нибудь поблизости от кабинета государыни.
     - Быть по сему,  -  согласился Павел. - Но имейте в виду, что я лично
буду  наблюдать за  ходом лечения!..  Пусть в  кабинете поставят для  меня
канапе и  ширмы,  -  отдал он распоряжение присутствовавшему при разговоре
Кутайсову.
     Эликсиры, срочно затребованные Грубером из монастырских аптек, вскоре
привели  к  желаемым результатам.  Царица  перестала стонать по  ночам,  а
первоначальная  настороженность Павла  сменилась  полнейшим  доверием.  Он
готов был  осыпать самозваного лекаря всяческими милостями и  уже собрался
возложить на  него орден Андрея Первозванного,  но проницательный иезуит с
горделивым смирением уклонился.
     - Устав  нашего  общества не  позволяет нам  носить какие-либо  знаки
светских отличий.  Если мы и  служим монархам,  а  также подданным их,  то
единственно к вящей славе господней.
     Павел пришел в восторг. Подобное бескорыстие не часто встречается при
дворе, где погоне за богатством и почестями подчинены все думы и помыслы.
     С  той  минуты двери царского кабинета были открыты для Грубера.  Ему
разрешено было входить без доклада. Привилегия почти немыслимая!
     - К вящей славе господней, - шутливо приветствовал иезуитским девизом
нового лейб-медика царь.
     Их встречи становились все более частыми, беседы - продолжительными и
откровенными.  Выходя  за  рамки  медицины  и  как-то  привязанных  к  ней
восточных таинств,  Грубер осторожно касался вопросов политики. При помощи
нунция Литты он вовлек императора в  ватиканские интриги и  даже заручился
обещанием содействовать формальному возобновлению ордена.
     Явившись однажды к утреннему приему, Грубер застал государя за чашкой
шоколада.
     - А я только что вспоминал вас!  -  посетовал Павел.  -  Мой кондитер
совершенно не  умеет варить шоколад.  Сколько я  ни требую,  никак не могу
добиться,  чтобы сделали как  следует.  Самый вкусный напиток мне довелось
отведать в  одном  из  ваших  монастырей,  где  мы  случайно остановились,
путешествуя по Италии.
     - Это  действительно  наша  тайна,  государь,  вроде  ликера  братьев
бенедиктинцев.  Мне  известен самый лучший испанский рецепт.  Если  вашему
величеству будет угодно, я берусь приготовить по-своему.
     Влияние  Грубера,   перескочившего  из   лейб-медиков  в   государевы
шоколадники,  росло со сказочной быстротой.  Никогда и ничего не прося для
себя лично,  он шутя потеснил и  Лопухина,  папеньку фаворитки,  и  самого
Кутайсова, постоянно готового схватить любой кусок.
     Скоропалительная переменчивость  к  явлениям  и  лицам  не  могла  не
сказаться и  на  внешней  политике,  пересмотр которой  наметился к  концу
уходящего  в  Лету  восемнадцатого  столетия.  Грубер  чутко  уловил  едва
заметные изменения в  отношении Павла к  Наполеону и  постарался незаметно
подстегнуть этот желательный для иезуитов процесс.
     Зная  о  стойком отвращении Павла к  революционной Франции,  едва  ли
можно было вообразить,  что  он  не  только пойдет на  союз со  вчерашними
цареубийцами,   но   и   решится  изгнать  из  пределов  империи  Людовика
Восемнадцатого со всем его семейством. Однако такое произошло.
     Симпатии Павла качнулись в сторону первого консула, чей военный гений
снискал восхищение даже в  стане врагов.  Тем  более что  Наполеон выгодно
проявил   себя   и   на   поприще  государственного  устройства,   укротив
разбушевавшуюся чернь, а вместе с ней и революционную стихию.
     В  Париже вскоре стало  известно о  назревающем перевороте симпатий и
чувств.  Возможности возникали обширнейшие. Проинформированный Талейраном,
Наполеон сразу же  сделал ставку на Грубера,  в  кратчайшие сроки ставшего
одним из  наиболее доверенных лиц русского императора.  В  своих письмах к
скромному труженику науки  первый консул заклинает его  во  имя  конечного
торжества религии сделать все  возможное для установления доброго согласия
между Францией и Россией.
     Когда таковое стало свершившимся фактом и  петербургские газеты,  как
по  команде,  начали взахлеб расхваливать все  французское и  поносить все
английское,  Грубер,  пользуясь правом входить без доклада, проскользнул в
императорский кабинет.
