наследниками
моих друзей, Лукойо и Дарияда?
   - Они живы, пока живы, но многие погибнут во  время  нашествия  ваньяров,
если это видение воплотится в жизнь.
   - Нет! Как я могу остановить ваньяров?
   - Только остановив Боленкара, -  ответила  Рахани.  Огерна  на  мгновение
объял страх.
   - Остановить Боленкара? Остановить ульгарла, получеловека-полубога ?
   - Ты знаешь, что мы не боги, Огерн, - возразила Рахани.
   - Да, но сверхчеловеки! Мы говорим о свержении не  какого-то  человека  -
сверхчеловека! Да, он не способен преображаться, как чистокровный улин, но в
нем двенадцать футов роста и  четыре  в  ширину!  В  нем  силы  на  двадцать
человек, мозгов на пятерых, и он  полтысячелетия  учился  уловкам  и  хитрым
вывертам!
   - Как ты учился магии, - решительно напомнила Огерну Рахани,  -  день  за
днем, узнавая все больше и больше. Что, любовь моя? Ты не веришь тому,  чему
я тебя научила?
   Это вернуло Огерну хладнокровие и некоторую уверенность.
   -  Конечно,  все  именно  так.  С  мудростью  Рахани,  ее  мастерством  и
могуществом, как могу я проиграть?
   - Запросто, - резко ответила она. - Помни об осторожности, ибо  Боленкар,
как ты говорил, умудрен в зле и обмане и во много раз могущественнее  любого
человека. Но его можно убить.
   - Тогда я убью его ради тебя.
   Глаза Рахани затуманились, она  склонилась  ближе,  погладила  Огерна  по
щеке:
   - Я не боюсь, любовь  моя,  ибо  в  то  время,  как  твое  духовное  тело
пребывало тут со  мною  и  научилось  так  хорошо  магии  и  мудрости,  твое
физическое тело спало в глубинах холодной пещеры, куда ты пришел разыскивать
меня.
   Огерн вытаращил глаза, пелена спала с его  сознания.  Он  вдруг  вспомнил
извилистую тропу в горах, изматывающее путешествие в недра земли,  куда  его
вели хмурые и молчаливые гномы-проводники. В конце концов он  нашел  пещеру,
где стены блестели ледяными кристаллами, где ему была  приготовлена  могила.
Он лег, задрожал от холода, холод пронизал его насквозь,  а  потом  странное
ощущение тепла охватило его, и он оцепенел в магическом сне.
   Во сне он превратился в медведя,  взобрался  на  Мировое  Древо  в  земле
шаманов, но дерево выросло еще выше, и он влез по нему в прекрасный мир, где
он опять превратился в человека и где его ждала Рахани.  С  тех  пор  каждое
утро он просыпался рядом с  ней  на  шелковых  подушках,  близ  благоухающих
деревьев, близ наполняющего воздух свежестью ручья, и ее  ласки  -  вот  что
будило его по утрам...
   Сердце забилось быстрее от воспоминаний, и он отбросил их;  у  него  было
дело, и он должен был совершить его ради Рахани, ради человечества.
   - Так мое тело мертво?
   - Не мертво, - поправила она, - но очень крепко  спит  и  очень  медленно
старится, если мерить человеческими мерками. Но время шло, и оно  постарело.
Мышцы стали дряблыми, кожа сморщилась, волосы  и  борода  теперь  длинные  и
седые. Больше ты не сможешь сражаться за меня сам, любимый мой, твое тело  с
этим не справится.
   Страдание охватило Огерна.
   - Тогда как могу я сделать то,  о  чем  ты  меня  просишь?  Как  смогу  я
встретиться с ульгарлом и сразить его ради тебя?
   - Ты должен найти кусок копья Ломаллина, упавший на Землю, когда его  дух
бился с духом Улагана, и перековать его в магический меч.
