новенно
упитанными  коровами. Но строителю государства  некогда рассматривать в лупу
маленьких паразитов. Ими может заняться - ну хотя бы этот молодой секретарь,
подающий надежды, его утренний докладчик.
   И министр спросил нетерпеливо:
   - А что в московских газетах?  Все  то же?  Ну  да, знаю,  это неважно.
Скажите, а кто на приеме из частных лиц?
   - Пока записано  двое, если  вы лично примете: дама с рекомендацией  от
командующего округом и священник.
   - Почему священник? Через кого?
   - От Анны Аркадьевны.
   - Ага, помню, она что-то говорила. По какому делу?
   - По делу детского приюта в Вятке.
   - Почему же ко мне? И больше никого?
   - Остальных может принять заведующий канцелярией.
   - Хорошо. Пусть он примет и даму. Попросите этого... как там... от Анны
Аркадьевны.
   - Слушаю.
   Загрузив  вход,  хотя  и  боком,  без подобострастия, но  с  подобающей
почтительностью,  в парадной лиловой шелковой рясе,  с портфелем под  мышкой
(этот портфель вызвал  некоторое  беспокойство в приемной)  в кабинет  вошел
отец Яков Кампинский, свидетель истории.

БРАТЬЯ ГРАКХИ

   Братья Гракхи пришли с обычной аккуратностью, один пятью минутами позже
другого. Обедали все вместе, ели шпинат с яйцами, курицу  под белым соусом и
лимонное  желе. Сеня серьезно сказал,  что такого обеда не едал  ни  разу  в
жизни.
   - Я вот еще люблю гороховый суп с  ветчинной костью. На Пасхе ел, очень
понравилось!
   Наташа  хотела  сказать,  что  как-нибудь  закажет  гороховый  суп,  но
вспомнила, что уже не придется.
   Разговаривали  о пустяках. Петрусь вспоминал  о  рыбной ловле у  них  в
Тульской губернии - как он  однажды поймал на блесну судака фунтов на шесть;
раньше,  рассказывая  про этот  счастливый рыбацкий случай, он  говорил  "на
пять", но сегодня судак вырос. Наташа рассказала, что однажды мужики поймали
в Оке севшую на мель  белугу,  да такую огромную,  что  везти ее пришлось на
двух связанных телегах. Потом  пили кофе - все, как  в  хорошем доме.  После
обеда Машу  отпустили до вечера,  и тогда  Наташа  отперла комод и осторожно
достала оттуда два тяжелых и неуклюжих стеганых жилета.
   Когда принесла, братья Гракхи побледнели и старались улыбаться. Студент
Петрусь сказал:  "Мне выберите  покрасивее!"  -  но  на  его  шутку никто не
ответил.
   Олень ушел, пообещав вернуться через час.
   - Не забудьте, Наташа, про занавеску на окне.
   - Да, откинутый угол.
   По  его уходе она объяснила, как нужно нажать в коробке кнопку, которая
и разобьет стеклянную трубочку.
   -  Сунуть палец поглубже в это  отверстие и  очень сильно нажать. Но не
трогайте без надобности: если не  трогать и  ни  обо  что не  ударять  -  не
опасно.
   Петрусь, губы которого побелели, сказал:
   - А довольно сильный запах, даже голова кружится!
   - Да, это мелинит. Можно надушить духами.
   - Все равно, принюхаемся.
   Она заставила  их осторожно примерить жилеты. Оба были не впору и очень
толстили.
   - Ну, под платьем не будет так заметно. У вас, Петрусь, готова форма?
   - Да.
   - А все в порядке?
   - От военного портного.  Я - ротмистр; ошибки  не будет.  Широконько, а
вот с этим будет как раз. И фуражка новая, все по форме.
   - Вы пока снимите, а уходя, возьмите с собой.