     - Что  нового?   -   спросил  Павел,  неохотно  отрываясь  от  письма
Лизакевича,  сообщавшего о  согласии  папы  посетить Петербург.  -  О  чем
говорят в городе?
     - Смеются над последним указом вашего величества,  -  с  присущей ему
смелостью ответил  Грубер,  намекая на  передачу церкви  святой  Екатерины
иезуитскому духовенству.
     Стрела угодила точно по  назначению.  Смех подданных вернее всего мог
привести импульсивного монарха в состояние, близкое к невменяемости.
     - Кто посмел?! - вскрикнул он, багровея.
     - Извольте,  ваше величество,  - иезуит преспокойно развернул заранее
заготовленный список,  в  котором перечислялось двадцать семь имен.  Среди
других неугодных ордену представителей духовенства был назван и митрополит
Сестренцевич.
     - Арестовать! - распорядился Павел, едва пробежав глазами. - Выслать!
     Шоколадник пережил своего государя и  уже  под конец жизни достиг той
вершины,  к  которой  стремился.  При  Александре  папа  специальным бреве
восстановил орден,  и Гавриил Грубер был избран его генералом.  Он погиб в
1805 году в Петербурге при пожаре, охватившем коллегиум.


                             Глава тридцатая
                   ___________________________________
                            ГНОСТИЧЕСКАЯ ГЕММА

     Директора  гастронома Вячеслава  Кузьмича  Протасова арестовали в  ту
самую минуту,  когда он  небрежным движением бросил в  ящик рабочего стола
сберкнижку на  предъявителя.  Обозначенная в  ней  довольно крупная сумма,
хотя в  масштабах Протасова ее  скорее можно было счесть пустяковой,  была
его долей за реализацию дефицитных деликатесов: осетровой икры, лососины и
прочих  вкусных вещей,  не  столь  уж  часто  появляющихся даже  в  столах
заказов.
     Все  случилось настолько скоропалительно,  что  Вячеслав  Кузьмич  не
сразу сообразил,  откуда и, главное, для какой такой надобности возникли у
него в кабинете трое энергичных молодых людей.  Один из них,  не говоря ни
слова,  воспрепятствовал попытке захлопнуть злополучный ящик, другой столь
же  бесцеремонно сдавил  Вячеславу  Кузьмичу  руки,  а  третий,  еще  шире
распахнув  дверь,   поторопил  понятых.  Мелькнувшая  в  глубине  приемной
зареванная   мордашка    секретарши   оказалась   для    Протасова   новым
чувствительным  ударом.   Операция,   судя   по   всему,   была  тщательно
подготовлена и  рассчитана на  полную внезапность.  Когда  же  выяснилось,
причем очень скоро,  что номер счета,  а  заодно и  сберкасса,  где он был
открыт, записан на заранее припасенном листочке, отпала последняя надежда.
И все же свыкнуться с тем,  что с ним, избранником судьбы, вознесенным над
прочими   смертными,   перед   которым   заискивали  иные   могущественные
начальники, может приключиться такое, оказалось далеко не просто.
     Протасов не  без  основания считал  себя  цельным человеком.  Он  жил
открыто,  не тая нажитого.  И любые служебные привилегии, сколь бы мизерны
они ни были,  входили в  общий ценз.  Билет на торжественный вечер актива,
оттиснутый,  судя по затейливой сеточке, не иначе как на Гознаке, столь же
приятно тешил самолюбие,  как и золоченая зажигалка на пьезокристаллах. На
чужое  Вячеслав  Кузьмич  никогда  не  посягал,   но  все  так  или  иначе
относящееся  к  собственной личности,  что  полагалось  ему  официально  и
полуофициально, умел отстоять.
     И,  несмотря на то что через его руки прошли сотни и  сотни тысяч,  в
сущности,  краденых денег, он вполне искренне относил себя к числу честных
тружеников,  к  людям благонамеренным и достойным.  Он научился вести себя
так,  что  месяцами не  вспоминал о  действительном происхождении исправно
прибывающих казначейских билетов.  Единственное,  что заботило его в  этой
связи, была извечная проблема аккумуляции капитала.
     Потратить его разумным образом было не на что, сберкасса, по понятным
соображениям, исключалась, скупка золота и прочих активов - тоже.
