папа,
мама и я". Но Конкину было все равно. Он тряхнул головой и втянул ноздрями
дразнящую майскую свежесть:
     - Великолепный сегодня день... Правильно сделали, что - поехали...
     - Ну вот, а ты не хотел, - сказала Таисия.
     И Конкин, признавая свою ошибку, кивнул:
     - Виноват, виноват...
     Ему по-прежнему было хорошо. Чувство это даже  усилилось,  когда  они
вышли к площадке  молодняка,  представляющей  собой  громадную  квадратную
клетку без крыши, сверхъестественными размерами создающую  иллюзию  полной
свободы и, тем не менее, обнесенную по периметру толстой садовой решеткой.
Пятеро  взъерошенных  медвежат  играли  внутри.  Они  ползали  по  бревну,
перекинутому между двумя массивными чурбанами, карабкались на  распиленное
сучковатое дерево, основание которого уходило в бетон,  неуклюже  боролись
друг с другом, плескались в огромной лохани, взбрыкивали,  толкались  или,
наконец, просто пытались подрыть затоптанную до  каменной  глади,  плоскую
сухую  землю.  Витюня  искренне  смеялся,  глядя  на  них.  Особенно   ему
понравился  шестой  медвежонок,  который,  держась  несколько  в  стороне,
пробовал на излом железные прутья  клетки.  Забавный  был  медвежонок.  Он
сначала обхватывал один их прутьев, тряс,  пихал  и  недоуменно  рычал  на
него, потом старался согнуть, напрягаясь так, что вздувались бугры круглых
мускулов на спине, затем  грыз  неподатливое  железо,  как  бы  надкусывая
белыми, неожиданно яркими зубами, и, наконец, рассердившись, бил  по  нему
лапой и переходил к следующему. Так - раз  за  разом.  Неутомимо.  Конкин,
точно загипнотизированный, наблюдал за ним. Было  в  его  движениях  нечто
привлекающее внимание. Может быть, та почти человеческая настойчивость,  с
которой он пытался вырваться на свободу.
     - Бедный. Так и не привык, - сказала про  него  Таисия.  Опять  взяла
Конкина под руку и, наклонившись к плечу, шепнула, заранее напрягаясь. - У
тебя все в порядке? Я прямо-таки испугалась, когда ты позеленел. Думала  -
приступ, рецидив болезни. Честное слово, уже хотела бежать за врачом. -  И
не дождавшись  ответа,  потому  что  Конкин  лишь  недовольно  поморщился,
вздохнув,  добавила.  -  Они  ведь,  по-моему,  и  рождаются  в  зоопарке?
Настоящего леса никогда не видели - откуда такое упорство?
     - От бога, - неприязненно сказал Конкин.
     - Ну знаешь ли: бог - в медведе...
     Конкин пожал плечами:
     - Я  же  не  говорю:  Христос.  Бог  -  как  нечто.  Как  субстанция,
отличающая живое от неживого.
     - То есть, душа? - сказала Таисия.
     - Называть можно, как угодно.
     Таисия опять вздохнула.
     - Мне иногда кажется, что ты - верующий. Но не просто верующий, а  из
секты - еретиков. Из такой маленькой, яростной,  тайной  секты,  абсолютно
непримиримой к обычной религии и признающей только свою правоту...
     - Так оно и есть, - сказал Конкин.
     - Что же это за секта?
     - Это - секта людей...
     Он еще хотел добавить, что это  действительно  -  очень  маленькая  и
очень яростная, тайная секта, но неукротимая  ярость  ее  обращена  не  на
других, а прежде  всего  -  на  себя,  однако  в  эту  минуту  медвежонок,
пробующий  клетку  на  прочность,  дошел  до  них   и,   просунул   сквозь
непоколебимость ограждения остренькую фиолетовую мордочку,  посмотрел  ему
прямо в глаза.