   Они  осторожно  сняли  жилеты и облегченно вздохнули. Но  все  еще были
бледны. У Петруся вздрагивали губы, и он часто пил воду.
   - И жарко же сегодня!
   Наташа понимала их состояние. Спросила обоих сразу:
   - Гракхи, вы можете? Потому что лучше раньше отказаться,  чем отступить
в последнюю минуту. И  ничего стыдного нет - никто героем быть не обязан. Вы
решились?
   Первым ответил рабочий Сеня:
   - Да уж раз сказано... Я пойду, решил. Двух смертей не бывает!
   Наташа пожала его руку. И Петрусь тоже ответил:
   - Я, Наташа, не изменю. Мы оба пойдем. Она поцеловала обоих и сказала:
   - Сядем на диван, посидим. С вами пойдет Олень, а я скоро вас догоню.
   - Разве и вы, Наташа?
   - Не завтра, а скоро и я. Очень скоро, Гракхи, вслед за вами.
   -  Может  быть,  вам  не   придется.  Может,  завтра,  после  нас,  все
переменится. А уж вы живите с Богом, будьте счастливы!
   Сказав  эти слова, Сеня покраснел. Слово  "Бог"  сорвалось нечаянно - и
нет Бога, и он тут ни при чем. Сеня прибавил:
   -- Ладно, там узнаем. А двум смертям все равно не бывать.
   Наташа видела,  что им  обоим  страшно, но что они  не  отступятся,  не
таковы Гракхи. Страшно и ей - но нужно им помочь.
   - Смерти,  Сеня, вообще нет. Ни тело, ни душа не исчезают.  Вот сегодня
мы здесь,  а завтра переселимся  - в  землю, в дерево, в  облако, в  другого
человека - и опять будем жить.
   Сене эта философия непонятна, а Петрусь улыбнулся. Наташа продолжала:
   - А если бы и была смерть... От того,  что человек протянет свои дни до
старости и болезней,-  ничего  он не выиграет. Вот  вы работали на  фабрике,
потом женились бы на такой же работнице, народили бы детей, жили бы в вечном
труде   и   бедности,-  а  там   все  равно  умирать.   Сейчас  сами   собой
распоряжаетесь, а там вами распорядилась бы ваша старость и  слабость. Или -
арестуют,  оплюют,  изобьют и все  равно быть убитым; и это может  случиться
всякий день. А тут - нажать кнопку, и, может быть, вся Россия пересоздастся!
   Петрусь сказал задумчиво:
   - Я в вечную жизнь не верю, а здешнюю жизнь я люблю. И вот что я люблю,
то и хочу отдать.
   - Я понимаю вас. А я  и эту жизнь люблю, и в вечную жизнь верю. То есть
я верю  в  то, что смерти никакой нет,  а есть  превращенье.  Ведь  и дерево
живет, и камень живет, все живет. Совсем исчезнуть ничто не может.
   Им очень хорошо  было вот так сидеть и разговаривать с Наташей. Олень -
верный товарищ, с ним пойдешь куда угодно, но так поговорить с ним нельзя; а
Наташа и сама поговорит, и выслушает,- ей можно во  всем исповедаться, и она
поймет сразу. Слушая ее, Петрусь думал, что, может быть, все это и  не так и
что ему, Петрусю, совсем  не  хочется превращаться  в дерево или  камень,  а
хотелось бы остаться Петрусем, юношей с пробивающейся бородкой, студентом, а
потом - совсем взрослым человеком, хорошим работником; повернись жизнь иначе
-  так бы и  было;  но сейчас  на этом  успокоиться  нельзя, стыдно! Сколько
погибло товарищей и  сколько еще может  напрасно погибнуть! У других силы не
хватит, а он,  Петрусь, пойдет,  и смерть его не  испугает.  Слушал Наташу и
Сеня и верил ей.  Потому верил, что такой, как она, не верить  нельзя. У нее
голубые глаза, спокойная и ласковая речь, и  уж если она,  женщина, способна
пойти  на смерть и ничего не боится, то ему  отступать нельзя. Если  она что
говорит,- значит, знает, чего не знают другие. И слова  ее были для Сени как
чудесная и незнакомая музыка.
