и  соображал.
Окончательно  выясним  по  пути;  может   быть,  до  Кяхты  выдадим  вас  за
иностранную туристку,  там  увидим.  Но вам нужно хорошо экипироваться, путь
трудный; это стоит недешево.
   - У меня денег хватит. Значит, вы меня берете с собой?
   - Да ведь куда же я вас дену иначе? Приходится. Выедем завтра, пробудем
неделю в Верхнеудинске и - в окончательный путь.
   - Куда?
   - Как куда? В застенный Китай, через Гоби,- а там, куда хотите.
   - Как же я проеду?
   -  Проедете  просто, с  экспедицией. Вам  об этом думать не  придется и
беспокоиться  нечего.  Только - полнейшая  тайна,  чтобы и  об отъезде вашем
никто не знал! Решено?
   - Я вам так благодарна!
   - За это вы мне потом все о себе расскажете.
   - Хоть сейчас!
   -- Нет, потом. Ну -  давайте руку.  А теперь поговорим серьезно о делах
хозяйственных.

   Минут за десять до  отхода поезда по  станции металась грузная фигура в
допотопной дохе и боярской меховой шапке; пробежала всю  платформу, стараясь
заглянуть в  окна  вагонов. Но  окна  внизу были покрыты морозным  узором, и
фигура  напрасно подпрыгивала, распахивая полы  шубы. Наконец не  без труда,
едва  не  потеряв глубокую кожаную  калошу на обледенелой ступени, отец Яков
проник в вагон второго класса.
   - А успел все-таки, успел!  Думал - уж и не  найду, а успел. Почтенному
ученому пожать руку на дальний путь и пожелать удачи в достижениях.
   - Спасибо, батюшка. А вы что же, остаетесь? Или на Байкал?
   - Побываю,  побываю,  если Господь  доведет,  но сейчас  неспособно;  а
попросту сказать - малоденежно. Вот на вас же заработаю, тогда и прокачусь.
   - Как это, на мне заработаете?
   -  Опишу  счастливую  встречу  для   газеток.  Публика-то  интересуется
экспедицией, а мы,  газетчики, пользуемся.  Дурного  не напишу,  а  приятным
знакомством похвастаюсь и кое-что из разговоров, если не воспретите.
   - Сделайте одолжение, батюшка, мы из поездки секрета не делаем.
   Второй звонок. Отец  Яков  еще  раз  жмет  руку  геолога  и  растерянно
оглядывается.
   -  То  ли  показалось, то  ли и  вправду  видел издали  нашу  прошедшую
спутницу. Думал и ей откланяться.
   - Разве? Не знаю, не заметил.
   - Значит, ошибся!
   Еще  есть минут пять времени. Тяжелая доха бежит  бочком через соседний
вагон. У окна - фигура женщины, закутанной в серый мех.
   -- Боюсь обознаться, а кажется, и не ошибся?
   Наташа недовольно повертывается.
   - Ах, это вы, батюшка? Тоже едете?
   -  Ехать не  еду, а вот провожал  бывшего содорожника  в дальний ученый
путь да и вас увидел случайно. Пожелаю и вам желаемых достижений и приятного
путешествия.
   Наташа протягивает руку:
   - До свиданья, батюшка!
   - Уж где же  до  свиданья, правильнее сказать - прощай, надоедливый поп
Яков! И, однако, хотел при последнем моменте знакомства нескромно вопросить,
изволили ли в свое время получить баночку вишневого варенья?
   - Какую баночку?
   - Малая баночка, вишня без косточки, ваша любимая! А привез ее единожды
из города Рязани запрещенный поп Яков Кампинский от страждущего родителя.
   - Я не понимаю, батюшка.
   - А понимать сейчас и не нужно, потом поймете. От страждущего  родителя
Сергея  Павловича  -  родной дочери  в  мрачную темницу. Тому  назад  месяца
четыре. Однако лишь к  слову напомнил, чтобы  знали, что  встречный поп - не
враг, а истинный друг. И затем - прошу принять прощенье!
   Наташа растерянно опять подала руку.
   Послышался третий звонок. Отец Яков совсем заторопился, подобрал полы и
уже на ходу крикнул:
   -  Анюте-то,  Анюте кланяйтесь; ежели  встретите где!  Покойного  друга
дочь, знавал дитятею!
