выходит?  -  прикрыв глаза,  она беззвучно
зашептала,  подсчитывая.  -  Шесть?.. Седьмая, значит, трава - желтый цвет
мать-и-мачехи.  По весне брала.  Еще снег не всюду сошел... Да ты, чай, не
слушаешь?
     - Прости,  бабушка,  задумался,  -  вздрогнул Люсин.  -  Я потом твой
рецепт запишу.
     Ожидая звонка,  он  думал  о  том,  как  бы  не  задеть ненароком эту
странную  женщину,  прожившую,  очевидно,  не  очень  легкую  и  не  очень
счастливую  жизнь.  Ее  изломанная душа,  где  так  причудливо соединялись
доброта  и  недоверчивость,  роковая какая-то  устремленность к  невидимым
пределам и глухая,  заматеревшая косность,  была если и не открыта ему, то
интуитивно ясна,  постигаема.  Ежели и  таились в  сумеречных дебрях какие
топи, то прямое касательство к исчезновению Солитова они вряд ли имели. Не
там требовалось гатить дорогу,  не  там промерять глубину.  Но  существуют
непреложные правила поиска и,  не  в  последнюю очередь,  план,  требующий
чистоты  в  отработке всех  линий.  Собственно,  это  и  держало Владимира
Константиновича в состоянии неослабного напряжения.  Не сомневаясь в алиби
Аглаи Степановны, он тем не менее должен был устранить сомнительные места.
По  меньшей  мере,  ответить  на  поставленные Гуровым  вопросы.  Спросить
напрямик было больно и  стыдно до слез.  Хитрить и путаться в околичностях
неумно.  Не  такие это  были  тонкости,  чтобы не  дать  ей  почувствовать
истинную их подоплеку.
     - Ты  мне  вот  еще  о  чем,   Степановна,   расскажи.   -   Владимир
Константинович демонстративно врубил клавиш записи.  -  Где  и  как  вы  с
Георгием Мартыновичем познакомились?  Мне для дела требуется.  Да и  тебе,
глядишь,  поможет,  когда придется наследство оформлять... Ты хоть знаешь,
что он тебе дом завещал?
     - Говорил Егор Мартынович, помню... Я-то его утешала, чтоб, мол, даже
и в мыслях не держал,  потому как еще меня переживет...  Отказал,  значит,
царство ему небесное.  Только не отдаст она дачу, Людмила. Видно, придется
на старости лет назад возвертаться. А кому я там нужна, на Шатуре?
     - Как-нибудь  устроится,   Аглая  Степановна.  Завещание,  во  всяком
случае, в твою пользу... И давно ты Георгия Мартыновича знаешь?
     - Ох давно,  батюшка,  почитай лет сорок,  а  то  и  поболее.  -  Она
задумчиво   ополоснула   посуду,   потом   присела,   опустив   на  колени
переплетенные пальцы.  - Я в деревне жила,  в Вахрамеевке,  у бабы  Груни.
Она-то  и  научила  меня  узнавать  целебные травы.  Все мне перед смертью
передала,  пусть ей земля будет пухом... Многим она помогла, баба Груня. И
меня,  горемыку, пожалела. Внучкой все называла. А какая я ей внучка? Так,
седьмая вода на киселе. Сидим мы, бывало, с ней вечерком...
     Слушая   бесхитростную  косноязычную   речь,   с   ее   повторами   и
отступлениями,   Люсин  вдруг  осязаемо  остро  увидел  разоренную  войной
деревеньку,  темную  избу  с  прохудившейся крышей,  закопченное  ламповое
стекло. Грустным керосиновым запахом повеяло, холодом замороженного окна.
     Аглая Степановна   вышла   замуж  перед  самой  войной  за  хорошего,
работящего человека.  Судьба пощадила его,  доведя без единой царапины  до
чешского города Бенешова, где он и закончил десятого мая свой боевой путь.