   Все эти месяцы оба они жили не в быте, а в воображении, не оглядываясь,
не одумываясь, ежеминутно готовые к тому, что их природе, может быть, чуждо,
но  совершенно неизбежно  и неизмеримо  высоко. Когда подошел день - в грудь
повеял  холодок,  но тумана  не  рассеял. И теперь было сладко слушать слова
утехи, которым хотелось верить, без рассужденья.
   Наташа  это понимала и говорила  для  них и для самой себя,  чувствуя в
глубокой радости, что  это сейчас  -  самое нужное, что  это обволакивает  и
рассудок, и  волю мягкой паутиной сказочности. Говорила долго, все, что сама
для себя надумала, еще давно, еще на берегу реки, когда рядом на траве лежал
элейский  философ Зенон,  а солнце  грело и не  жгло.  Может быть, даже  еще
раньше, когда Пахом  раздавил Мушку и Мушка превратился в синюю травку.  Все
слова, которых другим сказать бы  не решилась,  им сказала,  как мать детям,
как братьям старая и знающая жизнь сестра.
   Такого полного слияния с людскими душами она еще никогда  не испытывала
и  переживала то, что переживает поэт  в  самый возвышенный час  творчества,
когда он лжет себе и другим со всей силой страсти и искренности.
   Вернулся  Олень. Он  тоже был сегодня взволнован и приподнят.  Все было
подробно обсуждено  и переговорено  раньше,  всякий шаг  рассчитан.  Гракхов
подвезет  Морис;  они  войдут  и  попросят  немедленно   доложить  министру;
намекнут,  что готовится  покушенье  и что  медлить  нельзя ни минуты. Когда
выйдет министр  или их проведут к нему... А если министр их  не примет? Если
их  не  пустят  даже  в приемную? Ну, тогда  придет очередь его, Оленя. Если
долго не будет взрыва,-  он вбежит в подъезд,  и  уже  никакая  сила  его не
остановит. Тогда они погибнут все трое,- а с ними все живое.
   Его  план  был  страшен.  Но  уже несколько смертей  встретил  Олень, а
страшна только первая встреча. Только  бы не опоздать на прием и не погубить
дела случайной оплошностью.
   Прощаясь с Гракхами, он обнял их и сказал:
   - Товарищи, помните, завтра -  не позже часу, а  лучше - ровно в час. Я
буду там ждать минута в минуту.
   Они  молча  кивнули.  Уходя,  поцеловались с Наташей, и Сеня шепнул  ей
смущенно:
   - Вот вам, спасибо за все! Совсем с вами, как с родной. Родная и есть!
   Когда за ними захлопнулась дверь,  Олень  отвернулся,  и щека его резко
дернулась.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ

   Они остались вдвоем, и Наташа сказала:
   -- Олень, у тебя между бровями молния!
   Он улыбнулся своей  замечательной улыбкой: детской и доброй  на строгом
лице.
   - Вот теперь молнии нет.
   - Ты поговорила с Гракхами?
   - Да, мы хорошо поговорили. Какие они оба славные, чистые, честные. Как
хорошо, что есть такие люди,- вот как ты и как они!
   - Да,  Петрусь и  Сеня  - прекрасные люди, таких у нас  немного. Смелых
много, но ведь и авантюристы смелы. А эти не от мира сего. Они оставили тебе
письма?
   -  Нет.  Сеня  сказал, что  сегодня ночью напишет  сестрам  и матери. А
Петрусь только просил кланяться всем друзьям: у него ни отца,  ни матери нет
и вообще нет близких. О чем ты задумался, Олень? Не думай сегодня о деле.
   - Я думаю о Морисе. Не все товарищи ему доверяют.