     Начав было  скупать картины,  он  вскоре поостыл,  так  как  ничего в
живописи  не  смыслил,  да  и  свободных стен  в  квартире  для  подобного
предприятия явно  недоставало.  Не  лучше  обстояли  и  его  упражнения со
старинными часами и  бронзой.  Наполнив дом позолоченными уродцами в стиле
"второго  рококо",  Вячеслав Кузьмич  признал  свое  поражение и  на  этом
фронте.
     Даже для того чтобы только суметь увидеть стоящую вещицу,  требовался
особый  талант.  По  крайней мере,  знания.  Ни  супруга Протасова,  Мария
Васильевна, ни он сам вместе со своими приятельницами этим свойством никак
не  обладали.   Прежняя,  с  которой  Протасову  удалось  сохранить  чисто
дружеские отношения,  -  еще туда-сюда, а уж новая - косметичка Альбинка -
была абсолютной пустышкой.
     Оставалось  испробовать  себя  на   букинистическом  фронте.   Вскоре
новоявленного  библиофила  знали  чуть  ли   не  во  всех  букинистических
магазинах  Москвы.  Его  стиль  отличался  смелостью и  простотой.  Короче
говоря,  Протасов предпочитал брать что подороже. Ему безумно импонировали
толстые дореволюционные тома с золотым обрезом, благородно потертая кожа и
узорное тиснение.
     Таким образом, Протасов, хоть и сумел обзавестись в рекордно короткие
сроки роскошной,  невзирая на некоторую односторонность,  библиотекой,  но
главной своей проблемы никак не  решил.  К  моменту ареста в  его тайниках
хранилось еще  столько  хрустящих вещественных доказательств,  что  ни  на
какое снисхождение суда рассчитывать не приходилось. Если, конечно, сумеют
их отыскать.
     Вся  обстановка ареста  произвела  на  Вячеслава Кузьмича  удручающее
впечатление. Однако его вера во всемогущество корпорации и личную, чуть ли
не  от бога данную неуязвимость существенного урона не понесла.  "Выручат,
не дадут пропасть,  не позволят,  -  вертелось в голове, когда его, словно
напоказ, вели под руки к машине. - Не мне одному полная катушка грозит, за
мной такое потянется!..  Даже подумать страшно.  На  это никто не  пойдет.
Значит, все отрицать, ни в чем не признаваться".
     О  том,  что почти в  одно время с ним были арестованы многие из тех,
кому адресовались теперь его упования,  он, конечно, не знал. Не знал и об
обыске,  хотя  такое не  столь уж  и  трудно было  вообразить,  у  себя на
квартире.  Вячеслав Кузьмич еще  находился в  кабинете,  когда  белая  как
полотно Мария Васильевна впустила в прихожую людей в форме. Больше того, в
тот же заранее назначенный час были обысканы и  квартиры обеих приятельниц
Протасова, "пассий", как именовала их Мария Васильевна.
     У  следствия были все основания подозревать,  что директор гастронома
захочет припрятать у  своих "подруг" кое-что,  как  говорится,  на  черный
день.
     В шкатулке,  где Альбина хранила всевозможные браслеты и кольца, была
найдена гемма,  похожая на солитовскую, подробно описанную в ориентировке.
На  вопрос следователя,  каким путем к  ней попала столь необычная вещица,
она  назвала  некоего  Алексея,  с  которым  познакомилась в  конце  лета.
Знакомство завязалось на  веселой  пирушке,  которую  Протасов устроил  по
случаю постройки садового домика в товариществе "Московский композитор".
     На  другой день  гемма вместе с  протоколом об  изъятии уже  лежала у
Люсина в сейфе.


     - Я пригласил вас для очень серьезного разговора, Альбина Викторовна.
Надеюсь,  вы не откажетесь нам помочь? - начал несколько издалека Владимир
Константинович,  исподволь  разглядывая сидевшую  перед  ним  женщину.  Ее
смуглое,  тонко  очерченное личико  олицетворяло полнейшую  безмятежность.
Лишь  бисеринки пота  на  лбу  и  чуточку  оттененной пушком  верхней губе
свидетельствовали о некотором напряжении.
     - Пожалуйста.  - Она поправила затейливую прическу, заставив легонько
звякнуть крупные серьги с серебристыми висюльками.