В родное село однако же не вернулся,  а уехал вместе с другой  женщиной  в
Мурманск. Тогда-то и пригрела Аглаю бабушка Груня, как умела, облегчила ей
сердечную  боль  и  тоску.  Прошло  еще  несколько  лет,  и  в  захиревшую
Вахрамеевку,  где  остались  только  старики,  вдовы  да незамужние девки,
приехало начальство вербовать на торфопредприятие.
     - Я и поехала сдуру,  - объяснила она резкую перемену жизни. - Потому
что ничего хорошего на тоем болоте не видела. А вообще, ничего была жизнь,
только работа тяжелая.  От  зари  до  зари пни  после гидроторфа ворочали.
Техники,  почитай,  никакой.  На сорок торфушек один слабосильный трактор.
Так намаешься за день,  что свету белого не взвидишь. Только б доползти до
барака.  Однако полежишь час-другой -  и оживешь помаленьку.  Одно слово -
молодость.  Да еще плясать под гармошку выйдешь,  частушки петь. Сколько я
их напридумывала -  этих самых частушек!.. Про болото да про пни окаянные.
И покатились годы,  как перезрелые яблочки.  Сезон - на болоте, а как зима
придет - под бочок к бабе Груне.
     - А как же Георгий Мартынович? - робко напомнил Люсин.
     - Он  к  нам научную работу исполнять прибыл,  -  охотно откликнулась
Аглая Степановна.  - Веселый, стройный - любо-дорого взглянуть. Собака еще
при  ем  была  агромадная  -   страсть.  Ростом  -  что  твой  теленок.  И
красивая-красивая, вся такая белая с черными пятнами, брыластая, гладкая и
уши торчком... Рекс, кажись.
     - И  чем  он  занимался?  -  Люсин  поспешил  отвлечь  Степановну  от
воспоминаний о Рексе, явно поразившем ее воображение.
     - Домик ему сколотили специальный, под лабораторию. Вроде как здесь у
нас,  значит. Стол привезли с ящиками, микроскоп поставили, электричество,
само собой,  провели.  Печи, помню, еще там такие стояли, серебристые, где
он  торф  этот самый в  чашках сжигал.  Чашечки махонькие-махонькие,  чуть
поболе наперстка.
     - Муфельная печь, - догадался Люсин.
     - Дак виднее тебе...  Только я  про Егора Мартыновича...  Как увидела
его с этим Рексом,  так и обмерла вся. Настоящий, скажу тебе, прынц. Вот и
весь сказ.
     - Влюбилась,  что  ль,  Аглая  Степановна?  -  сочувственно подмигнул
Люсин. - Да ты не стесняйся, с кем не бывает.
     - Что я,  тронутая?  - строго поджав губы, она покачала головой. - Не
про  меня залетка.  При  нем  и  внешность,  и  образование,  и  обращение
деликатное. А я кто? Торфушка с четырьмя классами, солдатка брошенная... В
обед черняшка с  тюлькой,  кипяток с рафинадом -  в ужин.  Хожу сторонкой,
глаза прячу.  Однако заметил он меня,  приблизил, значит, к своей особе, в
эти... в коллекторы определил. Тоже, значит, по научной части.
     - Скажите пожалуйста! - подал он осторожную реплику.
     - А  ты как думал?  -  в голосе Аглаи Степановны отчетливо прозвенели
горделивые нотки. - Дали мне бур такой и велели болото дырявить. Заглубишь
и  вытащишь  торфяную  колбаску,  потом  нарастишь  штангу  и  еще  дальше
заглубишь, пока до самого дна не доберешься. Так и бродила день-деньской с
коловоротом.  Тяжело,  конечно,  но я только радовалась.  Ни в чем себя не
жалела.  Да  и  то  сказать -  работа полегче была,  чем  пни  эти  клятые
корчевать.  Наберу я колбасок полный короб,  а ему все мало. То тут копни,
то оттуда достань. Возьмет кусочек - и под микроскоп. Определит, где чего,
и в тетрадку запишет.  Тут, мол, осоковый торф, тут сфагновый, а там вахта
попадается либо  шейхцерия.  Я  ведь травы тогда уже  хорошо знала.  Новые
названия тоже легко давались.  Даже когда не по-русски.  И ведь по сю пору
не забыла... Эриофорум вагинатум, к примеру, знаешь чего это?
