онные
разговоры подслушивают,  за мной следят -  и  все такое прочее.  На каком,
хотелось бы знать, основании? С чьей, позволительно спросить, санкции?
     - У вас мания преследования,  Корнилов! - Люсин порывисто поднялся и,
пройдя к окну, слегка прислонился к широкому подоконнику. - Кому вы нужны?
Просто и совершенно случайно обратил внимание на облепившие вас колючки...
Однако  должен  предупредить,   что  вам  действительно  грозят  серьезные
неприятности,  если вы не перестанете валять дурака.  Имейте в  виду,  что
профессор Солитов пропал без  вести  сразу  же  после  вашего звонка.  Вам
придется напрячь свои мозговые извилины и сообщить нам,  где вы были в тот
день и  что делали,  минута за минутой.  Надеюсь,  с  августом дело пойдет
легче,  чем  с  более отдаленным апрелем...  Извините,  пожалуйста,  Борис
Платонович.
     - О чем вы говорите,  Владимир Константинович!  -  улыбнулся Гуров. -
Вполне  существенное  замечание...   Так  как  насчет  16  августа,   Петр
Васильевич?
     - А как насчет 31 июня,  инспектор? - Петя хмуро покосился на Люсина.
- Вы, например, можете вспомнить, как провели этот день?
     - Похоже,  вы не вняли добрым советам,  Корнилов.  Кстати, для вашего
сведения, в июне всего тридцать дней.
     - Ну  и  бог с  ними,  мне без разницы.  Меня в  создавшейся ситуации
интересует совсем  другое:  как  обстоят  нынче  дела  с  социалистической
законностью? С презумпцией невинности? Это все отменяется или что?
     - Не  путайте невиновность с  невинностью,  Корнилов.  Это смешно,  -
Люсин, словно бы потеряв всякий интерес к разговору, отвернулся к окну.
     - Действительно,  Петр Васильевич,  по  части юриспруденции у  вас  в
голове полнейший хаос,  - как бы вскользь заметил Борис Платонович. - Ваша
ссылка на  нарушение социалистической законности абсолютно беспочвенна.  В
чем вы усматриваете такое нарушение?
     - Когда тебя обвиняют неведомо в чем, когда шьют дело...
     - Стоп-стоп!  -  Гуров  предупредительно  постучал  по  столу.  -  Не
увлекайтесь.  Вы  находитесь  здесь лишь в качестве свидетеля,  о чем были
своевременно  предупреждены  и  дали  соответствующую   подписку.   Насчет
обвинений не было сказано ни слова.
     - Пока,  -  уточнил  Люсин,  вглядываясь  в  беспросветное  небо  над
крышами.  -  Хотелось бы  напомнить,  что  профессор Солитов имел при себе
крупную сумму денег.
     - И что с того?  -  Корнилов вскочил,  резко отбросив стул.  -  Я его
ограбил? Убил? Вы это хотите доказать? Это?!
     - Сядьте,  -  не  оборачиваясь,  бросил Владимир Константинович.  - И
постарайтесь усвоить,  что подобными заявлениями вы сами  свидетельствуете
против  себя.  Да  простит  меня Борис Платонович,  но я питаю на ваш счет
серьезные сомнения, Корнилов. И дело не только в вашем поведении.
     - Да-да,  -  подхватил Гуров.  -  Ваши реакции не всегда,  как бы это
поточнее сказать, адекватны.
     - Это -  с одной стороны, - Люсин словно бы отстаивал свою, несколько
отличную от Бориса Платоновича точку зрения. - А с другой, думается, будет
правильнее,  если мы скажем свидетелю, что знаем, ради чего он пригласил в
тот день профессора Солитова.
     - Интересно,  -  выдавил из  себя Корнилов,  пряча слегка задрожавшие
руки.
     - Я  думаю,  Владимир Константинович,  что  будет  лучше,  если  Петр
Васильевич расскажет сам, - вкрадчиво заметил Гуров.
     - Конечно, это был бы наилучший вариант. По крайней мере, мы получили
бы  подтверждение искренности  свидетеля.  Но  он  почему-то  предпочитает
запутываться в  своем голословном отрицании все  глубже и  глубже.  В  чем
дело,  Корнилов?  -  Владимир Константинович отошел от  окна  и  присел на
краешек стола.  - Чего вы, собственно, боитесь? Ваши букинистические игры,
можете поверить на слово, никого не волнуют. Речь идет о жизни человека, и
какого человека! Поймите же наконец.
