улка показался конный отряд, все в беспорядке  бросились в
противоположную сторону. Олень, удержав за руку одного из товарищей, потянул
его в сторону конных.
   - Есть снаряды?
   - Два.
   - Один дай мне - и идем напролом. Может быть, задержим.
   Отбежав  в  разные  стороны улицы,  они пошли  навстречу отряду. Первым
бросил бомбу товарищ, и Олень видел, как передние лошади поднялись на дыбы и
три из них упали,  давя раненых всадников.  Ряды  были  разметаны, лошади не
слушались, люди быстро спешивались и старались укрыться за крупами животных.
Задний ряд жандармов повернул и помчался обратно в переулок.
   "Трусы!" - подумал Олень.
   Он подходил  медленно,  держа бомбу  за  спиной.  Его  солдатская форма
отвлекла внимание. Он  видел, как на товарища, бросившего  бомбу, напали два
спешившихся жандарма и зарубили его шашками. Слышал выстрелы и крики позади,
где остались другие  товарищи, помочь которым он уже не мог.  Когда  остатки
отряда  надвинулись на него,  он схватился  за грудь  и упал  на тротуаре, у
самой  стены дома,  едва  не  выронив снаряд.  Конные,  стараясь  сдерживать
лошадей и со страхом озираясь, проехали мимо. Тогда Олень вскочил и бросился
бежать.  Он был уже  далеко,  когда услыхал  за  спиной лошадиный топот; его
заметили. Только бы добежать до следующего угла,  где  есть проходной двор,-
может быть, ворота не заперты.
   Но  вот раздалось  несколько  выстрелов: это  в него. Олень  добежал до
фонарного столба и укрылся за  ним. Два жандарма, держа винтовки на прицеле,
подскакали  к нему. Тогда он взметнул правой рукой и  бросил снаряд под ноги
лошадей.
   Он  уже  не  оглядывался  и  ничего  не  слыхал позади:  он был оглушен
взрывами. Теперь  он  бежал с  револьвером  в руке,  громко  крича:  "Держи,
держи!"  Несколько человек  шарахнулось в сторону, люди впереди разбегались.
Наметив  одного,  спешно  убегавшего, без  шляпы,  Олень  устремился за ним,
продолжая  кричать.  Он  видел, как циклист*,  очевидно  полицейский  агент,
повернул и тоже погнался за убегавшим  прохожим, который споткнулся  и упал.
Циклист бросил велосипед и навалился  на лежащего. Олень подбежал и крикнул:
"Держи его крепче!"  Затем,  схватив брошенный велосипед, он  сел на него  и
умчался, неистово звоня. Агент и упавший прохожий были далеко.

   * От французского слова сусlistе - велосипедист.

   Лихач остановился у подъезда. Вынув кошелек, дама дала кучеру  монету и
тихо сказала:
   -  Слушайте, Морис,  если  Олень  жив,  скажите ему, что я могу хранить
сумку  только до девяти вечера. Если  за ней не  явятся раньше,  я отвезу ее
сама на Васильевский остров.
   Бородатый кучер приподнял шапку.
   Дама  отперла  дверь  своим  ключом. Пройдя  в  комнату, она приподняла
заслонку камина и сунула туда сумку, завернутую в шарф. В дверь постучали.
   - Войдите! Это вы, дядя?
   - Я видел, как ты подъехала.
   - Я очень устала. Если хотите - выпьем  кофе или чаю. Я взяла билеты на
завтрашний концерт. Вы пойдете, дядя?
   - Если возьмешь меня.
   -  Возьму,  и  охотно.  Очень   хочется  послушать  хорошую  музыку.  В
Петербурге шумно, пыльно и удивительно скучно.
   - Тебе, кажется, везде скучно.
   -  Мне? Напротив,  я  умею развлекаться.  Но сегодня,  действительно, я
устала от  уличного  шума.  Так как же, дядя,  чаю  или кофе?  Да вы  еще не
брились? Вы опускаетесь, ваше превосходительство!

