Он взглянул на нее и резко ответил:
   - Уйдите! Уходите отсюда!
   Наташа видела,  как дергалась  щека Оленя и какое  презрение было в его
глазах. Неужели никто не останется с ним? Новый резкий окрик Оленя:
   - Слышите? Уходите немедленно. Вам тут нечего делать!
   Она  не  смела  ослушаться и пошла за  всеми. Отойдя шагов сто  в глубь
леса, обернулась. Было видно сквозь деревья, как в прежней позе стоит Олень,
а  подле него лежат связанные люди. Олень словно ждал, что она оглянется,- и
несколько раз злобно махнул рукой в ее сторону: "Идите!"
   Уже никого  не  было видно, все  разбежались. Она шла, но все замедляла
шаг  и прислушивалась. Минут  через  десять  до нее  донеслись  револьверные
выстрелы. Тогда, не выдержав больше, она пустилась бежать.
   На  другой  же  день прочла  в газетах,  что  в лесу под самой  Москвой
найдено  двое связанных и  застреленных людей; один оказался мертвым, другой
тяжело раненным: надеются, что его можно спасти.
   Как  и  большинство бывших  на маевке,  она бросила свою комнату и была
вынуждена скрыться. С  большим трудом ей удалось установить связь с  Оленем.
Она послала ему короткую записку: "Готова быть, где укажете. Наташа".
   Она получила его устный ответ  через одного из участников группы; Олень
просил  ее приехать в Петербург  и  явиться по условленному  адресу. Ей было
поручено отвезти в Петербург большую сумму денег, добытых при "эксе". Наташа
выехала немедленно.
   С того дня,  со страшного первого  мая, жизнь перестала  быть реальной.
День сменялся днем, темные московские ночи сменились белыми петербургскими,-
но в сознании все это отражалось неясно.
   Она  нашла  в Петербурге  Оленя  в подавленном  состоянии;  он  не  мог
простить   себе  ошибки:  "Другой  тяжело  ранен".   Он  взял  на  себя  всю
ответственность и всю  тяжесть  ужасного дела,-  и оказалось,  что  его рука
недостаточно  тверда. Теперь этот "другой" настолько оправился, что уже дает
показания  следователю. Тогда  зачем  было  убивать первого и калечить этого
"другого"?  Но Олень не говорил об этом Наташе  - он  вообще не  вспоминал о
московских делах. Только  подергивания  скулы  стали  чаще, и он с трудом их
сдерживал.
   В  Петербург перебрались постепенно  и  другие члены московской  боевой
дружины Оленя; группа  пополнилась и  здешними. Пока  не было ни  слежки, ни
провалов, и нужно было торопиться действовать. Основная задача - центральный
террор. Если  он невозможен,  то  пока хотя бы  такой крупный  акт,  который
потряс  бы  правительственные ряды и взволновал бы всю  Россию.  И главное -
скорее, пока налицо и силы и средства.
   Была в корне изменена прежняя система конспирации, смешная и кустарная.
Теперь члены группы встречались  в отдельных кабинетах  шикарных ресторанов,
одевались у  хороших портных, не жалели денег на добывание верных паспортов.
В  Финляндии была  поставлена  динамитная  мастерская,  в  Петербурге  снято
несколько больших и хорошо обставленных квартир. В одной из них, по паспорту
молодых супругов, поселились Олень и Наташа.
   Теперь жизнь  была  непрерывным спектаклем, блестящим цирком, в котором
акробаты  ежеминутно  рискуют  ошибиться  в  математическом  расчете  своего
воздушного полета  -  и разбиться насмерть. Внизу нет  спасительной сетки, и
ошибка на дюйм равносильна концу.
   В этой страстной борьбе была забыта  Москва и  вообще  исчезло прошлое.
Жизнь  от  сегодня - до завтра. Лишняя минута - выигрыш. В полусне - любовь,
если это любовь. Странно - каждый день  есть суп, рыбу, салат, фрукты, может
быть, за час до смерти,- но сильным телам  нужна пища. И нужна любовь - если
это любовь.
   И Наташа думает:
   "Вот  если бы в деревне, на берегу Оки, в сытном духе зреющей ржи или в
теплую ночь,-  а  этот  дождь и  тревожное  ожидание  были  бы только  сном.
Встряхнуть головой - и  все бы исчезло.  И если бы  там был  со  мной Олень,
круторогий и сильный..."
   Тогда - это была бы, вероятно, настоящая любовь.