   - А ты?
   - Я  в нем не сомневаюсь. Но он  очень  несчастен! Он  продолжает вести
игру  с  охранкой,  но,  кажется,  ничего  не  выйдет: там ему тоже не очень
доверяют, требуют от него чего-нибудь существенного, попросту - выдач.
   - Слушай, Олень, пусть он выдаст меня; это создаст ему положение.
   - Какой вздор, Наташа!
   - Нет, не вздор. Я покажу, что работала с вами.
   - Чтобы тебя повесили?
   - Ну что ж! Вместе жили, вместе и умрем. Помнишь, как ты это говорил? А
я не боюсь.
   - Нет, Наташа, так дешево гибнуть нельзя, И Морис на это  не пойдет. Да
и уцелеет ли он завтра...
   - Вы оба должны себя беречь. Завтра - день Гракхов.
   Они спокойно обсуждали завтрашний день - точно речь шла об обыденном, а
не о возможной смерти  и многих  смертях. За месяц игры со смертью они с нею
сжились  и  привыкли  к словам  ужаса  и безумия. Они  на  войне, сегодня  -
подготовка, завтра - выступление, нельзя быть всегда в нервном возбуждении и
прислушиваться к своему пульсу и к полету пули. Главное,  вопрос  о ценности
жизни,  своей  и  чужой, давно  решен,  и подробности  могут  быть предметом
спокойного  суждения.  Покой обманчив, под  ним  клокочет непотухший  вулкан
мыслей и чувств,-  но разве не живут люди добровольно  в вечном  соседстве с
кратером  вулкана,  любуясь закатами,  выращивая виноградную  лозу  и упрямо
думая о будущем? Они были слишком молоды для такого фатализма,- но они  жили
в  стране,  судьбы которой не вычислены  никакими астрологами,  пути которой
никому  не ведомы,  в  стране  великого  ребячества  взрослых  и  старческой
мудрости юношей.
   - Знаешь, сегодня я рассказывала Гракхам сказку - ведь они словно дети,
им это было нужно. Хочешь, и тебе расскажу, но только другую?
   Она села в угол дивана, а Олень лег и положил ей на колени голову.
   - Вот несчастье, я совсем  неталантлива. У меня бесконечно много сказок
в  голове, а когда  рассказываю  -  у меня  выходит  не  поэзия,  а какой-то
деревенский расписной платок или  вышитое крестиком полотенце. Скажи, почему
тебя прозвали Оленем?
   -  Случайно.  Как-то  говорили,  что у всякого человека есть сходство с
диким или домашним животным. Перебрали  всех  и меня назвали оленем.  За то,
что я высокий и быстро хожу.
   - Не высокий,  а большой,  сильный,  ловкий,  смелый! Ты и правда олень
круторогий. Ну, слушай сказку, но только закрой глаза. Это даже не сказка, а
вроде балета, очень русского, совсем даже нашего рязанского. Будто бы лежит,
раскинувшись,  такая  огромная  страна, затерянная,  забытая,  заснувшая,  с
лешими, русалками,  колдунами. Русалки водят хороводы, и все они в настоящих
деревенских,  а не в  театральных сарафанах. От  хоровода к  хороводу бегает
леший, нескладный,  волосатый, но только у меня он будет  не  противный,  не
такой - брекекекекс,*  а  насмешливый, немного грустный, очень умный,  очень
талантливый,   поэт.  И   потом  что-нибудь  вроде   борьбы  между  сном   и
пробужденьем,  какая-нибудь  девушка,  которая  ищет цветок Ивановой ночи  и
находит - ей леший помогает. Оба они потом гибнут, то есть, конечно,  только
исчезают  в этих образах,  но успевают  найденным цветком пробудить землю, и
тогда - новая жизнь, все изменяется,  расцветает, и тут... одним словом, все
ярко, блестит, сверкает, переливается...  не знаю, как сказать, но я все это
отлично  и ясно вижу. Тут два  мира,  которые  и  прямо противоположны и оба
одинаково, каждый по-своему,  прекрасны, и один переходит в другой. Главное,
чтобы  сказка  была  бодрой, а  все страшное  -  нестрашным и  естественным,
что-нибудь такое, понимаешь?