   - Ну, это я могу, - согласился Огерн, - разве не был я  кузнецом,  прежде
чем стать шаманом? Разве не был я  воином,  прежде  чем  стать  кузнецом?  С
магическим-то мечом я уж покончу с этим кошмаром хоть в каком теле!
   - Нет, и этого ты не сумеешь! - Рахани склонилась ближе, прильнула  телом
к его телу, сочувствием наполнились ее глаза. -  Ты  не  понимаешь,  сколько
тебе лет, любимый, а я видела многих мужчин в  таком  возрасте.  Мало  того,
оружие Улагана навлекло порчу на Звездный Камень, и эта порча  отравит  твое
физическое тело. Ты даже с магическим мечом будешь слишком слаб, а  что  еще
хуже - ты не будешь достаточно проворен. - Она прижала  его  губы  пальцами,
чтобы он не смог ей возразить. - Знаю, ты не веришь мне, ибо ты  был  быстр,
словно молния, когда обитал на Земле, но смирись и поверь. Ты должен вложить
магический меч в руки героя, который сможет умерщвить  Боленкара,  и  только
так сможешь ты упредить наступление тьмы.
   - Но как я найду этот кусок копья Ломаллина? - воскликнул Огерн. - Это не
вещь, принадлежавшая миру смертных, но оружие, выкованное из вещества  звезд
такой могущественной магией, какой не обладал никогда ни один человек!
   - Ты найдешь его далеко на севере, где никогда не тают льды, а люди, если
не носят звериные шкуры, чтобы сберечь тепло своих тел, гибнут. Ты  издалека
увидишь Звездный Камень, ибо он  светит,  собственным  светом  и  бросает  в
небеса танцующие тени. Ты должен перековать его магией, но магия,  какую  он
излучает, столь велика, что она ослабит твое физическое тело, будто бы  сила
выйдет из тебя. Но это будет самая совершенная кузнечная работа из сделанных
тобой и самая могущественная.
   - Но где я найду того героя?
   - Я приведу его к тебе, - сказала Рахани, - а тебя к  нему  по  знакам  в
небе,  на  деревьях  и  воде  -  ты  сочтешь  меня  безумицей,  ибо   ничего
героического в нем не будет; он покажется тебе самым извращенным и низким из
людей. Но в душе его величие, и тебе придется раскрыть его.
   - Как силу в куске железной руды? - пробормотал Огерн.
   - Именно так. Тебе придется перековать его в героя так, как ты  перекуешь
Звездный Камень в меч. Когда ты сделаешь это,  ты  должен  будешь  отправить
героя прямо к Боленкару, и пусть он поразит его прямо в сердце.
   - Я больше не могу оставаться твоим защитником? - спросил  Огерн  тем  же
слабым голосом.
   - Можешь и будешь всегда. - Ее рука ласкала его лицо, ее тело  колыхалось
в медленном и настойчивом ритме, прижимаясь  к  нему.  -  Ты  всегда  будешь
героем и защитником моего  сердца,  верным,  как  сталь,  и  дважды  чище  -
перековав Звездный Камень в меч, а волкоголового - в героя, ты вернешься  ко
мне в расцвете лет, в полноте юности и энергии, ибо сколько бы лет  ни  было
твоему телу, дух твой всегда будет молод.
   А потом она заглушила все его возражения поцелуем, и ее пальцы играли  на
нем, как на арфе, а тело вносило ясность в ее  требования.  Через  несколько
минут его руки взяли ее, и его пальцы ласкали и гладили ее так, будто бы она
была деревом, которое он должен был одеть в листву  любовью,  и  они  вместе
погрузились в гору подушек у благоуханного дерева и связали  себя  верностью
друг другу, обещанием, пророчеством и уверенностью в победе.

***

   Что-то  холодное  и  влажное   коснулось   его   щеки.   Глаза   Кьюлаэры
распахнулись, он злобно закричал и дернулся. Двинул куда-то  кулаком  и  сел
как раз вовремя, чтобы успеть заметить, как кто-то маленький быстро  отходит
в заросли, как что-то бледное летит из его руки.