   "Иллюзион"

   Некрасивая девушка с веснушчатым лицом и жидкими прямыми волосами вошла
в вагон второго класса; она могла бы ехать и в третьем, если бы не имела, по
обыкновению,  важного поручения, вынуждавшего ее ехать с удобствами.  Она ни
на минуту не выпускала из рук небольшого чемоданчика, хотя в нем было только
мыло  в   жестяной  коробке,  зубная  щетка,   полотенце,  чистый  кружевной
воротничок и подушка-думка  в белой  наволочке.  Еще,  впрочем,  коробочка с
мятными  конфетами   и  -  дань  женственности   -  крошечный  флакон  духов
"Иллюзион".
   Едва усевшись  в вагоне, она  вынула  этот  флакон,  извлекла  из  него
притертую  пробку  со  стеклянной палочкой,  слегка смочила духами платок  и
положила  флакон обратно. Сидевшая напротив  дама повела  носом и недовольно
отвернулась. Духи были очень сильные, а  в вагоне и  без  того  душно.  Дама
подумала: "Для кого она старается? Такая морда!"
   Когда поезд тронулся, в купе оказались трое: прибавился еще мужчина, по
виду - торговый  комиссионер.  Плотно усевшись, он  тоже повел носом: сильно
пахло духами и еще чем-то пряным и неприятным.
   Ехать пришлось ночь. Дама вынула легкий плед  и большую пуховую подушку
и  заняла  весь  диван.  Мужчина  приподнял  верхнюю  койку,  грузно  залез,
обнаружив толстые  нитяные  носки,  и,  покашливая,  разлегся  с  удобством.
Девушка,  для которой освободилась нижняя скамейка, вынула из чемодана  свою
думку и, убедившись, что дама лежит к ней спиной, опять извлекла флакончик и
обтерла стеклянную пробку о  наволочку  подушки.  Снова  едкий аромат  духов
"Иллюзион"  наполнил купе.  Лежавший на верхней койке завозился и уткнулся в
сложенный под головой пиджак.  Затем девушка легла, пригнув коленки и закрыв
юбкой ноги.
   Все трое дремали,  и все трое страдали  от духоты  и  сладкого  запаха.
Несколько раз за ночь мужчина закуривал - и как будто от табачного дыма  ему
становилось  легче.  Каждый  раз,  когда  чиркала  спичка,  девушка  пугливо
приподымалась и подбирала под себя маленькую подушку.
   Ей дремалось всех тревожнее:  у нее  кружилась  голова. Кроме того,  ей
было  неудобно  лежать, и она  все  время поправляла и  одергивала  неуклюже
сидевшую на ней кофточку, которая сползала и топорщилась. Девушка задыхалась
от  жары и от неудобной одежды,  часто кашляла в кулачок, выходила в коридор
подышать воздухом и снова пыталась заснуть.
   На финляндской границе, в Белоострове, по вагону прошел жандарм, затем,
один за другим, несколько штатских.  Когда к купе приближались шаги, девушка
закрывала глаза и притворялась спящей.
   В Петербург прибыли благополучно и в срок. При выходе даму пригласили в
особую комнату для осмотра багажа, а на девушку не обратили внимания.
   Вот  и еще раз она выполнила свою  обычную миссию. Взяв извозчика,  она
велела ехать на Васильевский остров, сошла на углу 10-й линии, прошла пешком
две улицы, убедилась, что герань на окне повернута цветком  в левую сторону,
вошла в подъезд и позвонила.
   - Никого не завезли, Фаня?
   - Никого. На улице пусто. Здравствуйте.
   - Много привезли?
   Она передала подушечку, оказавшуюся тяжелой, затем, отвернувшись, стала
расстегивать кофточку.
   - Не смотрите сюда.
   - Ладно, ладно, я не смотрю.
   Стесняясь, она сняла  с  себя что-то вроде  плотного жилета, тяжелого и
неуклюжего.  К телу он прилегал резиновой стороной, а снаружи  был простеган
прочными  шнурами. Когда снимала, протаскивая его через расстегнутую кофту,-
в лицо ей пахнуло удушливым теплым запахом, смесью  эфира и карболки. Сняв -
радостно потянулась.
   - Надышались, Фаня?
   - Ужасно! Особенно  тяжело  было ночью.  Мне все казалось,  что  щиплет
тело.
   - Чему щипать? Ведь подкладка резиновая.
   - И все-таки казалось.  А  главное - согнуться невозможно, как в латах.
Ну, ничего.
   - Голова не болит?
   - Она всегда немножко болит, но я привыкла. Вот только тошнит.
   --  Вам бы теперь прогуляться и проветриться. Или в  бане попариться  -
вот хорошо! Мелинит* - вредоносная штука! Что-то вы все кашляете?

   * Мелинит - взрывчатое вещество, тринитрофенил.