     - Вот и  превосходно!  -  приветливо просиял Люсин и  энергично потер
руки.  Он и в самом деле находился в приподнятом настроении,  потому что в
деле,  которое  рисовалось абсолютно  безнадежным,  неожиданно обозначился
перспективный след.  -  Меня,  Альбина  Викторовна,  интересует  все,  что
связано с этим камешком.  -  Лучась доброжелательностью, он убрал бумажную
салфетку, скрывавшую гемму. - Узнаете, надеюсь?
     - Конечно,  -  Альбина закинула ногу на ногу. - Все, что могла, я уже
рассказала товарищам, которые... которые у меня были.
     - У  нас  несколько  разные  задачи,  так  что  не  сочтите  за  труд
повторить.
     - Как вам будет угодно.  -  Альбина с  видом оскорбленной добродетели
вскинула голову. - Вас, конечно, интересуют интимные подробности?
     - Все без исключения, вплоть до самых мельчайших!
     - Не знаю даже с чего начать... Может, вам лучше спрашивать?
     - Можно,  если вам так больше нравится.  -  Люсин привстал захлопнуть
форточку,  откуда била морозная тугая струя.  - Начнем с пикничка. Кстати,
какого числа это было?
     - Двадцать шестого августа. Я этот день очень даже хорошо запомнила.
     - Почему, не скажете?
     - С  самого  утра  голова разболелась.  Я  вообще и  ехать  сперва не
хотела,  но  Протасов уговорил:  "Будешь хозяйкой!  Единственная леди!"  -
передразнила  Альбина.  -  Он  это  умеет!  -  В  ее  голосе  промелькнуло
накипевшее раздражение.  -  Ну, делать нечего, пришлось собираться. Набили
полный  багажник:  коньяк "Наполеон",  ящик  чешского пива,  шампанское...
Любил пыль людям в глаза пустить!
     - Эка вы о нем в прошедшем времени.
     - А  для меня он и  есть в  прошедшем!  -  Альбина негодующе повысила
голос.  Исполненная праведного  гнева,  она  как-то  сразу  подурнела,  ее
казавшиеся одухотворенными черты опростились, огрубели. - Да я представить
себе не могла, что он ворует у государства!
     - В  самом деле?  -  Люсин снисходительно улыбнулся.  -  А "мерседес"
цвета белой ночи, заморские вина, широкие кутежи? Вы полагали, что все это
с неба падало?
     - Мало ли.  -  Дрогнув плечиком,  она опасливо сбавила тон.  - Все же
начальник. Может, им положено так...
     - Не  положено.  -  Не  переставая улыбаться,  Люсин медленно покачал
головой.  -  Очень  жаль,  что  вас  вовремя не  насторожили дорогостоящие
подарки, финская сантехника, мебельные гарнитуры...
     - Лично я никаких подарков  от  него  не  видала!  -  незамедлительно
отреагировала Альбина.  - Он все больше пустяками отделывался: ну там духи
на Восьмое марта,  цветочки...  Что же касается украшений,  то я сама себе
все покупала.
     - Однако  не  будем  отвлекаться от  темы.  Итак,  утречком  двадцать
шестого августа вы  с  Вячеславом Кузьмичом выехали на дачу.  На том самом
"мерседесе", если не ошибаюсь?
     - Очень  ему  надо!  Чтобы  сидеть  и  зубами щелкать,  когда  другие
поддают?.. Николай Аверкиевич, шофер его, на своей "Волге" заехал.
     - У  Протасова есть еще и  частный шофер?  -  на  всякий случай решил
уточнить Люсин. - Очевидно, для подобного рода оказий?
     - Я же говорю: вы не видели, как люди живут!
     - Вполне может быть,  -  Люсин незаинтересованно пожал плечами. - Кто
еще сел с вами в машину?
     - Больше никого не было. Остальные своим ходом прибыли.
     - Перечислите, пожалуйста, всех.
     - Ну,   Зуйков  Геннадий  Андреевич,  который,  значит,  строил,  еще
районный архитектор Петров,  потом шабашники,  двое их было...  И  все,  и
больше,  кажется, никого... Ах нет, еще композитор зашел - Витя Фролов. Он
уже с утра был теплый...
     - А этот ваш Алексей?
     - Так ему и  приезжать не  надо было!  -  Альбина удивленно заморгала
подмазанными ресницами.  -  Он  чуть  не  все  лето в  доме прожил заместо
сторожа.
     - И откуда же он такой взялся?
     - Мало ли их увивалось, всяких, вокруг Протасова!
     - И в самом деле...  Только сдается,  он немножечко из другого теста.