   Неуклюже  вывалился на площадку  вагона и  сошел почти  на ходу, шаркая
калошами по холодному камню.
   Вагоны  прошли мимо  него, но в  окна ничего  видно не было. Отец  Яков
постоял, пропустил  весь  состав  поезда,  запахнулся  потеплее и  побрел  к
выходу.
   "А успел,  успел. Конечно - не сдержался поп,  выдал  себя с головой! И
все-таки - будет  приятно  узнать страждущему родителю, если еще доведется с
ним  свидеться.   А   по  совести  сказать   -  случайность   прередкостная!
Лю-бо-пытно!"

РУБИКОН

   Красота мира  открывается человеку один раз; только очень счастливому -
повторно, и  очень  несчастному  - никогда.  И когда  она  предстанет  перед
глазами,- человек уже не тот: из профана он стал посвященным.
   С этой поры  мерилом всех ценностей будет для него виденное: для высоты
- гора,  для дали - море,  для игры света -  прозрачный воздух. И это на всю
жизнь:  вспоминать  в  счастье, в несчастье, в  праздник  и в серые будни, с
открытыми  и   с  закрытыми  глазами.  Единственное  богатство,  которое  не
растратится.
   Холодная  Ангара, изумительный Байкал,  потом  сразу - кочевья, значит,
бывает и такая жизнь, а номалы - тоже люди; дальше - живая картина застывших
в   недвижности  веков   и  культур;  человечки,  живущие  крохами   быта  и
безграничного  созерцания,  и их трупы, выброшенные голодным  собакам; серые
куропатки вблизи  монгольских жилищ,  налетающий на них  в  безмолвии хищный
сокол, и  снова снеговые дали, окрашенные  огненным  золотом, и  на  песках,
кажущихся в морозе горячими, странное священное сооружение из камней и сухих
древесных  ветвей  с нанизанными на  них  бараньими  лопатками  и  лоскутами
цветных материй.
   Горные хребты, томительные перевалы, однообразный путь,  ночлеги, каких
никогда не представляло  воображение, длинная цепь  верблюдов,  непонятная и
неодолимая сонливость при  легком, здоровом дыхании, спуск, подъем и опять -
спуск,  подъем,  и вдруг, с  высоты Толой-готу, открывается  строгая красота
горы Богдо-ола, в восьмидесяти ущельях которой, в высокоствольных лесах и на
пестрых полянах  -  рай зверей  и  птиц, охраняемых строжайшим  запретом  их
касаться  и  нарушать их  покой и радость.  Поверить  ли? Человек, тот самый
человек, который убивает и уничтожает все живое  и  называет это культурой,-
вдруг этот человек, пав  ниц перед  красотой, понял, приказал и исполнил: да
будет жизнь лесов, птиц и зверей священной горы -  свята  и неприкосновенна!
Это случилось два века назад - и осталось доныне. В глубине  горы  Богдо-ола
монастырь в честь Манчжурши - бога мудрости.
   Все необыкновенно  - с минуты  выезда до конца пути, так  ярко,  что не
может быть сном, хотя разве это  - действительность? Все совсем иное, а той,
прежней жизни нет  и  словно бы не было: когда учились по  книжке, питали  в
себе  любовь  и  ненависть  по указанному  трафарету, гибли по  программе  и
мечтали о  том, что не стоило мечтаний; жили без  мудрого  углубления и  без
расчета по векам - только злом и благом сегодняшнего дня.
   Выехали  в  морозный  день,  в кибитке, на быстрых лошадях, и  так - до
пограничного  китайского  городка,  откуда выплыли  уже  кораблями  пустыни.
Заиндевелые, укутанные в меха фигуры на спинах маленьких выносливых лошадей,
тоже белых от инея. Позади караван  верблюдов с огромными, мерно качающимися
вьюками. Разговаривать и не  о  чем, и невозможно: только на привалах,  если
сон одолеет не сразу.