     - Откуда, Степановна? Уж ты просвети.
     - Пушица влагалищная,  -  с  готовностью объяснила она.  -  Растет на
мочажинах такой белый цветок...  Серебристый,  красивый. Егор Мартыныч все
их наперечет знал. Карту он составлял болотную: где какой торф лежит. Жара
стоит адова,  аж звон в  ушах,  солнце печет,  от белого багульника голова
кругом идет,  а  он с  кочки на кочку прыгает -  ищет.  "Чего ищешь-то?  -
спрашиваю,  бывало.  -  Хоть бы  себя поберег,  а  то,  не ровен час...  С
багульником шутки плохи -  что твой болиголов". Он же отмахивается только:
"Отдыхать зимой будем,  Ланя,  отсыпаться на  медвежий манер.  А  сюда нас
поставили полный разрез сделать.  Каждому слою  свое  место  и  применение
найти".  Так и  маялся до первых заморозков.  Утром на болоте,  с вечера в
лаборатории своей. Анализы делал, лекарство составлял.
     - Это какое же такое лекарство?
     - Дак  ведь  на  всякую болезнь своя трава есть.  А  торф,  он  чего?
Запечатленное разнотравье, аптека, можно сказать, болотная. Белый мох ране
не даст загнить, сапропель от радикулита лечит. Мало ли... У всякого торфа
свое  применение.  Кому  горячие припарки от  ломоты в  костях,  кому едва
теплые - по женской части.
     - И помогает?
     - Еще как!  Я в те годы много у Егора Мартыныча переняла. Но и ему от
меня перепало дай бог! Все, что знала, доверила. А после мы с ним и к бабе
Груне ездили.  Он за ней цельную книгу амбарную исписал... Такой музыки-то
у нас не было.  -  Она покосилась на рубиновый глазок магнитофона.  -  Как
чуял, бедняжка, кто его от смерти убережет.
     - Заболел?
     - Простыл на болоте. Холодное лето в тот год выдалось. Особливо июнь.
Вода ледяная. А он в резиновых сапогах по камышам. Ирный корень выкапывал.
По времени дак самая пора была -  гадючьи свадьбы! Свивались в клубки так,
что ступить было страшно. Ну, он и провалился по грудь. Легкие простудил и
почки,  конечно.  Если б не баба Груня... Короче, тогда и подружились мы с
Егором Мартынычем.  Я уж и с болота того ушла, и бабка Груня преставилась,
а он все ездил к нам за травкой.  И то правда болел часто. Только зельем и
держался на  белом свете.  Я  уж  сама  собирала ему,  что  надо,  варила,
готовила впрок. Былинку к былиночке...
     - Видать,  в обычных врачей Георгий Мартынович не шибко веровал?  - с
мягкой усмешкой спросил Люсин. - Недолюбливал?
     - А  за  что  любить,  прости господи?  Дак рази с  нынешней врачихой
поговоришь?  Она и не взглянет на тебя.  Даже головки не приподымет: ей бы
только с  писаниной управиться.  Едва рот раскроешь,  а  она тебе рецепт в
зубы - и будь здоров. А на кой мне ихняя химия? У меня своя фармакопея.
     - Оно,  конечно,  -  уважительно согласился  Люсин,  ощутив  близость
решительного момента,  -  фармакопея у тебя знатная...  В этот-то раз чего
привезла с Иванова болота?
     - Иде оно теперь,  тое болото? - запричитала Степановна. - Одни ямины
дикие и сухостой.  На торфяных полях сплошь фрезер.  Сухота. Крошка горит.
