анных лебедой  и  чертополохом нагромождениях прихотливого
рисунка когда-то  возвышавшихся здесь портиков и  галерей,  она  прыгала с
кучи на кучу, вспугивая чутких ящерок.
     Еще плыл зной над квадратными башнями и  стенами,  замкнутыми в каре,
сухо  стрекотали  цикады.   Из   главной  солнечной  двери,   глядящей  на
заснеженную   макушку   святого   Варфоломея,   косой   предзакатный  луч,
проскользнув  сквозь  визир  глубокой  бойницы,  каплей  стекал  по  грубо
обтесанным  плитам.   Замечая   лишь   разрозненные  фрагменты  молчаливой
мистерии,  Людмила  Георгиевна  была  бесконечно  далека  от  того,  чтобы
прочувствовать ее  навеки  утраченную  суть.  Боясь  признаться себе,  что
разочарована, она следила, как находит на землю вечерняя тень. Затрепетали
жухлые былинки под совиным ее крылом. Гробовой прохладой потянуло от стен,
сыростью подземелий дохнули засыпанные руины.
     "Все-таки Гоша был почти прав,  - подумалось с запоздалым раскаянием.
- Скоро станет совсем темно".
     Беспокоясь о  том,  как будет спускаться,  она уже и  не вспоминала о
тайных знаках,  которые ненароком надеялась отыскать. Метившие известковые
блоки где-то  под  мохом,  а  может,  и  в  толще земной,  они  померкли с
последним лучом  обрушенного в  горный  провал  светила.  Зябким  шелестом
крапивы и лопухов встрепенулся оживший ветер.  Зашуршало, завыло в аркадах
на басовитой тоскливой струне,  ожило в невидимых глазу пустотах ворчливое
барабанное эхо.  И  зацарапал  песок  по  брусчатке,  и  затрещали  кусты,
осыпаясь колючими семенами.
     Стараясь  не  смотреть  на  летучих  мышей,   стремительно  чертивших
холодеющий воздух,  Людмила Георгиевна кинулась к пролому в стене.  Больше
всего на  свете она  боялась остаться в  этом  прибежище ночных призраков.
Шарахнувшись  от   зловещего  просверка  сигаретной  фольги,   она  больно
подвернула ногу и вдруг заплакала,  преисполнясь жалостью к себе,  смутным
раскаянием и обидой.
     И  тут же смолкла,  подавившись испуганным всхлипом,  когда заметила,
как  обозначились скуповатым лоском  какие-то  фигуры  в  кромешном  мраке
грота.
     Только  теперь  Людмила  по-настоящему  поняла,   что   значит  ужас.
Пережитый недавно испуг, который она все же сумела преодолеть, не шел ни в
какое сравнение с  внезапно закрутившим ее гальваническим смерчем.  Увидев
на  лбу  ближайшего  к  ней  великана  широко  распахнутый циклопий  глаз,
блеснувший  сумрачной  глубиной,  она  почувствовала,  что  у  нее  заживо
вырывают сердце. Где-то на последней грани сознания услышала краткий обмен
фразами и, ничего не поняв, догадалась: "Немцы!"
     - Also, mach's gut.
     - Nur die Ruhe kann es machen!*
     _______________
          * - Ну, все в порядке.
            - Прежде всего спокойствие! (нем.)

     Возможно,  она и закричала, но скорее всего просто осела со стоном на
раздавшуюся под ней землю.
     - Was    gibt's!*     -     прозвучало    сквозь    ватное    забытье
испуганно-удивленно. И время для нее замерло.
     _______________
          * В чем дело?! (нем.)

     - Pas  du  tout,  -  услышала,  стремительно возвращаясь из  эфирного
трансгалактического полета. - Ничего, - утешали ее по-французски. - Сейчас
для вас плохое есть кончено.  -  И больно тащили,  внутренне протестующую,
назад, на грешную землю.