   О  чем они  говорят?  О горных породах, о барометре,  о том,  что нынче
видели  орлов и грифов, жестоко  дравшихся из-за добычи, и что огромная стая
птичек на свободных  от снега лощинах  - несомненно жаворонки. Как? Та самая
невидимая птичка, которая в знойный день поет высоко в небе  над полями ржи?
Наташа  на  минуту вспомнила  свою Федоровку  - но только на минуту. Тот мир
ушел - и был он совсем  маленьким и  ненужным. А еще на стоянках разбирали и
рассматривали находки, подарки и покупки: ходак - плат счастья, подаренный в
напутствие  экспедиции  буддийским  хамболамой,  целый  мешок   палеозойских
окаменелостей, найденных в урочище Шара-Хада, чучело белой полярной совы и с
трудом приобретенный буддийский молитвенный колокольчик. Как дети любовались
вещами и вещичками, а говорили о них серьезно и знающе.
   До границы застенного  Китая была еще  Россия  - та самая, что на запад
уходила за Варшаву. Но Наташа  уже не испытывала беспокойства: прежняя жизнь
ушла. Даже  и не расспрашивала, как это будет?  Еще в поезде, когда ныряли в
туннели, огибая Байкал, Белов сказал ей:
   - Вам  вообще не о  чем думать и беспокоиться. Вы -  под  нашим высоким
покровительством!
   - А не доставлю я вам неожиданных хлопот и неприятностей?
   -  Говорю -  не думайте. Проедете  не только  просто,  а и  с  почетом.
Смотрите по сторонам, а думать и говорить за вас буду я.
   И действительно - никто ни о чем ее не спросил, и она даже не заметила,
в каком  месте форма  русских чиновников сменилась  красным шариком на шляпе
монгольского цзангина, начальника  почтовой  станции. Всю  первую неделю, от
Верхнеудинска до Кяхты,  она ехала в нанятой для нее кибитке,  как случайная
попутчица  экспедиции, в огромной шубе сверх  полушубка и в сибирских пимах.
Дальше,  уже  на  монгольской земле,  Белов познакомил  ее  с  товарищами по
путешествию, и  никто не  удивился,  что  она - русская  и  едет  через Ургу
куда-то к своим родным, живущим под Пекином. Эти  люди, занятые каждый своим
делом, привыкшие ко всяким случайностям и встречам, были вежливы, приветливы
и не досаждали расспросами. Каждый едет, куда хочет и куда ему надо; если он
достаточно вынослив - почему ему не проделать путь, несколько необычный? Для
них,  направлявшихся в  неисследованные местности на целые  два года,- через
Центральную Гоби,  мимо много веков  тому назад умерших городов и поселков,-
для них простой караванный путь через Ургу и дальше казался обычной проезжей
дорогой,   а    их   сравнительно   недальняя    спутница   -   обыкновенной
путешественницей.
   На первой монгольской станции Белов ее поздравил:
   - Ну, Рубикон перейден! Вы довольны?
   - Я должна быть довольна, но главное - я вам благодарна.
   - Прав был я, что все это довольно просто?
   -  Да, я даже не заметила.  Кто  тот господин, который  провожал  нас в
Кяхте и так почтительно со мной раскланялся?
   -- Это был русский консул, милейший человек.
   Оба они рассмеялись.
   - Когда же будете рассказывать о себе?
   - Когда хотите.
   - Много страшного натворили?
   - Много: на мне кровь.
   -  Тогда  не  нужно  рассказывать.  Да  и   вы  лучше  не  предавайтесь
воспоминаниям, а  больше  созерцайте. Мы -  в стране созерцания. То, что  вы
сейчас видите, вам вряд ли придется еще раз видеть. Здесь все - особенное, и
природа, и люди; все нам непонятное. Вы поедете с нами до Урги, а дальше ваш
путь прямо, а наш в сторону, но оба - через настоящую пустыню, через Гоби.
   - А что такое Урга?
   - Священный город, духовная  столица  Монголии,  где живет сам хухухта,
безгрешный перерожденец, восьмой по счету.
   - Это кто?
   - А вы не знаете? А вообще о буддизме что-нибудь читали?
   - Мало. Помню что-то... нирвана, небытие...