     - То есть как это о жизни? - Петя Корнилов испуганно заморгал. Похоже
было,  что он только сейчас полностью уяснил создавшуюся ситуацию. - Разве
Георгий Мартынович?..
     - А вы как думали?  -  Люсин вновь устроился на диване. - Ведь больше
двух месяцев минуло. Человек снял со сберкнижки деньги и вдруг исчез среди
бела дня.
     - И никаких следов?
     - Почему никаких?  - Люсин украдкой переглянулся с Гуровым. - На вас,
полагаете, мы по наитию вышли?
     - Я-то тут с какой радости?
     - Вот это нам и  предстоит сейчас уточнить.  Спокойно,  доказательно,
объективно.  - Владимир Константинович почувствовал, что добился перелома.
- Поставьте себя на мое место, Корнилов.
     - Ну!
     - Тогда вы  должны понять,  что  в  ваших интересах всемерно помогать
следствию.
     - Мне   кажется,   что   Петр  Васильевич  уже   уяснил  определенную
деликатность  своего  положения.  -  Гуров  сочувственно  кивнул  Пете.  -
Продолжим,   если  не   возражаете?   -   И   положил  пальцы  на  клавиши
"Рейнметалла". - Итак, без лишних слов, на какую приманку вы выманили в то
утро Георгия Мартыновича?
     - Ну и шуточки у вас:  "приманка",  "выманил"...  Официально заявляю,
что я стал жертвой рокового совпадения.
     - Шутка,  согласен,  не слишком уместная,  но на вопрос,  пожалуйста,
ответьте.
     - Во-первых,  я  позвонил  ему  не  утром,  а  вечером,  накануне,  а
во-вторых,  сформулируйте  свой  вопрос  по-человечески,  без   хитроумных
уловок.
     - Будь по-вашему,  -  с  готовностью согласился Гуров.  -  О  чем  вы
говорили с профессором Солитовым по телефону вечером 15 августа сего года?
     - Я  сказал,  что  мне  случайно  попалась любопытная книга.  Георгий
Мартынович  заинтересовался  и  пообещал  заглянуть  на  другой  день,  но
почему-то не приехал. Больше ничего сообщить по этому вопросу не могу.
     - Какая именно книга? - требовательно спросил Люсин.
     - Это  имеет значение?..  Хорошо,  я  скажу.  Речь  шла  о  богемском
травнике семнадцатого века из библиотеки императора Рудольфа.
     - Откуда это известно, что из библиотеки императора?
     - На титуле была печать.
     - К вам она каким путем попала?
     - Совершенно  случайно.  Умер  один  старый  коллекционер,  и  дебилы
наследники распродали все его книги, причем по частям, идиоты.
     - "Один коллекционер" -  это нас не устраивает,  - словно позабыв про
магнитофон,  Люсин неторопливо раскрыл блокнот. - Имя, фамилия, адрес, что
за наследники. Все это придется вам написать в виде отдельной записки.
     - Зачем вам это? - с опаской осведомился Петя.
     - С одной-единственной целью: проверить каждое ваше слово.
     - Спасибо за откровенность.
     - Книга все еще находится у вас?
     - Н-нет, к сожалению, такие вещи долго не задерживаются.
     - Ладно,  к  этому вопросу мы  еще вернемся.  Сколько вы запросили за
свое сокровище?
     - Конкретно о  сумме речь не  шла,  -  уклончиво пробормотал Петя.  -
Разве что грубо ориентировочно... Я уже точно не помню.
     - Хватит ссылаться на забывчивость!  -  Люсин слегка повысил голос. -
Имейте в виду,  что нам известно, сколько денег снял Георгий Мартынович со
сберкнижки.  Не упускайте свой шанс, Корнилов. Докажите, что вам еще можно
верить.
     - Ну да, а после вы станете лепить мне спекуляцию.
     - Владимир Константинович,  кажется,  уже дал вам разъяснения на  сей
счет,  -  осторожно вмешался Гуров.  - Я со своей стороны, как говорят, не
для протокола могу лишь заметить,  что на суде,  если до этого дойдет,  вы
будете вправе отказаться от своих показаний. Но я почему-то уверен, что мы
с вами поладим без всякого суда... Итак, сколько вы запросили за книгу?
     - Полторы, - после долгого размышления ответил Корнилов.
     - Тысячи? - на всякий случай уточнил Борис Платонович.
     - Ну!
     - Кстати,  куда вы  звонили в  тот вечер Солитову:  на дачу или же на
квартиру? - спросил Люсин.
     - На дачу.
