зя,  и  все  меры приняты.  Одно
неприятно - ощущаем недостаток  во внутреннем  освещении. Боевая организация
эсеров обезврежена точным осведомлением, а с максималистами дело хуже.
   - То есть?
   -  Есть  осведомители  в  Финляндии,  но  ничтожные.  Мы  знаем  адреса
некоторых конспиративных квартир, адрес динамитной мастерской.
   - Даже?
   - Так точно. Но этого мало.
   - Почему же не ликвидируете?
   - Этим только распугаем на время, а главарей взять не удастся.
   - Кто это - главари?
   -   Во   главе   стоит   некий   Олень,   конечно,   кличка,   участник
террористических выступлений в  Москве, человек, несомненно, большой  силы и
огромного в их среде влияния.
   - Вы его не можете найти?
   - Чрезвычайно искусно скрывается, хотя находится в Петербурге.  Однажды
его опознали в Гельсингфорсе, но тамошние законы...
   - Ну да, знаю. А еще?
   - Еще ряд  дерзких преступников, в том числе женщин. Одну мы знаем. Это
- дочь члена Государственного совета Калымова.
   - Пикантно! Член по выборам? Кажется - из левых?
   -- Так точно. То есть, собственно, октябрист.*

   *  Октябрист - октябристы  - члены  "Союза  17 октября", партии крупных
помещиков и верхушки торгово-промышленной  буржуазии. Название  от Манифеста
17 октября 1905 г. Выступали за укрепление монархической власти.

   - Ага. Ну-с?
   - Очень  тщательно  вожаки законспирированы, даже от своих.  Необходимо
усилить внутреннее освещение.
   - Ну-с?
   - Надежда  есть. Один  из  ближайших  друзей  этого  Оленя,  соучастник
вооруженного ограбления в Москве, был в наших руках и обещал сотрудничество.
   - Почему был? Где же он теперь?
   - Временно освобожден, именно в целях помощи, но остается, конечно, под
наблюдением. Связей, однако, еще не установил.
   - Как фамилия?
   Заведующий  агентурой  замялся:  называть фамилии  сотрудников было  не
обычаях департамента полиции, даже если осведомляется министр.
   - Известен под кличкой Мориса.
   -  Так.  Ну,  а  относительно...  по  поводу  ближайшего  плана...  вы,
помнится, говорили...
   -  О попытке покушения на ваше высокопревосходительство? Выяснено,  что
пустой слух. Имелись сведения  о двух автомобилях, начиненных, так  сказать,
динамитом, но это совершенно невозможно.
   - Вы думаете? А как вот сейчас взлетим?
   - Невозможно-с! Такого количества динамита, даже и на один  автомобиль,
у них нет и не может быть, об этом мы знаем точно. Да и психологически,  так
сказать, невероятно, чтобы преступники взорвались сами.
   - Ну, это преступники особенные!
   - Меры, во всяком случае, приняты,  и даже  подъезд огорожен рогатками.
Но, повторяю, слух совершенно недостоверен.
   -- Так. Ну что ж, действуйте. А как сегодня жарко!
   На лысине министра капельками выступал пот.

   Ротмистр и  штатский в котелке ехали  молча. Сеня смотрел по сторонам и
осторожно ощупывал  сквозь  одежду  острые  углы  коробочки. Петрусь,  очень
красивый в форме жандармского ротмистра, смутно вспоминал, как в детстве его
везла на экзамен мать,- тоже было жарко, и тоже было мутно в голове, сухо во
рту и  немного  страшно. А впрочем, ведь это было в сентябре,  значит, такой
жары быть не  могло.  По  улицам  шли люди  со  свертками по своим маленьким
делам,  копыта  лошади стучали о  камни мостовой,  все  было  обыкновенно  и
знакомо.
   Бородатый  кучер  хорошо  управлялся  с  парой  лошадей, объезжал,  где
полагалось, городовых и ловко перебирал в руках вожжи. Единственное, что его
немного  беспокоило, это то,  что браунинг был  не в кармане  - кармана  при
кучерском  наряде не  полагалось,- а под сиденьем. Чтобы  достать его, нужно
было слегка приподняться. Подстегивая лошадь, кучер думал: "Олень волнуется,
мы опаздали  на  полчаса!" Его беспокоило,  не вызвала  ли  такая оплошность
подозрений Оленя? Не подумал ли он, что напрасно доверился старому товарищу,
запутавшемуся в своем революционном поведении? Но сегодняшнее участие в деле
будет окончательно  реабилитацией  в глазах всех товарищей,- когда узнается,
кто  был кучером.  А  страшную и противную  игру  можно  будет  окончательно
оставить!
   На набережной Невки Морис даже прикрикнул на  лошадей: "Но-но-о!", хотя
приличному кучеру это совсем не полагалось.