   * Брекекекекс -  имитация жабьего  голоса  в  знаменитой  сказке X.  К.
Андерсена (1805-1875) "Дюймовочка".

   - Д-да, это бы хорошо.
   - Что хорошо?
   - А вот, что все это будет бодрым и... естественным.
   -   Ну   конечно,   Олень!  Я  сегодня  немножко   размечталась.  Очень
вспоминается лето в деревне. Липовый дух! Ты знаешь липовый дух?
   - Еще бы!
   -  Когда  липа  цветет.  И  сиреневый хорош,  весной, а липовый  лучше.
Сладкий, и гудят пчелы.
   У него не дергалась  больше щека,  и он, закрыв глаза,  видел и липу, и
летающих пчел, и Наташу -  тамошнюю, деревенскую. И, видя, думал  о том, что
она умеет завораживать  и что  она,  может быть, сильнее его  и сильнее всех
других. Вся  ее философия  - простенькая,  наивная  и путаная, как и  вся ее
сказка,  а  сама  она  духом крепка,  как  сталь:  гнется, а не сломится.  И
нравилось ему, что Наташа не хрупкая девушка, а настоящая большая женщина.
   Не шевелясь и не открывая глаз, Олень спросил:
   - У тебя не бывает сомнений, Наташа? Ты совсем уверена, что так нужно?
   - Как же не бывает? Я  часто и во многом  сомневаюсь! Почти во всем. Но
это не  мучительно, потому что ведь  истины никто  не знает, а  я  ничего не
боюсь.
   - Даже смерти?
   - Совсем не  боюсь; и это искренно,  Олень.  Как бояться того, чего  не
можешь  себе  представить? Вот  разве страдания?  Но  знаешь, как  я  всегда
думала, с  самого  детства?  Так  думала: жизнь, сама  по себе,- это  вечная
творческая  радость, а  страданье - это временное, внешнее,  что ли. Вот как
река, с обвалами берегов, с камнями, со множеством камней,-  а ведь никто не
скажет "это камни с рекой!", а всегда - "река с камнями". И вот, когда перед
тобой  смерть - обвалы и  камни исчезают, а  остается  привольное  и широкое
течение реки, то есть русло  нашей  жизни  и  творческой  радости. И значит,
всякое страдание ничтожно и бояться его нечего - если  только по-настоящему,
всем нутром любишь жизнь. Поэтому я и не боюсь.
   - А за других?
   -  Все  равно.  И  они  в последний  момент  поймут,  хотя  бы  в самый
последний.
   - Я не про то; я говорю о праве убивать другого.
   - Какое  же  право? Тут не  право,  а закон  природы.  Без насилия  нет
живого. Ступишь шаг - и раздавишь букашку. И даже когда дышишь. Не по праву,
а потому, что так мир устроен. Насилие естественно и необходимо.
   - А мы говорим, что боремся с насилием во имя свободы.
   - Мы и боремся, но с чужим насилием и за свою свободу. Все борются. Так
и нужно. Я и не верю ни в какие социализмы и правовые государства. Все это -
выдумано.
   Олень вслушивался больше в приятный голос  Наташи и ее  хорошее русское
произношение, чем в смысл ее слов. Вот она говорит, а  пожалуй, и сама плохо
понимает слова "право", "свобода", "социализм". Она училась, была на курсах,
но ум  у нее  от  природы  не  интеллигентский,  простецкий.  А  вера  в ней
искренняя  и настоящая.  Сама  ли  додумалась или вычитала и уверовала  -  и
сейчас же  прилагает к жизни и уж не свернет  в сторону.  Ницшеанство  в ней
уживается с российским  суеверием, как и модный европейский костюм - с белым
на  голове платочком  или  с  провинциальным  бантом.  И при  такой  внешней
путанице - изумительная внутренняя цельность  и настоящее здоровье, хорошее,
полнокровное. Если ей суждено жить - она чутьем найдет себе верную дорогу.