Вам не кажется? Мне так определенно нравится этот сторож, направо и налево
раздаривающий античные геммы! У него их что, куры не клюют?
     - Я-то почем знаю?.. Она правда такая старинная?
     - Правда, Альбина Викторовна. Полторы тысячи лет.
     - Дорогая, должно быть, вещица! - Альбина не могла отвести взгляда от
геммы. - Мне ее вернут, как считаете?.. Когда все закончится?
     - Сомневаюсь,  Альбина Викторовна.  -  Люсин устремил на  нее  долгий
испытующий взгляд. - Судите сами: камешек, которым вас столь щедро одарил,
по  сути,  первый  встречный,  имеет  самое  непосредственное отношение  к
убийству.
     - Вы шутите! - Альбина испуганно вскрикнула.
     - Ничуть. Такими вещами вообще не шутят. Гемма принадлежала человеку,
который был убит и ограблен поблизости от места вашей веселой пирушки. Она
была вправлена в браслет,  но кто-то -  не исключено,  что убийца,  - счел
нужным ее выковырять. Зачем? Надеюсь, у нас будет возможность задать такой
вопрос непосредственному виновнику.  Пока  же  я  вынужден вновь спросить,
Альбина Викторовна,  как это очутилось у  вас дома?  Дело,  как вы  теперь
могли убедиться,  исключительно серьезное.  Ваш  Алексей оказал вам  очень
дурную услугу,  просто-напросто подвел, я бы даже сказал, подставил вас...
Итак,  попробуем восстановить обстановку, в которой протекало застолье так
сказать, антураж...
     Альбина не  нуждалась ни  в  чьей  помощи.  Все  и  так  стояло перед
глазами.   Осязаемое,   прилипчивое,   будоражащее   памятью   запахов   и
прикосновений.
     ...Когда стало смеркаться,  она зажгла керосиновую лампу - дом еще не
успели подключить к  линии,  -  и  к  смолистой свежести сосновых плачущих
досок  примешался тягучий привкус угара.  Все  вдруг заторопились и  стали
прощаться,  неохотно отрываясь от  струганых лавок  и  тяжело  нависая над
разоренным, загаженным окурками столом. Их покачивающиеся тени, изломанные
на стыках брусьев, напоминали нечистую силу из мультипликационных фильмов.
     Сначала,  предварительно спровадив ублаготворенных шабашников,  отбыл
строитель,  осуществлявший прорабский надзор.  Он  был  единственный,  кто
крепко  стоял  на  ногах,   и  у  него  хватило  ума  прихватить  с  собой
осоловевшего  архитектора,   задним  числом  утвердившего  отступления  от
установленных норм  и  ограничений.  Затем,  пообещав  вернуться  к  утру,
распрощался  трезвый,   как   стеклышко,   Николай  Аверкиевич,   которому
предстояло доставить до  дому  композитора Витю,  сохранившего благородную
молчаливость даже после обильных возлияний.  Его удалось усадить в  машину
ценой  немалых  усилий,   вернее,   запихнуть,   потому  что   он   упорно
сопротивлялся,  силясь  вернуться назад.  Альбине даже  пришлось дать  ему
напоследок хорошего тумака.  Лишь  после  этого  композитор удовлетворенно
затих, разметавшись на заднем сиденье.
     Потом незаметно исчез Алеша,  сославшись на какое-то дело в хозблоке,
который  в  ударном порядке переоборудовался под  сауну.  Альбина накапала
хозяину  дома  лекарства и  помогла  взобраться по  винтовой  лестнице  на
верхний этаж, присела у запотевшего окошка, залитого непроглядной вечерней
синькой.  Погрустив в  одиночестве,  она с  неохотой принялась собирать со
стола. А вот что случилось потом, ей никак не удавалось вспомнить. Вернее,
не что,  а  где,  ибо она мысленно путалась в  расположении дачных комнат.
Кажется,  это  произошло возле  лестницы в  коридоре,  куда  она  зачем-то
заглянула по  дороге в  кухню.  Даже половица не скрипнула,  когда Алексей
бесшумной тенью вынырнул у  нее из-за спины,  намертво сомкнув свои ручищи
под самой грудью.  Она враз ослабла и  покорно дала себя увести.  Уж очень
боялась наделать лишнего шума.  На все, кажется, была готова, чтобы только
не разбудить ненароком Вячеслава Кузьмича.  А  вот в  какой момент Алексей
вложил ей в кулачок свой камешек и какие глупости при этом нашептывал, она
позабыла.