     - Ох,  до  чего же  я  перепугалась!  -  Людмила Георгиевна с  тяжким
вздохом  разлепила  глаза,  но  тут  же  зажмурилась  от  режущего  света,
хлеставшего с нависающих над ней касок. Ее все еще колотил озноб, и сердце
сжимало  незабытое:   "Немцы!"   Но  то  непередаваемое,   иррациональное,
закрутившее в  темные кольца,  отлетело куда-то в сторону,  хотя,  как она
смутно догадывалась, и недалеко.
     - Кто вы? - Она с трудом приподнялась, опираясь на ушибленный локоть,
и  затенилась ладонью.  Единственное,  что удалось разглядеть в  озаренной
ореолом мгле, была белозубая улыбка и проблеск глазных белков.
     - Мы мирные альпинисты,  -  ответом ей был нервный смешок.  - Поэтому
вам не надо бояться... Но вы, вы-то как попали сюда?
     - Я? - Движением плеч она выразила желание встать, и две пары сильных
рук помогли ей подняться. - Я просто пришла сюда оттуда, снизу.
     - Пришла? Без всего? Без всякого снаряжения?!
     - Ну да. - Людмила Георгиевна обрела способность улыбаться. - Залезла
потихоньку...  Ой! - Испуганно схватилась она за грудь. - Муж! Он же там с
ума сойдет!
     - Муж?  -  Альпинисты переглянулись. Теперь, когда глаза освоились со
светом, она различала их рослые, ладно скроенные фигуры, рамные рюкзаки за
плечами, объемистые мотки веревки.
     - Мы  приехали на  машине.  -  Потеряв ориентировку,  она нетерпеливо
оглядывалась куда-то во тьму, где, как казалось, находился обрыв.
     - Посмотри,  - коротко бросил один другому, наверное, младшему. И тот
бесшумно исчез в густых сумерках.
     - Jawohl*, - доложил он, возвратившись вскоре, - светит фарами.
     _______________
          * Так точно (нем.).

     - Ему нельзя подать какой-нибудь знак? - Она загорелась надеждой. - Я
вас умоляю!
     - Боюсь, что это будет несколько затруднительно, - рассудил тот, кого
она посчитала за старшего.  -  Лучше мы попробуем вас спустить. Думаю, это
не займет слишком много времени... Надеюсь, вы сумеете крепко держаться?
     - Крепко-накрепко! - с готовностью пообещала Людмила Георгиевна. - Вы
даже представить себе не можете,  как я вам благодарна!  -  Она облегченно
вздохнула. - Как же я испугалась!
     - Но  на всякий случай,  -  засмеялся второй,  младший,  -  я  все же
привяжу вас к себе. Хорошо?
     - Ах, делайте, что хотите, лишь бы скорее вниз!
     - А вы откуда, мадам? Ведь вы не француженка? Нет?
     - Я...  Мы с мужем из Финляндии,  - сказала она на всякий случай, как
говорила и прежде в сомнительных обстоятельствах.
     - О, Суоми! - обрадовался он. - Я был у вас зимой! Очень красиво.
     - Да, очень, - незамедлительно согласилась она.
     - Вы подождите немного.  -  Он успокоительно коснулся ее плеча.  - Мы
должны все как следует приготовить.
     И они ушли готовиться к спуску, оставив ее в тревожном одиночестве.


                               Глава шестая
                   ___________________________________
                               СЕМЬ ПЛАНИД

     Предвещая устойчивость ясной погоды,  над кирпичной трубой колыхалась
вертикальная струйка  дыма.  Значит,  Аглая  Степановна  находилась где-то
поблизости.  Но, как и в прошлый раз, дом казался заброшенным, невзирая на
заново вставленное стекло и щедро политые грядки.
     Затворив  за  собой  калитку,   Люсин  не  спеша  прошел  через  сад,
претерпевший какие-то неуловимые перемены.  Что же могло измениться здесь,
кроме  прибранной  клумбы  под  застекленным  окном?   Кроме  пронизанного
солнечной синевой неба и подсохшей земли? Неотчетливые приметы постигались
скорее сердцем, чем глазом.