   - Ничего. Я вообще кашляю. И в вагоне дуло.
   - Нет, это не годится. Надо бы вас кем-нибудь заменить.
   -  Некем.  Да и не нужно. Я  привыкла,  а другому будет трудно.  И я  -
незаметная.
   Она  вправду была незаметной:  низенькая,  невзрачная,  с  худым лицом.
Теперь, сняв тяжелый жилет,  стала совсем тоненькой, и  ее  помятая кофточка
собралась в складки.
   - Ночуете в Петербурге?
   - Нет,  я в двенадцать еду  обратно. Хотелось бы поспать, да уж лучше я
пройдусь, времени всего два часа.
   - Ну, как хотите. Да будьте осторожны!
   Уж  она ли не осторожна! В пятый раз  привозит из  Финляндии  мелинит и
динамит, дышит им  целую ночь,  отравляет  себя  через  легкие  и через поры
своего худенького тела,-  и  даже слежки ни разу за ней не было. Делает дело
маленькое,  но очень важное и  ответственное. Никого не  видит, кроме  двоих
товарищей,- того, который передает ей посылки в Гельсингфорсе, и вот  этого,
который их принимает здесь. Больше ни с кем она видеться не должна; она даже
и не знает почти  никого, и не  хочет знать, хотя могла бы. Настоящих героев
она не видит, только слыхала  имена некоторых. И  впредь будет так же,  если
только  здоровье  позволит ей и  дальше быть  маленькой  участницей великого
дела.
   Робко спрашивает:
   - Нужно еще привозить?
   - Еще два раза по стольку же. Вы  там скажите, Фаня.  И поскорее,  хотя
нехорошо вам часто ездить.
   - Хорошо, я скажу. До свиданья, товарищ Максим.
   - До свиданья, Фаня. Кланяйтесь, скажите, что пока все идет ладно.
   - Я скажу.
   Вот  он, должно  быть, такой  же, из незаметных, хотя,  конечно, не  ей
чета.  Он должен знать  больше. Хотелось бы поговорить с ним, а нельзя. Даже
если он и захотел бы сам - все-таки нельзя.
   Выйдя, она тихонько оглядывается и повертывает в первый переулок. Потом
еще делает несколько поворотов, на  всякий случай, прежде  чем выйти к мосту
на  Петербургскую сторону. С Тучкова моста она долго смотрит  на воды  Малой
Невы, радуется прохладе и старательно - и потому, что это приятно, и потому,
что это нужно,- дышит  чистым речным воздухом. Вспоминает, что с утра ничего
не  пила и  не  ела. Нужно будет  зайти в кондитерскую,  и  там  можно  себе
позволить и кофе со сливками, и два, три, четыре сладких пирожных.
   Ей  велели хорошо есть и хорошо одеваться  и вообще  держать  себя так,
будто она  никогда  не  знала нужды. Быть  по виду буржуазной!  Другие так и
поступают, даже иногда  кутят по-настоящему. Но  им  это необходимо в  целях
конспирации, а ей непривычно и не нужно. Так лучше.
   Все-таки,   выйдя  из  кондитерской,  она   заглядывается   на  витрины
магазинов. Новую  кофточку  нужно  бы  купить  или  хотя  бы  новый  твердый
воротничок к  блузке. И еще она давно  решила купить  новую шляпу с большими
полями,  чтобы  и лицо  закрыть,  и вообще  изменить внешность - давно пора!
Старая шляпка могла приглядеться шпикам за частые ее  поездки. Она  холодеет
при мысли, что вот - зайдет и купит дорогую синюю шляпу с лентами, падающими
на  спину! Денег ей  дали много - но  хорошо ли тратить деньги на роскошь? И
она уходит от соблазна: еще раз можно проехать в старой, а купить что-нибудь
подешевле в Финляндии, для новой поездки.
   До часа отхода  поезда, усталая и  неспавшая,  она  бродит по улицам со
своим  чемоданчиком. Встречаются  молодые и веселые лица, женщины  в дорогих
светлых нарядах, мужчины с дерзкими глазами. И дети, которых она так любит,-
а у нее не будет, конечно, ни мужа, ни детей. Как и других, ее ждет арест и,
может  быть,  ранняя смерть. И тогда узнают ее имя, и ее маленькое участие в
важном деле будет отмечено в истории революции. Вот и оправдание жизни!
   У самого  вокзала она покупает в  дорогу  пакетик смородины. Днем ехать
еще жарче,  и теперь  можно третьим классом.  Зато не  придется  душиться из
флакончика.