   - Почему небытие? Напротив -  абсолютное  бытие, вечный покой.  Религия
удивительная: в ней нет ни Бога,  ни бессмертия души, ни свободы  воли,-  но
высокая религия, может быть,  высочайшая и совершеннейшая. Ее конечный идеал
- угасание жизненной суеты. Я  думаю, что вам,  после пережитого, это должно
быть близким?
   В раздумье Наташа сказала:
   -  Я сейчас и сама не знаю, что  мне близко и что  мне чуждо. Я слишком
много и слишком рано  пережила. Может быть, жизненная суета  меня утомила, а
может быть, завтра опять меня потянет. Ничего я не знаю.
   --  Вот  буддисты  и говорят,  что незнание -  скрытый  корень мирового
страдания. Именно - незнание  четырех священных истин: истины о страдании, о
его происхождении,  о  его  уничтожении и путях к уничтожению  страдания.  А
страдание - это и есть жизнь: рожденье, старость, смерть.

ТАК ГОВОРИЛ СОВЕРШЕННЫЙ

   В  Урге, священной  столице  Монголии, Наташа  рассталась  с  караваном
русской экспедиции,  путь которой лежал на монгольский Алтай. Добрый спутник
Белов говорил ей, прощаясь:
   - Ну, милая  беглянка, дальше  вы будете путешествовать самостоятельно;
но я за вас не боюсь, вы молодцом выдержали трудный путь.
   Ее  пристроили к торговому каравану, где только двое сносно объяснялись
по-русски. Она была единственной женщиной в  караване и была одета, как все,
в тяжелые меха, кожаные штаны, валяные сапоги, ушастую шапку и башлык. Никто
не  спрашивал,  кто  она  такая  и  зачем  едет:  пустое  любопытство  чуждо
равнодушному  и  сосредоточенному  монголу.  Большую часть  пути приходилось
ехать верхом.
   Теперь начиналась настоящая Гоби, бескрайняя пустыня, песчаная скатерть
со складками  мягких  и  скалистых  холмов. От Кяхты  до  Урги  в  пути  еще
попадались населенные места, станционные домики, небольшие монастыри, и было
немало встречных; за  Ургой все это исчезло, и  резко изменилась  не  только
природа, но как будто и самая раса редких кочевников.
   Здесь   был   вековой   покой,   отрицанье   волнующей   жизни,   тупая
сосредоточенность и покорность величию немой  пустыни. Не было счета дней  -
был только  счет истекших и предстоящих столетий, которые не знали событий и
не грозят  ими  в будущем. У порога Гоби остановилась в раздумье наступающая
цивилизация - и убоялась вступить в ее пески.
   Последним  впечатлением Наташи  был  небольшой  монастырек,  обнесенный
стеной,  перед  которой  стаей  бродили голодные  собаки-людоеды. Они ждали,
когда  лама,  выполняя  обычай, с равнодушием и презреньем  к падали,  велит
выбросить   им  тело   умершего.   Это  будет   их  недолгим  праздником:  с
окровавленными мордами  они будут рвать на части человеческое тело,  драться
из-за лучших  кусков  и,  закинув  головы,  с  наслаждением  чавкать;  потом
разнесут кости и  будут грызть их, держа в лапах и  ревниво озираясь.  Потом
опять - долгий голод и тупое ожиданье.
   Как во  сне, не спеша  уходили часы  и дни,  подъемы,  спуски, недолгие
привалы.  Ровный  шаг  верблюдов,  мягкий   топот  верховой  лошади,  мерное
покачивание, смена света сумерками, редкий говор  на непонятном  языке, даль
впереди и даль позади,- точно не караван движется, а уходит под ними песок и
заменяется новым. Время рождается в вечности и в ней теряется.
   Иногда вокруг солнца появлялось кольцеообразное сиянье; иногда  впереди
внезапно  вставала возвышенность, покрытая лесом,  и сначала казалась  очень
близкой,  потом  отдалялась  и бледнела,  наконец,  исчезала совсем,- но и к
миражам  привыкли  глаза,  и  этот  злой дух  пустыни не  нарушал  странного
впечатления остановившегося бытия: часы шли, а стрелки часов не двигались.