   Мышонок

   Девушка в синей шляпке робко позвонила.
   - Можно видеть Евгению Константиновну?
   - Как доложить?
   Она не  была подготовлена к такому вопросу: там, где она обычно бывала,
никаких докладов не полагалось.  Как сказать? Просто - Фаня? Или с фамилией?
Или нужно сказать прислуге пароль?
   - Скажите, что по делу... из магазина.
   - Из какого магазина?
   - Из шляпного.
   Лучшего она не могла придумать: сама была похожа на модистку, а в руках
ее  была  картонка. Ее попросили подождать  в передней,  потом проводили  до
комнаты Евгении Константиновны.
   Обстановка не  была  ни парадной, ни богатой,- но Фане показалось,  что
она попала в необыкновенно блестящий дом: и зеркала, и ковры, и  картины. Уж
не ошиблась ли она? Но и адрес, и имя верны.
   Они не были знакомы, и  Евгения Константиновна не  подала  ей руки и не
попросила садиться.
   - Вас послали ко мне? Из какого магазина?
   -- Нет, я только так сказала, а я за сумкой.
   Недоуменно поднятые брови:
   - За какой сумкой?
   Фаня смутилась: нужно было сказать не так, ведь учили же ее!
   - С поклоном и за письмом.
   Евгения Константиновна подала ей руку.
   - А мы с вами не встречались. Вы, вероятно, Фаня?
   - Да.
   -- Ну, так я вас знаю. Вы ведь настоящий герой!
   Девушка удивилась.
   - Может быть, вы меня с кем-нибудь спутали? Я ничего не делала.
   - Вы жили в Финляндии?
   - Да.
   -  Тогда  не  спутала; знаю, что вы много делали. А как ваше  здоровье,
Фаня? Вы были больны?
   -  Ничего,  спасибо. Немножко  хворала, теперь  лучше.  У  меня  слабые
легкие.
   Они  были так несходны, и, казалось, между ними ничего  не  могло  быть
общего. А между  тем - были тесно связаны их судьбы, и им могла грозить одна
участь.
   Евгения  Константиновна достала  из камина сумку и помогла Фане уложить
ее в большой шляпный картон.
   - Выдержит?
   - Да, он крепкий. Я в нем уже носила тяжелое; он так сделан.
   -  Лучше  бы нести без сумки, но я не знаю,  как ее открыть;  вероятно,
надо взломать  замок.  И  притом мне  некуда бросить  эту сумку и невозможно
уничтожить. Вы, Фаня, знаете, что тут?
   - Нет.  Мне  только сказали,  чтобы взять  у  вас  и доставить.  Верно,
что-нибудь такое, как всегда? Евгения Константиновна рассмеялась:
   - Нет, не  думаю. Тут, вероятно, бумажки, которые  могут быть  опасными
или очень  приятными,  смотря  по  тому, что с  ними  делать. Толчков они не
боятся, но поберегите их, потому что обошлись они очень дорого.
   - О, я всегда осторожна! И больше ничего?
   - Больше ничего.
   Они  простились, и Фаня  унесла  тяжелый картон.  По  привычке -  несла
бережно, как  раньше носила динамит. Не знала, что  на полчаса она - богатый
человек и что эту сумку можно обменять не на три сладких пирожка, а на целую
кучу бриллиантов, роскошных платьев, удивительных шляпок или даже на большой
дом  на  Невском  проспекте,  на  несколько  больших доходных  домов.  Несла
спокойно,  иногда трогая дно крепкого,  обшитого холстом картона: хорошо  ли
оно держит?
   По совету Евгении Константиновны она взяла извозчика и отпустила его за
две  улицы до  указанного  ей дома.  Вовремя  заметила, что картон все-таки,
кажется,  не выдержит:  хорошо, что она такая  внимательная!  Уже  с  трудом
внесла его на четвертый этаж  и сдала тому, кто ее послал. Ее  не пригласили
отдохнуть,  только  спросили, не заметила ли она  за  собой слежки. Нет, все
было  благополучно.  "Вы  -   молодец,  товарищ  Фаня!"  Она  покраснела  от
удовольствия и ушла,  спеша выполнить еще одно  маленькое поручение в другом
конце города.
   Что-то  и  еще было  приятное... Да, это  слова Евгении Константиновны:
"Вы, Фаня, настоящий  герой!" За что ее так любят и так хвалят? Конечно, она