Спасу  нет...  По  окрайкам пошастала -  ничего  не  взяла.  На  Милановку
пришлось податься,  а ноги уже не те.  До суходольного острова-то так и не
добралась.  Спасибо,  святой источник на месте остался.  Передохнула хоть.
Там в округе леса хорошие:  береза,  сосна, а на лугах заливных - хвощи до
пояса,  купавка. Душа радуется. Живи - не хочу. Совсем оживела, пока зелье
искала, отогрелась на шелковых муравах.
     - Значит, нашла все же?
     - Взяла,  чего надо. Шерошницы пахучей набрала, буквицы, жерухи опять
же лукошко.  Только зазря. Пропала она теперя, моя жеруха. Сушить-то ее не
положено. Вся сила у ей в свежести.
     - Для Георгия Мартыновича старалась?
     - Кому ж еще?..  День подождала и выбросила жеруху-то. Не пить уж ему
более никогда.
     - И другую траву тоже выкинула? Буквицу и еще ту... третью?
     - Не.  Те на чердаке сушатся.  Зачем добру пропадать?  Грех. В зельях
тайна планидная.
     - Планидная? Это от планет, что ли?
     - Каждой травке своя планида. Так баба Груня учила.
     - Неувязочка выходит.  -  Люсин не любил неясностей, даже если они не
имели прямого отношения к занимавшей его задаче.  -  Планет у нас сколько?
Коли не изменяет память - девять. Верно?
     - Не, - с абсолютной уверенностью возразила она. - Семь планид.
     - Вот-те раз! Для всего мира девять, а у тебя семь.
     - У нас не так,  у нас по-старому.  Мы и сроки по-старому определяем,
по Месяцу,  значит,  когда чего собирать.  Одно - в полнолуние, другое - в
первую четверть.  Если не соблюсти,  силы такой не будет.  У всякого зелья
своя пора. Когда на заре собирают, когда в полдень, а то и вовсе к вечеру.
Соображать надо.  А как же?  Ведь кажинная травиночка,  сама заваляща,  от
чего-нибудь да излечит.  Без надобности ничего не растет на земле.  Вот  и
старайся   понять,   что  на  какую  лихоманку  подействует,  срок  верный
определить да правильно высушить.
     - И ты все это знаешь, Степановна?
     - Баба Груня, так та знала, а я, может, и забыла чего. Рази упомнишь?
Веронику взять,  таку синеньку, так ее лучше всего вечером, часов в шесть,
собирать, а то до дому не донесешь - облетит.
     - С секундомером в лес ходишь? - улыбнулся Люсин.
     - Мои секундомеры на земле растут.  Утопит кувшинка цветок - вот тебе
и  есть  шесть часов.  По-старому шесть,  пять  -  ноне.  Всяка тварь свою
планиду чует.
     - Летнее время имеешь в виду?
     - Ну!
     - Ладно,  будь по-твоему,  - согласился Люсин. - Пусть будет семь. Но
трав-то, Аглая Степановна, тыщи! На всех и планид не хватит.
     - Все семь и правят миром. И у каждой свое царство.
     - В таких,  выходит,  категориях мыслишь.  -  Владимир Константинович
уклонился  от  защиты  естественнонаучной  картины  мира.  Ему  вспомнился
манускрипт из дела с  ларцом Марии Медичи.  Вещие,  исполненные потаенного
смысла слова:  "Сим заклинаем Семерых". - И по чьему ведомству жеруха твоя
проходит, к примеру? - спросил он, возвращаясь к вещам практическим.
     - Жеруха -  цветок Солнца, - уверенно заявила Степановна. - Вроде как
подорожник.  Потому сок сразу пить полагается. В свежем виде, как выжмешь.
Он любой камень выгоняет. Хошь из почек, хошь из печенки. Из пузыря тож.
     - Солнце, значит, у тебя тоже в планетах ходит?
     - А как же! Первая планета и есть.