   Когда она в толпе проходит через вокзал, человек в коричневом пиджаке и
грязноватом воротничке толкает в бок другого:
   - Эту вот, жидовочку, который раз вижу. Все взад-вперед ездит.
   - Ту, с чемоданом?
   - Ну да. Главное - жидовочка.
   - Может быть, дачница?
   - Нет, все с дальним поездом.
   -  Понаблюдай. Только одета плохо,  а  они  теперь  больше рядятся  под
господ.
   - Как-нибудь вещи бы осмотреть, как опять приедет.
   - Ты скажи.
   Мимо  проходит высокого роста  господин с перекинутым через руку пальто
на шелковой подкладке. Рыжий пиджак опять толкает соседа:
   - Видел?
   - Вижу. Ступай, скажи Земскому, чтобы принял.
   - Он на платформе?
   - Там. Гони живо!
   И рыжий, расталкивая толпу, спешит на платформу.

В ВЫСОКОМ УЧРЕЖДЕНИИ

   -- Портфельчик потрудитесь оставить здесь.
   Отец Яков замялся:
   - А у меня тут бумаги. В сохраннности ли будет?
   -  Помилуйте, батюшка, в полной сохранности! Это только  правило такое,
чтобы с собой не брали ни палок, ни зонтиков, никаких пакетов.
   Принимая  портфель  отца Якова,  молодой человек, очевидно  -  помощник
швейцара, подмигнул глазом и тихо сказал:
   - У  вас-то,  батюшка,  у  лица духовного, ничего нет,  а  ведь  другой
человек мало ли что пронесет в залу. Может неприятность выйти!
   - Разумно, разумно,- сказал отец Яков  и подошел  к зеркалу  расправить
бороду.  Расчесывая ее  гребешком, подумал:  "Может быть, каких  револьверов
опасаются. Оно - предосторожность нелишняя".
   И сразу стало  и интересно и  лю-бо-пытно! В Государственной думе этого
нет, там проще. Там народ бывалый, да и толпа густа. А здесь - и пышность, и
благолепие, ну  и  осторожность.  Люди  большие -  Государственный совет!  И
министры,  и бывшие  министры, и будущие министры,  коли  их Бог  доведет  и
сподобит.
   Подошел опять к швейцару:
   - А я в том портфельчике забыл свой билетик, свой пропуск.
   -  Да   ведь  уже  предъявляли  внизу,  ваше  священство,   больше   не
потребуется. Извольте - достаньте сами.
   Отец Яков  распахнул  пошире портфель,  чтобы  видно было, что там  нет
ничего неблагоразумного, достал "билетик" и вернул портфель.
   - Все-таки, на случай, буду иметь при себе.
   - Как угодно.
   По широкой лестнице поднялся в места для публики,  которой сегодня было
мало, больше  дамы,  очень хорошо одетые.  Были  еще  какие-то  старички,  а
неподалеку от места отца Якова - молодая парочка: он - высокий, белокурый, в
глазу  монокль;  она -  под  стать, тоже высокая и здоровая,  очень молодая,
шатенка, в черном платье, лицо простое и серьезное.
   Отец Яков присмотрелся: "Где-то видал эту молодицу. А кто с ней -  того
не примечал. Хорошая чета, и молоды, и солидны".
   Осмотрелся кругом - все люди  приличные. Есть, впрочем, и из усачей: то
ли  военные  в  штатском, а то  из наблюдателей.  Понятно: охраняют. И опять
перевел глаза на молодую даму.
   "Похоже - не  дочка ли рязанского доктора? Лицо ее, да уж очень парадно
одета".
   Подумавши,  пересел поближе, поправил складки  лиловой рясы,  пригладил
ладонью  бороду  и  обратил  лицо  к парочке.  Легонько  кашлянул -  и  дама
повернулась к нему. Отец Яков опять кашлянул и сказал:
   -   Очень  роскошное   помещение.  Тоже   пришли  послушать?   Конечно,
лю-бо-пытно!
   Господин с моноклем покосился, а дама спокойно ответила:
   - Да, интересно.
   -  Родственников  имеете среди членов Совета или так? Потому, извините,
спрашиваю, что знавал одного члена по  выборам, рязанского доктора, а вы мне
его дочку напоминаете.
   Лицо  белокурого господина дрогнуло,  и  монокль  повис на шнурке. Дама
покраснела, затем решительно повернулась к священнику:
   - Рязани? Нет, вы, батюшка, ошиблись. А какой это доктор?
   - Калымов, Сергей Павлович. Прекрасный врач, всеми уважаемый, и человек
почтеннейший. Значит,  ошибся, прошу извинить. Часто бывает у людей сходство
до поразительности. А я у них бывал в доме. Не часто, а бывал проездом.