не герой, но ведь все-таки участница великого  идейного дела. До сих пор она
всегда  справлялась  со всеми  поручениями, которые ей  доверяли.  Значит  -
нужна, и, значит, есть в общем деле и ее доля, пусть самая маленькая!
   Теперь  ей  пришлось ехать долго трамваем, с  пересадками, потом искать
незнакомую квартиру в рабочем квартале, а найдя - позвонить, спросить Наташу
и сказать ей, что "в девять вечера, где обычно". Передать  непременно  лично
ей. И кажется, это та самая знаменитая Наташа, о которой так много  говорили
и  которой  Фаня  еще не встречала. Совсем удивительная  женщина,  настоящий
герой.  Участница  всех важных  актов  и близкий друг того  удивительного  и
неуловимого товарища, которого тщетно ищет вся полиция Петербурга.  Передать
непременно лично,- значит, она ее увидит!
   Дом  она  нашла  легко. Внизу, в подъезде, встретила какого-то  мужчину
неприятного вида, но все-таки поднялась и позвонила.
   Дверь отперли,  и она  отпрянула, увидав человека в  полицейской форме.
Успела сказать: - Ах, я, кажется, ошиблась! Здесь живет зубной врач?
   - Входите, входите!
   - Но, кажется, не здесь?
   Она  повернулась, чтобы уйти,  но  поднявшийся  вслед  за  ней человек,
которого она видела внизу, заступил ей дорогу:
   - Тут не тут, а  пожалуйте в квартиру. У  нас  зубных докторов  сколько
хочешь! Разом вылечат!
   И ее втолкнули силой. Полицейский сказал штатскому:
   - Кто ни попадет - все зубных врачей спрашивают! А тут на всей лестнице
и доктора никакого нет.
   - Это у них всегда - очень зубами болеют!
   За маленьким невзрачным мышонком, легкомысленно сунувшим нос в ловушку,
захлопнулась железная дверка.
   И  сердце  маленького  мышонка забилось сразу  и страхом,  и  радостью.
Страхом  -  потому,  что  кругом были  грубые  люди  с  шашками  и  кобурами
револьверов и что счастье изменило мышонку и порученья она не выполнит,- и в
то  же время  большая  и настоящая  радость:  вот и ему, как  всем большим и
сильным, с которыми он работал в одном  великом деле, довелось пострадать за
идею и  приобщиться к лику мучеников.  Вот оно - начинается! Теперь нужно до
конца  быть  стойким и твердым,  действительно -  настоящим героем! Себя  не
жалеть - но ни  одним словом, ни  жестом не  выдавать  других!  Пусть бьют и
мучают - ни словом, ни жестом!
   Ее  ввели в  комнату,  где сидел  за  столом,  разбирая бумаги, толстый
полуседой человек в форме,  на вид сонный и равнодушный; тут же ее обыскали,
грубо  и  цинично,  чуть  не вызвав  на  ее  глаза слезы;  но она,  конечно,
сдержалась, только отталкивала мужские руки своими худыми пальчиками.
   Толстый сонно спросил:
   -- Ну, вы к кому пришли?
   Она молчала.
   - Спрашиваю - к кому вы пришли? Отвечать нужно! Фамилия ваша как?
   И  тогда  она,  сверкнув  невыразительными  и  слишком добрыми глазами,
как-то визгливо и слишком восторженно крикнула:
   - Я не желаю отвечать!
   На толстого это не произвело никакого впечатления:
   - А не желаешь, так посиди там, со всей честной компанией.
   И  ее перевели в угловую комнату, где  сидело несколько человек, видимо
арестованных, мужчин и  женщин. Двоих она узнала, но  не показала вида, даже
не кивнула. Села на стул с все еще пылающим лицом и вся сжалась.
   При ее входе все замолчали; но когда введший ее городовой вышел и запер
дверь, один из знакомых ей товарищей тихо спросил ее:
   -- Фаня, а вы-то как попали?
   Она боязливо оглянулась.
   - Тут все наши; не бойтесь. Вы зачем же пришли?
   - Меня послали.
   - К Наташе?
   -- Да. Она здесь?
   Он покачал головой:
   - Наташу увезли. И нас увезут. А вы что им сказали?
   - Я отказалась отвечать.
   Товарищ посмотрел на нее с легким удивлением:
   -- Так. Ну, значит, и вас увезут. Крышка нам, Фаня.