     В  буйной  поросли  диких  трав,  лишь  слегка  припорошенных  ржавым
налетом,   явственно   проглядывала   осенняя   одеревенелость.   Признаки
подступившего оцепенения,  размытые прежде дождем,  висели в воздухе,  как
паутинка.  Даже  в  сонном  жужжании  пчел  различалась  грустная  мелодия
прощания.  И  белая  бабочка,  устало  сложившая крылья,  казалась готовым
упасть лепестком.
     Повинуясь неясному импульсу,  Люсин свернул к парничку.  Под влиянием
настроения  ему  даже  примерещились  смутные  очертания  приткнувшегося в
дальнем углу  тела.  Застоявшаяся под  пропыленной пленкой духота  пахнула
жарким дыханием обильно унавоженной почвы.  С  подвешенных на  леске коряг
пристально  и   недобро   глазели  хищные   неведомые  цветки,   по-паучьи
раскинувшие сетку  воздушных корней.  Конечно же,  кроме замшелой кладки и
битых горшков,  ничего там  не  было.  Ни  завороженный сон  теплицы с  ее
восковыми лианами и  папоротниками,  ни  разлитое в  природе оцепенение не
могли так угнетающе подействовать на Владимира Константиновича.  Тончайшие
локаторы определенно поймали какие-то  тревожные излучения,  но не донесли
до  сознания,  растеряв  среди  посторонних  помех.  Он  так  и  не  сумел
доискаться,  что  же  это  такое было,  пока  не  истаяло зыбкое ощущение,
оттесненное мысленным усилием в беспамятный мрак.
     - На  музыку записывать будешь?  -  спросила Аглая Степановна,  когда
Люсин поставил перед ней магнитофон.
     - На  музыку,   -  вяло  улыбнулся  он  и  вдруг  с  обезоруживающей,
поразившей его  самого искренностью попросил:  -  Помоги мне,  Степановна,
ладно?
     - От же пристал, как банный лист, - незлобиво пожаловалась старуха. -
Навязался на мою голову, понимаешь... А чего я знаю? Чего видела?
     Они  сидели в  кухне,  где  вкусно булькало на  печи грибное варево и
одуряюще пахли метелки,  подвешенные к деревянной балке под потолком. Сидя
спиной  к  окошку,  Люсин  мог  видеть  часть  коридора  в  проеме  двери,
занавешенное марлей  зеркало  и  жестяную иконку  в  углу,  перед  которой
слезливо оплывала свеча.
     - Постарайся,  Степановна,  может,  чего  и  припомнишь...  Ты  когда
уехала-то - утром?
     - Дак уж говорила, с утра.
     - И сразу на станцию направилась, к электричке?
     - Зачем сразу? - Она в раздумье пожевала губами. - Сперва в сберкассу
пошла. За свет, за телефон, значит, уплатить.
     - За свет и за телефон?  - Люсин непроизвольно повторил ее интонации.
- Очень интересно! Ну и как, заплатила?
     - А то...
     - И квитанции есть?
     - Али не доверяешь?  - Степановна сердито зыркнула по сторонам. - Дак
показать  можно.  -  Она  нехотя  встала  и  принялась шуровать  в  ящике,
недовольно ворча под нос.
     - Покажи,  Степановна,  покажи. - Люсин нетерпеливо притопнул, еще не
зная, для чего понадобятся платежные документы, но уже прозревая следующий
свой шаг.
     - Коли не веришь, дак и спрашивать нечего. - Она бросила на стол свои
порядком замызганные абонентские книжицы. - Ищи сам.
     Люсин сразу узнал руку Солитова,  хотя в графах были проставлены одни
только цифры.  Число  на  бледном оттиске кассового автомата пропечаталось
вполне отчетливо.  В ту, позапрошлую теперь, среду Георгий Мартынович был,
несомненно, жив.