   Нет, из ее руки, как он понял теперь, - на ней простенькая блузка и юбка,
но на подоле замысловатая вышивка. Не золотая ли это нить? Тогда почему б не
обокрасть ее? В конце концов она явно простушка:  стоит  на  коленях,  одной
рукой помогает себе подняться, а другой держится за голову,  куда  он  попал
кулаком. Глаза огромные,  он  таких  никогда  не  видел  у  женщин,  но  она
щурилась, как будто тусклый свет под деревьями  слишком  ярок  для  нее.  На
голове нет волос, руки и ноги огромные, она босая, а когда она  выпрямилась,
Кьюлаэра увидел, что в ней меньше двух футов росту. Кьюлаэра в ужасе  понял,
что ударил женщину из Маленького Народца.
   Нет, пастой - такие огромные глаза, прищуренные в дневном свете.., это не
эльфийка, а гном!  К  Кьюлаэре  мало-помалу  вернулась  уверенность  -  всем
известно, что магия гномов никакого сравнения не выдерживает  с  эльфийской.
Тем не менее это была магия - и никогда не знаешь, на что гномы способны,  а
на что нет.
   Тогда управляй ею! "Управляй  ею,  -  подумал  Кьюлаэра,  который  всегда
управлял всеми, кто  мог  представлять  для  него  опасность,  -  с  помощью
страха". Он поднялся на ноги, не  обращая  внимания  на  трезвон  в  голове,
подошел ближе, навис на ней и спросил:
   - Что ты со мной делала, злыдня!
   - Я.., я просто хотела облегчить боль в твоей голове,  полечить  тебя,  -
возражала женщина-гном. Она схватила что-то белое, прежде чем Кьюлаэра успел
ее остановить, и показала ему. - Холодная  влажная  ткань  для  твоего  лба,
чтобы уменьшить синяк.
   Кьюлаэра прищурился, не веря ничьей доброте - это могло быть не более чем
уловкой, усыпить его бдительность, дабы сделать его уязвимее.
   - Зачем тебе помогать мне?
   - Не могу видеть чужих страданий, - объяснила  девушка  гном,  -  а..,  а
посмотрев на твое лицо.., мне еще больше захотелось вылечить тебя.
   Она отвернулась,  а  Кьюлаэра  выпучил  глаза  в  изумлении,  за  которым
последовали бурные радость и восторг. Она  влюбилась  в  него!  Девушка-гном
влюбилась в человеческого мужчину! А почему бы нет, учитывая ее уродство? По
правде, он и сам не был образцом красоты -  со  своим  крючковатым  носом  и
тонкими губами, а прослойка жира, покрывавшая его мощные мускулы, заставляла
всякого дурака при взгляде на него думать, что он обычный толстяк, но он был
человеком, а потому должен казаться невероятным красавцем! Кьюлаэру  согрело
понимание того, как сильно влюбилась в него незнакомка.  Даже  боль  в  боку
отступила.
   - Как зовут тебя, гномиха?
   - Л... Луа, господин.
   Кьюлаэра снова сел и раскричался:
   - Давай шевелись! И ребрами моими займись - одно, по-моему, сломано.
   - Я.., я буду нежно, - дрожащим голосом ответила девушка-гном  и  достала
кусок ткани.
   Она вымыла его раны медленными, нежными  движениями  водой  из  глиняного
горшка, чудом не опрокинувшегося. От каждого прикосновения  Кьюлаэра  стонал
от боли и каждый раз обзывал ее по-новому. В  конце  концов  она  откинулась
назад и тихим голоском проговорила:
   - Простите, хозяин, но вы должны снять свою  тунику,  чтобы  я  осмотрела
раны у вас на груди...