   - Не знаю. А вы, значит, не здешний, батюшка?
   -  Я  - российский,  повсюду  катаюсь. В этом  же  высоком учреждении в
первый раз, билетик себе выхлопотал.
   - Мы тоже в первый раз, тоже приезжие.
   - Из какой губернии будете?
   На минуту она замялась, потом ответила:
   - Из Москвы.
   - А,  прекрасно,  прекрасно. Первопрестольная  столица,  город городов.
Хотя и Санкт-Петербург тоже прекрасный город.
   Внизу,  в зале,  послышалось  шуршанье ног и стук пюпитров.  Господин с
моноклем наклонился к уху дамы:
   - Кто?
   - Кажется, знаю его. Просто - священник, безвредный. Бывал у отца.
   - Глупая случайность. Не лучше ли уйти?
   - Нет, пустяки. Но неприятно. Хорошо, что папа не в Петербурге.
   - Ну, тогда бы и нас здесь не было.
   Они стали  слушать.  Заседание  было неинтересное. Кое-кого узнавали по
портретам. На министерских местах сидело трое.
   Во  время  монотонной  и  скучной речи  одного из  членов  Совета Олень
вымерял глазами пространство залы.  "Из конца в конец не перебросишь,- думал
он,-  такая  громадина!  Если  сесть  с  той  стороны,  все-таки  попасть  в
министерскую ложу трудно!"
   Несколько  раз его взгляд останавливался на  грузной  фигуре известного
профессора-либерала. "Этот напрасно погибнет - но что же делать!"
   Мысль  его  работала  быстро и деловито. Было бы проще-всего - взорвать
снизу. Но  такого  количества не пронесешь.  Почему они  стали  отбирать при
входе  сумочки  и портфели? И даже зонтики! Чувствуют?  Любопытно,  что, где
замешаны  эсеры,  там  сейчас  же  пахнет провалом; лучше было  обойтись без
помощи партийных верхов и  совсем не посвящать их в планы. Но теперь поздно.
О  снарядах, значит, нечего и думать. Остаются - мелинитовые жилеты. Но кто?
Наташа?
   Олень нахмурился. Правый глаз дернулся - монокль не помог. Олень боялся
этого подергиванья, своей неприятной приметы. Осторожно оглянул публику - но
все смотрели вниз, на говорившего.
   Остаются  жилеты.  Наташа,  конечно,  потребует, чтобы ее пустили одну.
Сила страшная,  вероятно, обрушится потолок. В сущности,  неважно,  будет ли
убит тот,  а важен самый взрыв в Государственном совете. Это будет настоящим
громом и настоящим большим делом. Наташа  настойчиво потребует, и  она имеет
право!
   Он представил себе Наташу не такой, какой она сидит  тут,  рядом с ним,
дамой в черном,-  а милой, веселой и  очень ему  близкой, ласковой. Наташей,
просто - женщиной, а  может быть, и любимой женщиной. И опять сжался и опять
силой воли приказал себе: "Не  смей! Она  умрет завтра, я днем позже!" И еще
подумал:  "Почему  позже,  когда  мы можем  одновременно  и  это  легче?"  И
почувствовал, как тяжело давит на мозг это твердое знанье, что дни считаны и
что  важно  одно:  продать свою  жизнь как можно дороже. Все равно -  долго,
тянуть не хватит сил.
   Значит,  Наташа. А с  нею  вместе я,  вот  как  пришли  сегодня. Она не
захочет, но она должна будет согласиться.
   Оратор внизу  продолжал свою  медленную и тягучую речь.  Олень подумал:
"Сумасшествие! И этот, и  все,  и я, и мы - сплошное безумие! Все это должно
погибнуть - и погибнет. Но распускать нервы нельзя".
   В министерскую ложу  вошли еще двое;  впереди человек в черном сюртуке,
большеголовый, лысый, с  черной бородой и усами, закрученными кольчиком. При
его входе сидевшие в ложе встали и почтительно поздоровались. За ним человек
военной выправки; он обменялся рукопожатием с соседом и кивнул остальным. Их
появление  вызвало движение в зале: председатель расправил бакенбарды, члены
Совета пошептались, пристава шевельнулись и  застыли. Оратор, покосившись на
вошедших, на минуту сбился, потом продолжал речь несколько более приподнятым
голосом.
   Господин в монокле опять наклонился к соседке:
   - Это - он!
   - Который? С бородой?
   - Да.
   Отец  Яков заметил  движение и  тоже  узнал вошедшего. Лицо отца  Якова
просияло - приятно лицезреть важнейшую персону государства! А ведь возможно,
что доведется посмотреть и поближе и даже