     - Сама заполняла? - Люсин бегло перелистал корешки.
     - Больно надо глаза портить. Он все и расписал как всегда.
     - Как всегда?
     - Ну! Да ты чего прицепился?
     - Брось,  Степановна,  не  серчай,  -  заискивающе улыбнулся Владимир
Константинович.  -  Я  ведь чего так  подробно выспрашиваю?  Тебе же  хочу
помочь вспомнить. Мелочь-то за мелочь цепляется.
     - Уж ладно... Дальше-то чего тебе?
     - Дальше?  -  Он сделал вид,  что потерял нить.  - Ах, дальше! Так ты
сама рассказывай, что после сберкассы-то было.
     - Домой возвернулась. - Она недоуменно фыркаула. - Известно.
     - Зачем же домой?
     - Сберкнижку оставить. Еще потеряешь, не ровен час.
     - И Георгий Мартынович был на месте?
     - Куды ж он денется?.. С утра засел кипятить. Упрямый, ой же упрямый!
- певуче протянула она,  раскачиваясь всем телом.  - Сколько раз,  бывало,
учу, а с него, как с гуся вода. Знай себе кипятит и смеется. Терпеть этого
не любила!
     - Постой-постой,   бабуся,   -  остановил  Люсин.  -  Чего-то  я  тут
недопонимаю. Чему ж ты учила Георгия Мартыновича?
     - Дак зелье готовить,  обыкновенно.  Где же  это видано,  чтобы траву
день  и  ночь  кипятить?  Ее  али  запаривать надо,  али  варить,  сколько
назначено.  Он и сам,  чай, знал. Мало я пользовала его, что ли? В тот год
еще, помню, когда он на Шатуре занемог...
     - Вот  видишь,  как  дело у  нас  пошло,  Аглая Степановна.  -  Люсин
осторожно вернул старую женщину к  событиям того,  отмеченного лишь первой
вешкой дня.  -  Про зелье и про Шатуру твою мы еще побеседуем, а сейчас ты
лучше про сберкнижку разобъясни. Где она у тебя?
     - Дак нету!  - Она чуть ли не с торжеством хлопнула себя по колену. -
Как и быть-то,  не знаю.  За дрова платить надо,  стекольщику пять рублев.
Деньги все кончились, почитай, а книжка тю-тю... Пропала.
     - Это каким же манером, Аглая Степановна?
     - Вернулась домой,  полезла в  ящик,  а  ее  и  след простыл.  -  Она
показала на  разделочный столик между мойкой и  холодильником.  -  Заявить
теперь надо али еще как?
     - Заявить,  Степановна,  непременно заявить,  -  посоветовал Люсин, с
упоением ощущая,  как его все быстрее и быстрее выносит на нужную колею. -
Номер книжки хоть помнишь?
     - Как же,  прости господи,  -  испуганно помрачнела старуха.  -  Кабы
помнила... Без номера-то небось не вернут?
     - Вернут-вернут,  -  пообещал Люсин.  -  Восстановить книжку можно. Я
тебе пособлю... Кстати, на чье она имя?
     - Дак евонная она, а я по доверенности.
     - Тогда плохо дело,  Степановна.  Пока не установят,  что с  Георгием
Мартыновичем приключилось, счетом пользоваться ты навряд ли сможешь. Это я
тебе точно говорю... Других средств у тебя нет?
     - Пенсия  мне  идет.  -  Степановна устало  обмякла.  -  Сорок  шесть
рубликов,  да  рази их хватит на дом?  Одного свету уходит шестнадцать,  а
дрова... Сам мне и трогать пенсию-то не велел. Свою доверенность написал.
     - Пенсию тебе туда же перечисляют?  -  болезненно ощущая, как от него
ускользает нечто исключительно важное, все же поспешил уточнить Люсин. - В
сберкассу?