   Уже хозяин! Кьюлаэру снова охватил  восторг,  он  расстегнул  тунику.  Он
задыхался и извергал ругательства, пока она осматривала его ребра. Его  гнев
отпугнул Луа, но он рявкнул:
   - Приведи все в порядок, девка! - И она, трепеща, вернулась и  еще  более
заботливо стала притрагиваться к ранам.
   Он содрогнулся от боли, и она проговорила извиняющимся тоном:
   - Кость не сломалась, хозяин, но треснула. Вам нужно держать ее в  покое,
пока не заживет, - не двигайте руками, не вздыхайте глубоко.
   - Да.., паршиво! Тогда ты будешь моими руками. Собери хворост  и  разложи
костер, чтобы согреть меня, и найди что-нибудь из еды!
   И чудо - она все сделала, начала бегать под деревьями,  собирая  хворост.
Дурочка! Неужели  не  понимала,  что  могла  запросто  сбежать,  что  в  его
состоянии ему ее не догнать?
   Конечно нет, она была влюблена. Кьюлаэра  усмехнулся  при  мысли  о  том,
какую власть дала ему любовь, а потом заметил, что некоторая женственность в
движениях Луа все же была, и даже кое-какая  грация.  Она  напомнила  ему  о
Дайнисии, девушке, забеременевшей от него,  которую  он  осмеял,  когда  она
сказала ему, что они должны пожениться. Такие мысли разбудили в  нем  что-то
напоминающее желание, но разбудили, кроме  того,  воспоминания  о  позоре  и
унижениях, кои он претерпел от рук шайки избивших его и швырнувших  к  ногам
старейшин. Трусы! Он бы любого побил из них,  хоть  пятерых,  но  не  десять
сразу. Распалившись, он по-новому посмотрел  на  девушку-гнома:  совершенный
объект для вымещения злобы -  слишком  одурманена,  чтобы  сбежать,  слишком
слаба, чтобы дать сдачи, слишком мала... Мала! И снова явились воспоминания,
лес вокруг омрачился воспоминанием о роще, о вырывающихся оттуда  криках,  и
он потерялся в видениях из прошлого.

Глава 2

   Крики вырывались из рощи, а Кьюлаэра был десятилетним мальчиком,  бегущим
туда, понимая, что какая-то девушка в опасности. Он прорвался сквозь  заслон
подлеска и увидел Борли - огромного,  нескладного  и  уродливого,  настолько
уродливого, что даже его жена, страшная как смертный грех, не сравнилась  бы
с ним. И Кьюлаэра увидел, что  он  делает  с  Керли,  которая  пятью  годами
моложе, увидел, что на ней уже разорвана юбка, что Борли похотливо  хохочет,
вжимая ее плечи в мокрую листву, и опускается на нее. Кьюлаэра,  совсем  еще
мальчишка, исступленно заорал и пнул Борли в диафрагму, но  нога  сорвалась,
попала ниже. Борли завопил  от  боли  и  откатился  в  сторону,  а  Кьюлаэра
крикнул:
   - Беги, Керли! Беги, спасайся!
   Потому что он вдруг понял, что речь идет о ее жизни; хоть и был глуп,  но
даже Борли догадался  бы  не  оставлять  свидетелей.  И  его  самого!  Керли
поднялась и уже бежала, спотыкаясь, хоть и без юбки, но бежала,  по  крайней
мере оставшись  невредимой,  а  Борли  встал  на  ноги,  глаза  его  яростно
загорелись, губы искривились в яростном рыке, он отломил сук от  поваленного
дерева и, шатаясь, пошел на Кьюлаэру.
   Побелев от ужаса, Кьюлаэра увернулся от удара и выхватил из ножен кинжал.
Он подскочил так близко, что Борли не мог огреть его палкой,  и  ткнул  гада
ножом. Нож вошел Борли  под  ребра,  и  мерзавец  взвыл  от  боли.  Кьюлаэра
отпрыгнул, замахнулся ножом, рассчитывая на то, что, если  Борли  упадет  на
спину, у него будет время убежать...