     - А собственно,  почему профессор,  пожилой, уважаемый всеми человек,
должен  был  обязательно  ехать  к  вам?  Не  проще  ли  было  вам  самому
отправиться к нему на Синедь?
     - Не   знаю,   право.   -   Петя  взглянул  на  Люсина  с   некоторой
растерянностью.  -  Уж так вышло. Да и не с руки мне было переться на край
света с таким талмудом. Мало ли что...
     - Ладно,  это я  так,  замечание по ходу.  -  Владимир Константинович
демонстративно закрыл блокнот.  -  Лично  мне  почти  все  ясно.  Еще  раз
простите за вмешательство, Борис Платонович.
     - Собственно,  мы приблизились к финишу. - Гуров довольно потянулся в
предвкушении предстоящего отдыха.  -  Остается уточнить,  Петр Васильевич,
где и как вы провели интересующий всех нас день 16 августа?
     - Короче говоря, если я не ошибаюсь, вас интересует мое алиби?
     - Вы не ошибаетесь.
     - К  великому сожалению,  у  меня его нет.  Весь день я  провел дома.
Сначала    ждал    профессора,    потом    занялся   составлением   одного
библиографического списка и провозился до ночи. Живу я одиноко, и никто не
может свидетельствовать в мою пользу.
     - Ничего страшного,  -  успокоительно заметил Гуров.  - В такого рода
делах вообще не бывает полного алиби.  Ведь в  принципе вы могли позвонить
Солитову и не по собственной воле,  а,  скажем, выполняя чье-то поручение?
Это первый вариант.  Возможен и второй. Вы могли рассказать об условленной
встрече другому лицу,  причем без всякой задней мысли. В этом случае вы не
несете ответственности за неблаговидные действия этого лица,  при условии,
конечно,  что назовете его нам.  Я  ничего не утверждаю,  а  лишь выдвигаю
вполне естественные предположения.
     - Одним словом, куда ни кинь, всюду клин, и мне хана?
     - По-моему,  вы  превратно истолковали мое разъяснение.  Мы ничего от
вас  не  скрываем,  ни  я,  ни  Владимир Константинович.  Игра  идет,  что
называется,  в  открытую.  Такое доверие надо ценить,  Петр Васильевич.  -
Гуров протянул Корнилову отпечатанный протокол.  -  Пожалуйста, прочитайте
и, если согласны, подпишите свои показания.
     - А что потом?
     - Потом?  -  Борис  Платонович недоуменно пожал плечами.  -  Потом вы
напишете,  у  кого  купили и  кому продали книгу.  Я  тут  же  отмечу вашу
повестку,  и  мы  разойдемся к  обоюдному удовольствию.  Если понадобится,
вызовем  еще.  Об  ответственности за  дачу  ложных  показаний вы  знаете.
Подписали?  Значит, все правильно? Ну, и расчудесно... А теперь пройдите в
приемную. Там вам дадут перо и листик бумаги.
     - И  что ты  о  нем думаешь?  -  спросил Люсин,  закрыв за Корниловым
дверь.
     - Дрянцо-человечек, но к делу, по-моему, не причастен.
     - Мне тоже так кажется, хотя чего-то он явно недоговаривает.
     - Боится,  что всплывут живописные подробности книжных гешефтов.  Это
очевидно.
     - Не только, Борис Платонович, тут что-то еще есть... Я бы понаблюдал
за ним недельку-другую.


                           Глава двадцать пятая
                   ___________________________________
                            ЛЮБОВНИЦА АРАМИСА

     Березовский просыпался теперь  по  утрам  с  давно  забытым ощущением
жадного и  радостного нетерпения.  Так  бывало  в  далеком детстве,  когда
каждый новый день манил продолжением увлекательной и вечно новой игры.
     Он  жил  в  самом доподлинном замке-дворце,  среди теней,  в  которых
узнавал черты им  же самим выдуманных героев.  Заманчиво было выискивать в
тусклой дымке старинных зеркал персонажей грядущих романов, которые скорее
всего останутся промелькнувшим видением.  Разбирая собранные в  библиотеке
письма  и  документы,  Юрий  Анатольевич с  веселым  удивлением следил  за
конкурентной борьбой, которую вели безмолвные тени. В счастливые мгновения
полного  сосредоточения  ему  начинало  казаться,  что  сам  он  почти  не
причастен к мелькающим в воображении сценам.