     - Туда,  батюшка,  туда.  -  Окончательно проникшись доверием,  Аглая
Степановна    обнаружила    явное    стремление    заручиться    люсинской
благосклонностью.  -  Уж ты разберись,  что к чему,  а то как бы, не ровен
час,  меня на улицу не выкинули.  - Она подавленно всхлипнула. - Сам-то уж
не заступится. Я намедни и панихиду по нему отслужила...
     - Не поторопилась, Степановна? Ведь ничего пока не известно.
     - Тебе,  может,  и  неизвестно,  а  я дак усе знаю.  -  Она торопливо
перекрестилась. - Еще будешь чего спрашивать?
     - Обязательно,  - Люсин ответил ободряющей улыбкой. - Мы, кажется, на
сберкнижке остановились? Твоя-то хоть при тебе?
     Аглая  Степановна  встревоженно привстала  со  скрипучего табурета  и
выдвинула почти до отказа заветный ящик.
     - Лежит, - облегченно вздохнула она. - Куды денется?
     - Ну-ка,  позволь.  -  Люсин  словно невзначай зафиксировал в  памяти
общую,  очевидно скопившуюся за несколько лет,  сумму.  -  А эту тридцатку
небось на  гостинцы сняла?  -  спросил он,  взглянув на последнюю дату.  -
То-то, я смотрю, в один день.
     - В один, батюшка, в один, - подтвердила Степановна. - Я и платить-то
надумала, чтоб зазря потом не ходить.
     - Все правильно,  -  отвечая скорее на  свои потаенные мысли,  кивнул
Люсин. - За одним, впрочем, исключением. Куда могла деваться сберкнижка?
     - Вот и я маюсь: куда?
     - Почему сразу не заявила о пропаже? Я тебя, помнится, спрашивал, все
ли на месте. Ведь спрашивал, Аглая Степановна?
     - Дак я только после хватилась,  -  удрученно вздохнула она.  - Когда
стекольщика позвала.
     - И  что же  стекольщик?  -  вновь глубоко уйдя в  себя,  пробормотал
Люсин. - Небось обождет?
     - Обождет, батюшка, он свой. Куды денется?
     - Значит, сберкнижкой вы с Георгием Мартыновичем пользовались вдвоем,
- обращаясь к  Степановне,  рассуждал вслух Люсин.  -  Сберкнижка,  как ты
говоришь, пропала. Отсюда мы с известной уверенностью можем заключить, что
взял ее не кто иной, как твой Георгий Мартынович. Могло такое быть?
     - Вестимо,  могло,  - охотно подтвердила она. - Деньги потребовались,
вот он и взял.
     - Я  позвоню от тебя,  Аглая Степановна,  не возражаешь?  -  Владимир
Константинович  прошел  в   знакомый  кабинет,   где   уже   был   наведен
относительный порядок:  выметены битое стекло и прочий мусор, подвешены на
прежнее место  полки.  Только  стопки  тетрадей и  книг,  бережно накрытые
газетами, жались друг к другу в дальнем углу от окна. Словно ждали, что со
дня  на  день вернется хозяин и  заботливо расставит по  заветным,  раз  и
навсегда назначенным местам.
     Стоя   возле   телефона,   Люсин   испытывал  знакомую   до   тошноты
нерешительность.  Она настигала его всякий раз, притом абсолютно внезапно,
когда  после  долгих  мытарств и  окольных блужданий обозначался,  вызывая
краткое нарушение сердечного ритма,  отчетливый след.  Вместо того чтобы с
удвоенным рвением устремиться в погоню,  хотелось остановиться,  перевести
дыхание  и  еще  раз  мысленно оценить  проделанный путь.  Выполнить столь
мудрое и спасительное намерение ему,  однако,  редко удавалось.  Преодолев
минутную  растерянность,   он   давал  волю  фантазии,   повинуясь  только
инстинкту.  Трезво мыслить в такие минуты Люсин совершенно не мог.  Только
действовать, отвоевывая упущенные секунды.