ЛЮЛЬКА

   Рядом в комнате  заплакал ребенок, и  Олень, проснувшись, привскочил  с
постели и схватил руками пустоту.
   Кошмарный  сон  прервался  и  стал  быстро  уплывать из  памяти. Болела
голова, и занемела шея, вероятно, от тонкой и  твердой подушки. Растерев шею
рукой,  Олень нашарил  на  табуретке  папиросу,  чиркнул  спичкой  и осветил
нехитрое убранство маленькой комнаты: постель, столик и проволочную вешалку,
на которой висели шапка и полотенце.
   Эту ночь он спал у знакомого рабочего на петербургской окраине; прошлую
ночь - у состоятельного адвоката, гордого  тем, что  имеет смелость приютить
нелегального;  впрочем,  адвокат  не  знал, что этот нелегальный  -  опасный
террорист, усиленно разыскиваемый полицией. Где  придется провести следующую
ночь - еще неизвестно. Глупее всего было бы  попасть случайно  в облаву, как
уже многие из его группы попали за последние недели.
   Какой страшный разгром  - и как раз в то время, когда нужно собрать все
силы и когда опять в руках достаточно средств! Эти средства обошлись дорого:
трое были убиты и  семеро взятых  казнено  полевым  судом.  Пришлось бросить
лабораторию,  провалилась типография, страшно затруднена связь с финляндской
группой. Большой глупостью был съезд, на котором, несомненно, было несколько
провокаторов. Затем ряд случайных арестов, затем известие об аресте и  казни
Мориса, который уехал на юг и попался; и, наконец, последнее - арест Наташи.
Самое  тяжелое  и  самое  непоправимое.  Со  дня  ареста  о ней  нет никаких
известий, это отчасти даже хорошо: значит, судить ее будут  обычным военным,
а  не полевым судом; но конец один - ее жизни не пощадят. Если бы можно было
самым дерзким и самым  отчаянным набегом освободить Наташу,- на это пошли бы
многие  товарищи. Или огромной суммой подкупить стражу... Но  это,  конечно,
только мечты.  Все-таки  нужно  разузнать о  судьбе  Наташи все, что  узнать
возможно.
   Он очень любил Наташу: и как товарища, и как  женщину. Верным товарищем
она была всегда, женщиной - только в редкие  дни сравнительного покоя, когда
они жили вместе и были обязаны "играть  роль".  Эти дни  ушли так  далеко  и
отделены такой бездной волнений и событий, что Олень помнил в  Наташе только
ценного  и близкого товарища в  революционной работе. И вот теперь и ее, как
уже многих, настигает смерть.
   "Смерти, Олень, нет,  есть  только слово "смерть", а вопроса такого нет
совсем.  Есть слово  "мысль",  и  я понимаю его,  представляю себе,  что это
такое. Есть слово "смерть"  - но я не  понимаю его и не представляю себе.  Я
понимаю ощущение веревки  на шее, сдавленного горла, красных и темных кругов
в глазах - но это еще не смерть. Сердце перестанет работать, и я, вот такая,
сегодняшняя, исчезну - но я буду жить  в чем-то другом, телом и духом; может
быть,  мне  удастся превратиться в зеленую  травку  весны девятьсот седьмого
года... Или в свет электрической лампочки..."
   Бедная Наташа! Ведь все это  - слова, наивная философия! Бедная Наташа,
так мало жившая!
   Смерть есть,  и сети ее кругом  опутали Оленя. Вот уже год, как кровь и
смерть цепляются за каждый его  шаг.  Московское  восстание - и гибель сотни
друзей,  таких же, как  он,  молодых и  верующих,  и  совсем иных,  пожилых,
семейных, серьезных  рабочих,  которые  были  вместе  с  ними. Потом  -  эти
страшные минуты в подмосковном лесу, может быть, самые страшные в его жизни,
когда он был  вынужден застрелить связанных шпионов, стать палачом. Дальше -
десятки убитых при взрыве особняка, и  в их числе два славных парня, которых
послал  он и  которым Наташа,  накануне  их смерти, внушала  детскую  теорию
отрицания смерти.  И опять -  куча тел  на улице и казни в  застенке.  И еще
множество смертей, о которых он даже не знает подробностей, которых не может
подсчитать. А Морис с его  странной судьбой? Морис, многими осужденный и еще
не  оправданный,  даже  смертью!  Вероятно,  его  пытали  те,  у  кого  было
достаточно причин его ненавидеть, надежды которых он не оправдал и служебную
карьеру разрушил.
   Кругом  образовалась пустота: много смелых  уже  рассчитались с жизнью,
слабые  разбежались  в надежде  скрыться  и  спастись.  Главный  план,  ради
которого  принесено столько жертв  и перейдена  граница дозволенного чистому
революционеру,- далек от осуществления;  теперь  есть средства, но не  стало
людей,  и  нужно  все начинать  сначала.  И  в  то же  время  впервые  Олень
чувствовал, что  в рядах  его  группы завелось предательство;  кто-то  в нее
проник, выдал нескольких,  вероятно, выдал Наташу и сумеет предать его. Круг
сжимается, и  откуда  упадет удар  -  не угадаешь.  Уже несколько  раз Олень
только чудом или  своей  необыкновенной ловкостью  ускользал  от ареста, как
будто случайного.  Меняя каждый день личину и  ночлег, он чувствовал, что за
ним  идут  по  пятам и что малейшая оплошность и недоглядка приведут и его и
все дело к гибели.
   Опять  заплакал ребенок. Скрипнула  кровать, и было  слышно,  как  мать
качает  люльку. Едва  перестает качать  -  снова  плачет  ребенок;  и  снова
постукивают  по  половицам  деревянные  полозья  качалки.  В  комнате  очень
холодно, до рассвета еще далеко.
   Мужской голос спросил:
   - Ты чего? Не спит все?
   - Не спит. Блохи его, что ли, кусают.
   - Покормила бы.
   -  Кормила. Не спит. Этак всю  ночь просидишь и не поспишь.  Ты бы хоть
покачал.
   Олень подумал:  "Что же он и правда ей не поможет?" Потом вспомнил, что
они  оба, и отец и мать, работают на фабрике и должны вставать до света. Как
же тогда с ребенком  - оставляют?  И как они  могут иметь ребенка  при таких
условиях? Вот дать бы им денег...
   Подумал - и понял, что это - стыдная мысль. Дать денег им, потом другим
- ходить по домам, как благотворительная дама. Потом еще ограбить, убить - и
опять раздавать деньги. Сделаться благородным разбойником из старых романов!
   Всегда  готовый бежать по первой  тревоге,  Олень  спал  не раздеваясь.
Закурив новую папиросу, он встал и вышел в соседнюю комнату.
   -- Вы ложитесь, а я его покачаю.
   Женщина не удивилась, только сказала:
   - Зачем вам, я уж сама.
   - Вам ведь спать нужно, потом на работу, а мне все равно не спится.
   - Вот муж спит как колода. Покачал бы...
   - Ему тоже рано работать. Вы не смущайтесь,  ложитесь. Говорю - мне все
равно не спать.
   Она не  спорила, отошла  и легла. Олень сел  на табурет у люльки и стал
покачивать ребенка. Непривычно  и  как будто  смешно.  Попыхивал папиросой и
думал: "Правду  говорят,  что  все террористы  немного  сентиментальны.  Вон
Каляев* не бросил в первый раз бомбу, так как Сергий ехал с женой. А  дети в
особняке?  Кажется,  девочке   ампутировали  ногу,  а  может  быть,  нарочно
рассказывают. Нет, я не очень жалостлив!"