     Алхимика Мельхиора,  теряющего рассудок под колокольный звон, сменяла
очаровательная негодяйка-маркиза,  которой в  роковую минуту предательства
давал пинка безымянный пока  пражский студент,  повстречавший в  переулках
Юзефова  глиняного истукана.  В  сокровищницах,  которые открывались перед
Березовским,  словно по  волшебству,  хранился материал для книг,  которые
можно  было  бы  сочинять  до  скончания  века.  От  подобной  перспективы
становилось как-то не по себе.
     С  рассветом он отправлялся к  форелевому ручью,  где за каких-нибудь
полчасика выхватывал несколько радужно сверкающих крапчатых рыбин.  Форель
не  брала  приманку  в  прозрачной воде,  поэтому  перед  каждым  забросом
приходилось   бросать   в   стремнину   лопату-другую   песку,   заботливо
припасенного  здешним  егерем.   Именно  ему  и  сдавал  Юрий  Анатольевич
ежедневный улов, боясь нарушить навязанный врачами режим. Но те дни, когда
он  позволял себе  немного полакомиться,  оставляли в  памяти  неувядаемый
след.  В этом мнилось что-то влекуще запретное.  Нечто подобное переживал,
наверное,  крестьянский парень,  украдкой пробравшийся в  охотничьи угодья
сеньора.  По  феодальному праву,  за  самовольную ловлю  форели можно было
угодить в колодки.
     Отдохнув за  чашкой чаю на  веранде ресторанчика,  где так упоительно
пахло сосновой доской,  Березовский возвращался в  свою комнату.  Там  уже
вовсю пылали в  камине дрова,  а  в  фаянсовом кувшине для  умывания ждала
свежая  колодезная вода.  Лишь  электрическая лампа  -  ему  так  хотелось
почитать вечерком при  свече  -  мешала полному слиянию с  этими стенами и
потолками,  где, многократно отражаясь, еще не совсем замерло эхо минувших
дней.
     К двенадцати,  когда  открывались  ворота  музея,  Юрий   Анатольевич
спускался  во  внутренний  двор.  Сплошь  оплетенная лозами стена,  легкие
портики  и  гербы  на  фронтоне  палаццо  всякий  раз  напоминали  ему  об
Аквитании.   Смутно   мерещившийся  строителям  замка  идеал  нашел  здесь
предельно полное,  воплощение, несмотря на эклектическое смешение стилей и
вопиющее небрежение элементарными законами архитектуры. Победа духа всегда
достигается ломкой форм.
     Поднимаясь по скрипучей винтовой лестнице и  отыскивая в  причудливых
резных  узорах  знакомые  элементы пятиугольника,  Березовский лишний  раз
убеждался в  том,  что кто-то постарался взрастить на чужбине альбигойскую
розу.   Прожив  несколько  упоительных  дней  в   доме,   где  таинственно
скрещивались мировые линии эпох и  судеб,  он  успел изучить и  бывших его
хозяев.  Он  постигал их  характеры и  вкусы по писанным живописной кистью
портретам,  по любовным письмам,  что хранились в фамильных шкатулках,  по
мелочам  интимного быта  и  книгам,  в  которых  с  точностью до  крейцера
записывались расходы.  Но чего-то постоянно недоставало. Словно минувшее и
впрямь было  запечатано тайным знаком на  камне  и  дереве,  понятным лишь
посвященному.
     Последние обитатели замка, владевшие родовым поместьем вплоть до 1945
года,  оставили после  себя  великое множество фотографий,  рассованных по
пухлым  альбомам,  переплетенным в  сафьян,  а  то  и  вовсе  без  разбору
сваленных в ящики столов.
     Перебирая   визитные   карточки   с   коронками   титулованных  особ,
поздравительные открытки и  послания соболезнования с черной каймой,  Юрий
Анатольевич все  чаще  думал  о  том,  насколько  случаен  или,  напротив,
исторически  закономерен  был  выбор  пэра  Франции,  решившегося навсегда
поселиться в чужой, доселе ему неизвестной стране...
     Шарль Аллен  Габриель,  принц  де  Роган,  сбежавший  от  якобинского
террора в коронные владения кайзера Леопольда Второго, выстроил свою новую
резиденцию  в  Северной Богемии,  неподалеку от старинного города Турнова.
Место было выбрано со знанием дела.  Наивно полагая, что все красоты земли
сосредоточены  только  во  Франции,  принц испытал приятное разочарование.
Изобилующие дичью густые леса, окаймляющие причудливые нагромождения скал,
произвели  на  него неизгладимое впечатление.  Видно,  недаром прозывались
турновские окрестности "Чешским Раем".  Еще с тринадцатого века, когда под
впечатлением  крестовых  походов  вся  рыцарская Европа пришла в движение,
этот исконно славянский край начали прибирать к рукам немецкие феодалы.