   Но Борли снова размахнулся суком, прыгнул, и Кьюлаэра  не  успел  вовремя
пригнуться. Сук угодил ему по голове. Он упал, у  него  закружилась  голова,
его затошнило, потемнело в глазах, но он вцепился в кинжал, шестым  чувством
понимая, что от этого зависит его жизнь. Ему показалось, что  победный  крик
Борли слышится издалека.  Борли  всей  тяжестью  обрушился  на  мальчика,  и
Кьюлаэра ощутил, как корявая рука шарит у него в штанах, и  с  диким  ужасом
понял, что Борли пытается сделать с ним то, что не  смог  с  Керли.  Мальчик
ткнул ножом изо всех сил, услышал крик, а потом бил еще и еще, пока крики не
превратились в хрипы, а через некоторое время понял, что Борли таки затих, и
его тело обмякло и  не  шевелится.  Кьюлаэра  оттолкнул  Борли,  выскользнул
из-под него, откатился в сторону, потом, задыхаясь и рыдая,  судорожно  сжал
нож и побрел прочь, лишь раз оглянувшись  на  жуткое  зрелище,  остававшееся
позади. Добравшись до опушки, он обнял огромный дуб и постоял около  дерева,
впитывая его силу до тех пор, пока не отдышался. Потом мальчик заковылял  по
стерне, стал кричать, звать на помощь кого-нибудь из взрослых...
   Но люди уже бежали ему навстречу, перепуганные бессвязными всхлипываниями
Керли, а впереди всех бежал отец Кьюлаэры. Он поднял сына на руки, прижал  к
груди, возблагодарил богов за  то,  что  спасли  его,  а  потом  отпустил  и
прислушался к крикам людей, добежавших до леса. Он двинулся в их сторону, но
Кьюлаэра, плача, хотел броситься прочь, схватил отца за  руку  и  потащил  к
дереву, поэтому отец не уходил, пока один из мужчин не вернулся из леса и не
остался постеречь мальчика. Но этот мужчина вел себя  странно,  явно  что-то
скрывал, он как-то отстраненно разговаривал и все бубнил Кьюлаэре,  что  все
будет хорошо, а когда отец Кьюлаэры вернулся, узнав о том, что  случилось  в
лесу, в нем  тоже  появилось  что-то  чужое,  какая-то  осторожность,  даже,
пожалуй, страх. Он спросил:
   - Это ты сделал?
   - Я не мог иначе!  -  оправдывался  маленький  Кьюлаэра.  -  Он  хотел..,
хотел...
   Отец прижал мальчика к себе, снова стал родным, теплым.
   - Ну, ну, малыш, мы понимаем, что ты иначе не мог. Ты  спас  себя  и  еще
спас маленькую Керли от самого худшего. Ты ни в чем  не  виноват  и  достоин
почестей героя.
   И жители деревни воздали ему почести, как  герою,  вечером  около  самого
большого очага в домике для собраний, а жена и мать Борли прятали  от  стыда
лица, хотя их никто ни в чем не обвинял. Почести герою, да - на один  только
вечер. Но  уже  на  следующее  утро  Кьюлаэра  почувствовал,  что  люди  его
избегают, здороваются с ним  вежливо,  но  холодно.  Он  мучительно  пытался
понять, в чем дело, обиженный и обескураженный, а родители не  могли  ничего
объяснить, говорили, что ему все кажется, что  все  в  порядке,  но  от  них
исходило то же самое - холод. Кьюлаэра не мог не страдать,  а  на  следующей
неделе, на охоте, случилось новое происшествие: его  схватил  самый  сильный
парень в деревне, за спиной у которого стоял десяток дружков, и  бросил  ему
вызов:
   - Думаешь, что ты такой великий боец, а? Посмотрим, сможешь ли ты одолеть
меня!
   И прыгнул на Кьюлаэру с кулаками.