     - Обижаешь Коперника,  бабуся,  ай-я-яй!  -  покачал головой Люсин. В
своей чернокнижной уверенности,  комичной и,  пожалуй, трогательной, Аглая
Степановна напомнила ему покойницу Чарскую.  - Все за Птолемея цепляешься,
а жизнь идет, - пошутил он. Но шутка его едва ли была понята.
     - Это какой же Птолемей,  великомученик?  - удивилась старуха. - Рази
он тоже зелейник?
     - Акстись,  Степановна,  -  в шутливом ужасе замахал руками Люсин.  -
Зелейник!  Великомученик!  Не знаю я никакого Птолемея.  Сболтнул - и весь
сказ.
     - А не знаешь, так и болтать нечего.
     - Твоя правда...  На чердак-то можно залезть?  Посмотреть охота,  как
сушишь. Очень уж буквица твоя за живое задела. Первый раз про такую слышу.
     - Обыкновенно,  как надо,  чтоб не выжгло и чтоб не забродило.  Но ты
слазай, взгляни.
     В  жарком,  сухом  полумраке  расплывчато вырисовывались поставленные
друг  на  друга  низкие  ящики,  скорее даже  рамы,  затянутые проволочной
сеткой. Рассыпанные тонким слоем сухие листья и стебельки источали крепкий
сенной  аромат,  от  которого  сладостно перехватывало дыхание.  В  памяти
полыхнуло полузабытым ласковым светом  и  стало  так  хорошо и  прозрачно,
словно  никогда не  было  ни  горестей,  ни  забот.  В  теплом косом  луче
струились пылинки и стояла такая тишь,  что было слышно, как скручивается,
высыхая, самый малый из лепестков.
     И тем  внезапнее,  тем  резче залился внизу требовательный телефонный
звонок.  Больно  чиркнув  макушкой  о  какую-то  балку,  осыпавшуюся сухой
паутиной, Люсин бросился к лестнице.
     - Есть новости,  Владимир Константинович?  - просочился сквозь глухое
потрескивание мембраны дальний голос.
     - Похоже на то.  Я  вот о чем вас хотел попросить,  Борис Платонович.
Нужно срочно проверить личный счет Солитова. Есть подозрение...
     - Что  он  произвел операцию?  Совершенно верное подозрение.  Георгий
Мартынович снял  со  своего счета  полторы тысячи рублей.  Расходный ордер
заполнен  и  подписан собственноручно.  Он  у  меня  в  руках...  Так  что
считайте, что мы с вами встретились.
     - Это  обнадеживает.  Значит,  продвигались  верно,  не  заплутали...
Какого числа, Борис Платонович?
     - В пятницу,  через день после отъезда Солдатенковой, если вас именно
это интересует...  Я же знаю, откуда вы говорите... Чего молчите? Алло! Вы
еще здесь?
     - Здесь, здесь, Борис Платонович. Я, извините, задумался.
     - Да-а...  Тут  есть над  чем  поразмыслить.  Чем  дольше думаю,  тем
сомнительнее представляется мне  алиби  нашей любезной знахарки.  Второпях
сработано. Топорно.
     - Вот тут вы, по-моему, ошибаетесь. Не забудьте, что именно благодаря
ей мы сумели сделать первый шаг. Сопоставить, так сказать, даты.
     - Не  мы,   Владимир  Константинович,   а  вы  персонально.  Лично  я
отталкивался от сберкнижки,  наиобъективнейшего регистратора бытия. Судите
сами,  чей  путь  оказался  короче.  Так  что  будут  у  меня  вопросики к
Солдатенковой,   будут,   да  и  с  товарищами  химиками  найдется  о  чем
побеседовать.