     Шарль Роган попал,  таким образом,  не в дикое поле,  чего он  втайне
опасался,  а  на  давным-давно  обжитые места,  с многовековыми традициями
культуры.  Здесь все было привычно для слуха и зрения.  Господа в атласных
камзолах  и париках разгуливали среди прямоугольно подстриженных деревьев,
болтали по-французски,  ездили в удобных каретах с  лакеями  на  запятках,
проигрывали  состояния,  понимали  толк  в  хорошей  охоте.  Одно казалось
непостижимым: странное пристрастие к пиву, хотя не ощущалось недостатка ни
в  шампанских,  ни  в  бургундских  винах.  На худой конец могли сгодиться
венгерские,  особенно из  виноградников  Бадачони.  Женщины  -  кто  может
сравниться  с  француженками?  -  тоже  оставляли  желать лучшего.  Не тот
темперамент.
     Пустить сразу корни принц поостерегся:  все выжидал,  как развернутся
события  на   милой  родине.   Брошенные  в   корзину  головы  Людовика  и
Марии-Антуанетты  так  и  стояли  у  него  перед  глазами,   равно  как  и
окровавленный нож  гильотины.  Ведь это  была его родная кровь!  Связанный
родственными узами чуть ли не со всеми царствующими династиями Европы,  он
все еще лелеял надежду на  реставрацию Бурбонов.  Но  императорский венец,
который корсиканский разбойник чуть ли  не вырвал из рук его святейшества,
лишил беглеца последних упований,  а битва под Аустерлицем -  ведь это так
близко!   -   повергла  прямо-таки  в  ужас.  Троны  шатались  под  задами
коронованных родичей, и Франция была потеряна навсегда.
     Следовало поскорее на что-то решаться.  Выбор напрашивался сам собой.
Если  в  Россию,  где  деньги  валялись чуть  ли  не  под  ногами,  бежали
преимущественно обедневшие аристократы, сумевшие унести в придачу к голове
лишь  смену  белья,  то  скуповатый  Хофбург  облюбовали  люди  достаточно
состоятельные.  Принц Шарль -  теперь его  все  чаще  именовали Карлом,  -
которому удалось тайно вывезти из страны большую часть фамильных сокровищ,
знал,  где вернее укрыться от бурь истории. Потомок кардиналов, герцогов и
великих магистров,  более знатный,  чем злосчастный французский король, он
решил  присягнуть  венским  Габсбургам,  рьяным  блюстителям  незыблемости
феодальных устоев и самого махрового католицизма.
     Кто-то из рогановских предков сказанул однажды в  припадке непомерной
гордыни: "Королем я быть не могу, герцогом - не желаю, я - Роган!"
     Как человек трезвомыслящий и  достаточно умный,  принц здраво смотрел
на  свое  незавидное положение эмигранта.  Получив  27  ноября  1808  года
княжеский диплом  из  рук  кайзера,  который был  всего  лишь  австрийским
эрцгерцогом   и    королем    какой-то    Богемии,    он    рассыпался   в
верноподданнических  заверениях.   Отныне  и  навсегда  княжеская  фамилия
Роган-Жомини   унд    Рошфор   была   внесена   в    "Распорядок   рангов"
императорско-королевского двора.  Бывший  пэр  Франции  переборол  себя  и
примирился с  участью второразрядного фюрста*.  Ведь  в  этом  "Распорядке
рангов" на самом переднем месте стояли князья, такие, как герцог Аремберг,
Лобковицы или  Салм-Салмы,  чьи даты введения относились к  шестнадцатому,
семнадцатому   векам.   Вместе   со   столпами   империи   Ойерспергами  и
Шварценбергами они  составляли  элиту,  отмеченную  литерой  "А".  Хоть  и
зачисленные  в   тот   же   разряд,   Роганы-Жомини  все  ж   должны  были
довольствоваться  его  низшей  подгруппой  немедиатизированных и  коренных
князей. Тот факт, что в ней находились фамилии, правившие некогда Польшей,
- Понятовские,  Кинские,  - служил для Рогана слабым утешением. Ему они не
ровня.  Его  род  вошел в  анналы истории еще в  одиннадцатом веке.  Много
раньше самих Габсбургов!
     _______________
          * Князь (нем.).

     Но стоит ли сетовать на судьбу,  если гроссмейстер суверенного ордена
Иоанна п