   Кьюлаэру охватили злоба и обида, он отбивался как сумасшедший, отбивался,
пока наконец его обидчик  не  убежал,  с  разбитым  носом,  пока  другие  не
побежали прочь от разъяренного воина. Кьюлаэра с  десяток  ярдов  гнался  за
ними,  потом  остановился,  свирепо  глядя  им  вслед.  Его   грудь   тяжело
вздымалась. Он понял: в деревне  все  теперь  его  боятся,  ведь  он  одолел
взрослого мужчину...
   А теперь его будут бояться и все мальчишки, потому что он победил  самого
большого и запугал остальных.
   Позже,  повзрослев,  он  понял,  что  людьми  в  деревне  владеют  страх,
отвращение, ибо то, что он не дал сделать Борли, в умах  людей  связалось  с
ним.  И  тогда  в  душе  Кьюлаэры  разверзлась  глубокая  бездна  презрения,
презрения к людям,  которые  сначала  воздают  почести  мальчишке,  спасшему
маленькую девочку и убившему  взрослого,  чтобы  самому  спастись,  а  потом
отталкивают его, сторонятся его - Кьюлаэра презирал их, злился на  них,  его
злость никогда не дремала, он  был  готов  броситься  на  всякого,  кто  его
обижал. Он стал презирать и законы взрослых, и даже их богов и  думать,  что
только злой бог, Боленкар, лишен притворства, ибо ни от кого не прячет своей
злобности.
   Кьюлаэра вырос без бога, которого мог бы почитать, без веры во  что-либо,
кроме самого себя, в свой ум, и силу, и умение драться, ибо ему  то  и  дело
приходилось драться с другими мальчиками, а когда они  наконец  отступились,
он понимал, что отступились они лишь из страха быть побитыми. Он стал лучшим
бойцом, но при этом отверженным. Он  и  сам  открыто  презирал  сверстников,
постоянно задирался  и  нарушал,  когда  только  было  возможно,  их  глупые
правила...
   Например, правило о том, что он обязан жениться  на  женщине,  с  которой
переспал и с которой зачал ребенка.
   Но никогда не брал женщину насильно.
   Поэтому, подбираясь к Луа, Кьюлаэра ощутил прилив  отвращения.  Вместе  с
желанием пришло презрение к себе. Еще противнее ему  было  из-за  того,  что
девушка-гном выглядела лет на пять, не больше. И  тогда  Кьюлаэра  посмеялся
над искренней заботой  девушки  и  ее  слабостью,  которую  она  назвала  бы
любовью, приказав:
   - Развяжи мне шнурки, чтобы мои ноги согрелись.  И  удивился,  когда  она
выполнила его приказ. Он сел спиной к стволу дерева, позволил  ей  накормить
себя с ложки мясным бульоном.  Но  думал  Кьюлаэра  при  этом  не  только  о
выздоровлении...
   Он замышлял месть.

***

   Огерн проснулся, дрожа - и, что того хуже, он проснулся от боли. Не успев
шевельнуться, он почувствовал боль во всем теле. Он лежал не шевелясь, боясь
открыть глаза - боясь, что даже это принесет ему боль.
   "Трус! - обругал он сам себя. - Невежа и свинья!"
   Он пытался набраться храбрости, чтобы хоть чуть-чуть  пошевелиться,  хотя
бы приоткрыть веки...
   Свет обжег его мозг, и Огерн прищурился, внушая себе, что на  самом  деле
свет тускл, и лишь его отвыкшим за пятьсот лет от света  глазам  он  кажется
ярким пламенем. Когда глаза Огерна привыкли к свету, он  открыл  их  немного
шире и мог бы поклясться, что под веками у него песок. Неужели за пять веков
у него высохли веки?
   За пятьдесят лет, поправил он себя. Истинный возраст его тела - пятьдесят
лет или даже меньше! Но пятьдесят ли лет прошло или  пятьдесят  десятилетий,
Огерну все равно казалось, что весь он - из ржаво