     Люсин возвратился к Аглае Степановне с озабоченно-хмурым лицом. Не по
нутру  ему  была  такая  резвость,  амбициозная эта  прыть.  А  ничего  не
попишешь: успех налицо. Да и с формальной стороны придраться нельзя: Гуров
скрупулезно отрабатывал любые  возможные версии.  Оперативно,  четко,  без
всяких сантиментов.  Последнее,  пожалуй, и настораживало. Внутренне Люсин
не  принимал стопроцентного рационализма.  Живую  реальность не  уложишь в
прокрустово ложе модели.  Волей-неволей приходится резать по живому, а вот
этого он совершенно не выносил.
     - Нагляделся?  Наговорился?  -  Старуха зыркнула на него острым,  все
подмечающим глазом.  - Чего надулся,  как мышь на крупу?  Али не по-твоему
выходит?
     - Пока не по-моему, бабуся, а дальше посмотрим... Пойду я.
     - Дак иди себе. Держать не стану.
     - Я к вам послезавтра, если позволите, загляну.
     - В самый ливень попрешься? И не лень тебе?
     - Полагаете, снова пойдут дожди?
     - Аккурат послезавтра. Не веришь, чай?
     - Почему? Верю. Приметы небось знаешь?
     - Приметы,  приметы,  -  закивала она.  -  Клен вчерась слезу пустил.
Орляк, папоротник, опять же раскручиваться пошел. Аккурат к непогоде.
     - Я все равно приеду.


                              Глава седьмая
                   ___________________________________
                    В КАРЕТЕ С ОПУЩЕННЫМИ ШТОРКАМИ...

     Визит в прокуратуру,  мягко говоря, не вызвал у Наташи Гротто прилива
энтузиазма.   Ни   уютный   особнячок   на   Новокузнецкой,   обставленный
казеннейшего вида мебелью, ни сам следователь отрадного впечатления на нее
не произвели. Вначале Наталья Андриановна держалась, как всякий нормальный
человек,  заботящийся о  сохранении собственного достоинства,  по-деловому
лаконично и сухо.  Мало ли каких формальностей, часто обременительных и не
слишком приятных,  требует от нас жизнь?  Останемся же на высоте при любых
обстоятельствах.
     Она не  стала выяснять,  что да почему,  хотя в  повестке и  значился
номер телефона,  и приехала точно к указанному часу. Да и зачем суетиться,
когда все ясно?
     Прождав минут десять в  приемной,  Гротто разыскала секретаршу и дала
ясно понять,  что, если товарищ Гуров ее немедленно не примет, она уйдет и
вряд ли сумеет найти для него время в следующий раз.
     Пришлось Борису Платоновичу срочно перестраиваться,  хотя он к  этому
не слишком привык.
     - Извините  великодушно,  Наталья  Андриановна,  -  пробубнил  Гуров,
выпроваживая посетительницу, в которой Гротто узнала лаборантку Леру. - Не
рассчитал малость... Вы, конечно, догадываетесь, зачем вас пригласили?
     - Естественно. - И, развернув предложенный стул, как ей было удобнее,
она села с  замкнуто-выжидательным выражением.  -  Похоже,  у вас вся наша
кафедра перебывала?
     - Похоже,  что так, - Гуров украдкой оглядел очередную свидетельницу.
"Красива,  умна, с норовом, - подвел итог. - Такие из нашего брата веревки
вьют".
     - Не  проще ли  было приехать самому,  чем  отрывать от  дела столько
людей?  -  положила конец затянувшейся паузе Наталья Андриановна.  - Вы не
находите?
     - Не нахожу.  Так будет удобнее...  для дела.  А  дело у  нас с  вами
непростое, Наталья Андриановна.
     - Дело у вас,  товарищ следователь, - подчеркнуто разграничила она. -
У меня же, простите, горе.
     - Вы  так дружили с  Георгием Мартыновичем?  -  спросил он,  придавая
особую смысловую окраску своему "так".
     - Да,  мы  так дружили,  -  она тоже подчеркнула,  но иначе,  чем он,
по-своему.
     - Должен  ли  я  вас  понять?..   -  Гуров  не  договорил,  изобразив