   * Каляев - Иван Платонович Каляев (1877-1905) - член боевой организации
эсеров. В 1904 г. принял участие в покушении на  В. К. Плеве. 4 февраля 1905
г.    убил   московского    генерал-губернатора   великого   князя    Сергея
Александровича.

   Папироса докуривалась, ребенок спал. В темноте и в холоде комнаты Оленю
казалось, что это не люлька, а лодка на реке, осенью,  в безвременье, а он -
старый  и усталый  лодочник.  У времени нет ни конца, ни начала, и ничего не
было  и  не  будет.  В  постели не  спалось, а  здесь его  объяла дремота  и
незнакомый  покой. Иногда  его  рука останавливалась,  и ребенок  сейчас  же
напоминал о себе плачем,- и тогда Олень опять ровно покачивал колыбель, ни о
чем не думая,  окруженный смутными и  неясными мирными  образами:  не  то  -
детство,  не то - покой могилы,  манящее и бестревожное небытие.  Только раз
оправил  затекшую ногу -  и  не заметил, как рука перестала  двигаться и  он
задремал. Спал и ребенок. Рядом спали приютившие его люди, совсем ему чужие,
хотя и знавшие, что укрывают у себя "товарища".
   В  пятом  утра  всех  их  пробудил  фабричный  гудок.  Было еще  темно.
Очнувшись от своей глубокой дремоты, Олень задел люльку, вспомнил, где он, и
тихонько ушел в соседнюю комнату.

   АУТОДАФЕ*

   *  Аутодафе  -  в  буквальном переводе  с  португальского  акт  веры  -
оглашение  и  приведение  в  исполнение приговоров  инквизиции, в  частности
сжигание на костре.

   Каким  образом случилось,  что Александр  Николаевич Гладков, известный
политический  защитник,  состоятельный  барин   и  человек   "крайних  левых
убеждений",  согласился похранить у себя огромную сумму  денег,- он и сам не
понимал. Согласился,  потому что  это  было  смелым и красивым жестом,  а он
любил смелые и красивые жесты.
   В  сущности - особенной опасности не было.  Принес эти  деньги  молодой
человек,  безукоризненно  одетый, лично Гладкову  известный,  через которого
максималисты  не раз передавали ему защиту своих товарищей в общих и военных
судах.  Пришел  клиент  -  вот  и  все;  человек,  по-видимому,   достаточно
осторожный и осмотрительный, иначе ему не поручили  бы  такого дела.  Притом
Гладков решительным тоном ему заявил:
   -  Имейте