   Думал о ней,  не думал ни о себе, ни о своем завтра. Слышал, как Наташа
от "умных" слов опять перешла к своему любимому разговору о закатах,  о том,
как прячется  и умирает солнце, а  ему на  смену дрожащим светом  загораются
облака, и  вместо ожидаемой темноты - новая  яркая  красота;  и  о том,  как
вечером  над Окой, над самой  водой, белым  туманом летают мотыльки, которых
зовут поденками; живут они только  несколько  часов,  рождаются  только  для
любви и затем гибнут, вся вода ими покрыта, и их хватает рыбья мелюзга.

ЖАРКИЙ ДЕНЬ АВГУСТА

   В дешевом номерке меблированных комнат у стола, накрытого твердой синей
бумагой,  молодой  человек  писал  письмо.  Он  не  был  большим  грамотеем,
поминутно  слюнил  карандаш  и  лепил  букву  к  букве  с  большим  трудом и
напряжением. В заголовке листика бумаги стояло:
   "Драгоценная мамонька и любезные сестры!!"
   А дальше корявыми и милыми словами было сказано, что сын их и брат идет
помирать за свободу  и за весь русский народ, а когда они получат письмо, то
на свете его больше не будет. И чтобы простили его за все огорченья. И чтобы
верили, что иначе нельзя, а что он их всегда любил и жалел.
   От  вдавленных букв  коробилось письмо,  а оттиск карандаша  остался на
синей подстилке.  Окончив  письмо и  подписавшись любящим  сыном  и  братом,
Сеней, молодой человек не знал, что дальше с этим письмом делать, потому что
по  почте  его  послать нельзя,- и решил,  что передаст товарищу, который их
повезет, а уж дальше письмо переправят матери, когда будет можно.
   К половине первого дня, как было условлено, Сеня был готов: надел новую
пару на тяжелый и  душный  жилет, поглядел на себя  в  тусклое  и засиженное
мухами зеркало и усмехнулся: что вот он какой  барин! Одновременно  подумал:
как жалко, что совсем новенький костюм, за который заплачены большие деньги,
пропадет; отдать бы его кому  из прежних  фабричных приятелей,-  вот бы  тот
обрадовался!  Смешнее  всего  был ему твердый  котелок,  краем резавший лоб:
надвинешь его на  брови  -  темная личность, а заломишь  на затылок - чистый
забулдыга! Затем сел у окна и стал ждать.
   Ждать было утомительно, потому что думать не хотелось, все передумано -
поскорее бы кончить с этим делом. Бояться не боялся, а во  рту было сухо и в
глазах  как  бы  легкий  туман.  Это  оттого, что  плохо  спал ночью;  ночью
думается.
   Ждал на полчаса дольше условленного. Томился - не случилось ли  чего? И
тогда, сквозь туман, проглядывала стыдная надежда, что не по его, Сени, вине
план расстроится и что можно  будет снять  жаркий, мучительно  прилипающий к
телу жилет со страшной коробочкой.
   Когда  увидал  подъехавшее  к  дому  ландо,  в  котором  сидел  молодой
жандармский  ротмистр, сначала  похолодел,  потом догадался, что ведь  это и
есть  Петрусь.  Схватил  котелок  -  и, забыв на  столе  прощальное  письмо,
торопливо сбежал по лестнице.

   Стараясь  незаметно вытирать на лбу пот,  заведующий агентурным отделом
докладывал:
   -  Никаких  случайностей  ожидать  нель