     И  на  сей  раз Владимиру Константиновичу стоило немалых усилий унять
расходившееся сердце.  Он  заставил себя сосчитать до  ста и  только тогда
взял трубку. Прочистив кашлем пересохшую гортань, вызвал междугородную.
     - Мосгорпрокуратура,  Гурова срочно.  -  И  назвал номер солитовского
телефона.
     "Жаль,  никто не догадался записать,  -  подумал Люсин,  проходя мимо
электросчетчика.  -  Уж  я  бы  вычислил,  когда рванула эта самая колба и
полетели пробки".
     Вычислить и  впрямь  было  нетрудно.  Пометив  в  квитанции последнее
показание, Солитов словно веху поставил, прежде чем кануть в небытие.
     От  счетчика  исходило  уютное,  едва  различимое жужжание.  В  узкой
прорези  проблескивало серебристое колесико  с  красным  мазком.  Медленно
наползала рельефная цифра в крайнем окошке.  Немой свидетель,  выбросивший
сигнал бедствия,  когда в  доме случилось несчастье.  Но  люди не заметили
второпях,  прошли мимо. Местный умелец дядя Володя поспешил ввернуть новую
пробку, и закрутилось, запело колесико, стирая следы.
     Телефон все не звонил,  и Люсин вернулся к Аглае Степановне.  Старуха
успела снять с огня клокочущий котелок, исходивший сытным грибным духом.
     - Будешь   похлебку-то?   -   спросила,   вытирая  руки   застиранным
передником.
     - Обязательно!  -  Люсин жадно втянул носом воздух и закатил глаза. -
О-о!
     - Трескай.  -  Она  разлила густое  варево в  миски,  крупно нарезала
черный тяжелый хлеб и бросила на стол обсосанные деревянные ложки.
     - Опенки!  -  благодарно оценил  Владимир Константинович,  ощущая  до
дрожи  родное  прикосновение  дерева.  Когда-то,  в  иной  жизни,  бабушка
потчевала его из такой же липовой потемневшей ложечки,  невесомо и  гладко
сновавшей во рту.  Давным-давно нет бабки на свете, нет и ее тихого домика
с  полосатой кошкой  и  огородом,  где  рос  упоительно сладкий  горошек и
скромно  склонялись  золотые  шары.   Но  в  каждой  клеточке  тела  живет
благодарная грустная память...
     - Может,  лафитничек тебе  поставить?  -  подперев  щеку  натруженной
ладонью,  предложила Степановна.  - У меня хорошая есть! Семитравочка! Али
на смородиновых почках попробуешь?
     - Я  бы  попробовал,   -  жалостно  вздохнул  Люсин,  -  да  неможно,
Степановна.  Служба.  А за похлебку спасибо. Сто лет такой не едал. Опенки
тут собирала?
     - С Шатуры лукошко привезла. С Иванова мха.
     - Иванов мох?
     - Болото.  Я на том болоте торф резала,  когда девкой была.  Кажинный
кустик  знала.  Грибов там  было,  хоть  косой  коси:  видимо-невидимо.  А
гонобобеля сколько!  Черники...  Может,  выкушаешь стопку-то?  Кто с  тебя
спросит?
     - Нет,  Степановна, не искушай. Куда от себя денешься?.. Как-нибудь в
другой раз семитравку твою попробую. Ты как настаиваешь?
     - Уж как положено, не кипячу небось. Зато от всех болезней.
     - Может,  рецептик дашь?  Трава-то хоть здешняя?  Или тоже с  Иванова
мха?
     - Тутошняя.  Позапрошлым летом собирала.  От  же  хороший год был!  И
зелья добрые уродились,  сильные.  А в "Кубанскую" я первым делом зверобой
положила,  потом,  конечно,  золототысячник,  горец и  донник,  и зорю,  и
тысячелистник...  Это ж сколько