     И такая тоска светилась в остекленевшем, как  бы  не  от  мира  сего,
отсутствующем взгляде, что Конкин даже сощурился, не перенеся печали  его,
а когда снова открыл глаза, то все уже изменилось.
     Тусклое коричневое  солнце,  надрывающееся,  словно  через  ворсистую
ткань, еле-еле, с трудом  озаряло  окрестности.  Воздух  был  сумеречен  и
пропитан звериными испарениями. Он  скорее  походил  на  студень:  красное
переливающееся желе и, размытые струями, проступали в нем  какие-то  дикие
сооружения - в перекошенной арматуре, сплетенные колючей проволокой - а за
ржавой и страшной, окопанной преградой ее, будто змеи шипя  и  посверкивая
осатанелыми глазами, пережевывая челюстями сиреневую слюну, бесновались  и
маялись фантастические уроды.
     Они были в крокодильей коже или, наоборот, покрытые шерстью с  головы
до ног, ощетиненные клешнями, щупальцами и когтистыми  образованиями,  все
они шевелились - выламываясь, вытягиваясь  вперед  -  а  над  бородавками,
изъязвившими многих из них, пузырилась фосфоресцирующаяся слизь.
     Картина была чудовищная. Но главное заключалось не  в  этом.  Главное
заключалось в том, что вокруг Конкина опять находились те самые  загробные
существа, что, как в  бреду  горячечного  больного,  чудились  ему  совсем
недавно.  И  одно  из  этих  существ  держало  его  под  руку,  а  другое,
значительно меньших размеров, вдруг схватилось  за  палец  и  пронзительно
запищало:
     - Во дает!.. Во, папа, куда забрался!..
     Вместо голоса раздавалось  кошачье  мяуканье.  Конкин  едва  различал
слова. А затем  третье  существо,  обросшее  чем-то  вроде  мелких  густых
пружинок, неожиданно выступило из толпы и, приблизив растрескавшееся,  как
глина в жару, лицо, прошипело, покачиваясь и приседая:
     - Вам, плохо, сударь?..
     Губы у него были из вывернутого живого мяса.
     Конкин отшатнулся.
     И тогда то существо, которое держало его под руку, -  бледно-розовое,
обмотанное тряпками с ног до головы - с неестественной силой повернуло его
к себе и, вонзившись ногтями в предплечье, мучительно проурчало:
     - Все, все, уходим!..
     Звонок он услышал, когда пересекал школьный двор, и уже  в  вестибюле
ему пришлось посторониться, чтобы пропустить хлынувшую наружу, галдящую  и
размахивающую портфелями, растекающуся ораву школьников. Вероятно, занятия
на сегодня кончились, потому что мальчики беззаботно  тузили  друг  друга,
затевая, еще не выйдя из здания, уличную игру, а пищащие,  гримасничающие,
сбивающиеся в стайки девчонки с облегчением  сдергивали  банты,  распуская
таким образом волосы по плечам.
     Чувствовалось, что всех охватывает настроение отдыха и веселья.
     Впрочем, не всех.
     Мрачный  учитель,   якобы   просматривающий   вывешенное   на   доске
расписание, а  на  самом  деле,  как  сразу  же  понял  Конкин,  незаметно
наблюдающий за вестибюлем, шагнул к нему и, быстро опустив руку  в  карман
пиджака, сухо, неприязненно спросил его:
     - Что вам угодно, сударь?
     Уже по  одному  этому  "сударь"  можно  было  догадаться,  что  он  -
"гуманист". Конспираторы хреновы, подумал Конкин. Однако вида подавать  не
стал, а напротив, тихо и значительно, как его учили, произнес:
     - Четырнадцать...
     - Второй этаж по коридору направо, - расслабившись, сказал учитель. -
Постучать трижды. Вычитание.
     Последнее число означало, что  из  сегодняшнего  числа  надо  вычесть
двенадцать.  Конкин  так  и  сделал,  получив  в  уме   минус   пять,   но
математические  способности  ему  не