   Было  очень холодно,  но  ощущение  холода,  вначале  сильное,  в  пути
замирало и исчезало. Можно было замерзнуть и незаметно  умереть,  не испытав
никакого  страданья.   И  можно  было  так  же  незаметно   испепелиться  на
ослепительном солнце: между  холодом и зноем не было определяющей границы. И
совершенно не думалось о том, что была такая-то жизнь за плечами и предстоит
такая-то  впереди  и что этот путь  - только  переход.  Напротив,  вот  этот
песчаный мост между жизнями и есть  реальность,  а бывшее и будущее - только
мираж. И все это -  вне понимания и выше понимания, это существует,  но  нет
вопроса: почему?
   Никто  не толкнул потока жизни, никто его  не  остановит. За  пределами
пустыни, где люди живут тесно и бьются за  клочок земли, которая их кормит и
будет их могилой,- существует вопрос: зачем?  Здесь такого вопроса нет.  Без
причин  и цели возникло и существует  бытие. Нет бытия без  страдания, и нет
страдания без бытия. И бытие и страдание - безначальны.
   И  сказал  Пробудившийся, Познавший,  Возвышенный,  Совершенный великий
Готама Будда:*
   "Такова  святая  истина:   рожденье  есть   страданье,   старость  есть
страданье,  болезнь  есть  страданье,  смерть есть  страданье, соединение  с
немилым  есть  страданье,  разлука  с  милым  есть  страданье,  недостижение
желаемого есть страданье. Все, что привязывает к миру, есть страданье!"

   *  Великий Готама Будда - написание имени "Готама" дано  на языке пали,
более распространенная форма - Гаутама (санскрит).

   Чем порождается страданье? - Жаждой бытия и земного наслажденья, жаждой
творчества, жаждой власти.
   Чем победить  страданье?  - Искорененьем  в  себе  этой  жажды,  полным
отказом от желаний.
   Человек,  чувства которого  свободны  от  желаний,  который  живет  без
стремлений  среди стремящихся, без  вражды  среди  полных вражды людей,  без
имущества среди имущих, без жажды бытия и без привязанностей к преходящему,-
тот человек живет в покое и радости, и ему, Совершенному, завидуют боги!
   Иногда,   совсем   зачарованная   пустыней   и   своим   необыкновенным
путешествием, Наташа пыталась сбросить с себя сон и вслух себя спрашивала:
   - Что это  такое? Как это случилось? Где я? И неужели это действительно
я?
   Когда  она переступила порог тюрьмы, она была полна радости, но радости
земной  и животной:  спаслось тело! Теперь свершалось совсем иное  - гораздо
более значительное и важное: освобождался дух. Никаких  прежних  связывающих
верований, обязательных идей  и  выдуманных программ!  Полная и  совершенная
свобода! Тоже радость - но  особенная, без прежнего ощущения  себя, и только
себя, как центра вселенной, для которого все только и существует. Теперь она
-   песчинка  в  беспредельности,  лишенная   ясных   желаний  и   жизненных
привязанностей.  Ни прошлого, ни будущего, а в настоящем - мерный шаг лошади
и  остановившееся время.  И вокруг - миллиарды  песчинок,  несчитанных  и не
имеющих  особого  существования,  но тоже  живущих.  Все  это  и  идет  -  и
неподвижно,  и живет  - и  не существует. Понять  это невозможно,  объяснить
нельзя, как нельзя в этом и усомниться.
   Совершенный сказал:
   "Существует,  ученики мои, прибежище, где нет ни  земли,  ни  воды,  ни
воздуха; где нет ни  бесконечности пространства, ни бесконечности разума, ни
представлений, ни их  отсутствия, ни  чего бы то ни было; где нет  ни  этого
мира, ни другого мира, ни солнца, ни луны. Это, ученики  мои,  не появление,
не уничтожение и не постоянное существование. Это не умирание и не рождение.
Это  существует  без  основы,  без  названия,  без  опоры:  это  есть  конец
страдания.
   Где  нет  ничего,  где не существует никакой  привязанности  -  там это
единственное  прибежище,- Нирваной называю я  его. И кто достиг его - тот не
знает никаких страданий!"
   Так говорил Совершенный.

   Роман впервые вышел в Париже, изд.  кн. маг. "Москва", 1932. Печатается
по этому изданию.