   Трехлетний мальчик и девочка лет двенадцати смотрели  с балкона в  сад.
Мальчик спрашивал у сестры:
   - А почему не гулять?
   - Мама говорит - жарко.
   - А почему жарко?
   - Потому что солнце.
   Мальчик поднял голову, но солнца не увидал, так  как оно было за домом.
Просунув  головку сквозь  перила балкона, мальчик увидал внизу  сидящего  на
скамейке  человека,  который гладил  пуделя.  Пуделя звали  Дэк,  а  человек
просиживал на скамейке почти весь день. Дальше, за решеткой сада, тоже целый
день прогуливался какой-то человек, а иногда их было двое. Мальчик спросил:
   - А кто там ходит?
   - Я не знаю. Это, верно, сторожа.
   - Зачем они ходят?
   Сестра не знала и не ответила. Ей тоже хотелось гулять в саду, так  как
в комнатах было душно, а на балконе нечего делать.  Потом она вспомнила, что
очень  интересно  пускать  с  балкона  маленькие,  узкие  полоски  бумаги  и
смотреть, как они вертятся и летят,  пока не запутываются в  листьях  дерева
или не  упадут  на дорожку; а иногда их  уносит совсем далеко,  за  сад. Она
принесла лист бумаги и ножницы, и тогда оба занялись делом.
   Первая бумажка полетела неудачно, прямо вниз, и  упала перед скамейкой.
Пудель подбежал  к ней, понюхал, а сидевший человек поднял голову, увидал на
балконе детей министра и почтительно осклабился.  Потом он посмотрел на часы
и подумал:
   "Второй час. Нынче прием  затянулся, народу много. Раньше чем через час
и не кончится; значит, и смены не жди!"
   И  он зевнул  долгим  и протяжным зевком, так что  даже лязгнул зубами.
Пудель оставил бумажку и с интересом поглядел на сидевшего человека.

   Ландо подъехало к  особняку министра и по знаку городового остановилось
на некотором расстоянии от  подъезда,  отгороженного рогатками.  Ротмистр  и
штатский  вышли и  быстрыми  шагами направились  ко входу.  Ландо немедленно
отъехало, и кучер подхлестнул лошадей. Проехав квартал, он свернул в боковую
улицу. Медленно  шедший по этой  улице жандармский  унтер с разносной книгой
прибавил шагу  по направлению к особняку. Кучер  с унтером не  обменялись ни
взглядом, ни жестом.

   Минут  десять спустя тот  же  черноусый унтер, но  без  фуражки  и  без
разносной  книги,  забежал  в  угловую  аптеку  неподалеку от  министерского
особняка. Весь персонал аптеки толпился у входа. Большое  зеркальное  стекло
было выбито, и осколки его хрустнули под каблуком унтера. Были выбиты стекла
и в соседних домах, и на  всей улице  царило  смятенье: люди  у подъездов, у
ворот и у окон,  перепуганные лица, окрики извозчиков, звонки велосипедистов
и гудок редкого по тому времени автомобиля.
   Унтер попросил скорее  перевязать ему руку, пораненную  выше кисти; его
рукав  был в крови. На  расспросы  отрывисто отвечал, что  его поранило  при
взрыве  и что приказано вызвать докторов для перевязок и для помощи раненым,
а что народу пострадало много, хотя ничего подробно рассказать не может, сам
не знает.
   - Как оно дернуло, я был у подъезда, меня швырнуло и, надо быть, доской
ударило.
   - Да что же там?
   - Ничего не  знаю, только взорвали  дом и,  сказывают,  самого министра
убило.
   Ему  быстро  обмыли  и  забинтовали руку  -  рана  была незначительной.
Аптекарь, накладывая повязку, спросил:
   - Больно вам?
   - Ничего, бывало больнее, да не  плакал. Но, вероятно, боль все же была
сильной, так как у унтера дергалась щека.
   Еще раз повторив, чтобы немедленно  и сами  бежали и вызывали докторов,
унтер  поспешно  вышел.  На  улице его остановил  запыхавшийся  околоточный,
которому  унтер  что-то объяснил, сильно  жестикулируя и указывая  в сторону
особняка.  Выслушав  на  ходу,  полицейский чин, поддерживая  шашку, побежал
дальше, куда указывал унтер. Еще два-три человека остановили унтера,  и всем
им  он взволнованно и  махая рукой что-то спешно пояснял.  Пробежав так  две
улицы, он скрылся в подъезде большого дома.
   Спустя еще немного из подъезда вышел безусый блондин в панаме и длинном
пальто,  наглухо  застегнутом, несмотря на жару. Подозвав извозчика,  сказал
адрес большого отеля. Извозчик, едва отъехав, повернулся к седоку:
   -- А что, барин, слыхали, сказывают - дом взорвали?
   Седок хмуро ответил:
   - Взрыв слышал. Думал, стреляют.
   - Будто у самого министра!
   - Не знаю.
   Когда  выехали  на большую  и людную  улицу,  господин  в панаме  велел
остановиться:
   - Ну и кляча у тебя! Мне к спеху, а этак никогда не доедем.
   - Как, барин, не доехать. А лошадка ничего, да вон жара какая!
   -- Нет, милый, лучше уж получай  деньги, мне некогда. Вон  возьму того,
на резинках! И он пересел на лихача.

   Несмотря на очень  жаркий  день,  гуляющих  в  саду  почти  не было. На
скамейке главной аллеи сидела  дама и читала книжку. Когда в  глубине  аллеи
показалась мужская фигура в длинном пальто, дама быстро вскочила, но сейчас,
же,  сдержав  себя,  не  спеша  пошла  навстречу.  Не  поздоровавшись  и  не
разговаривая, они пошли рядом, пока не миновали  няню с детьми и не свернули
в боковую аллею.
   - Ну?
   - Я сам не знаю еще.
   - Но что было?
   - Я не  ждал, что случится  так  быстро. Они опоздали, но потом проехал
Морис, и  тогда я пошел туда.  И только подходил к крыльцу -  меня отбросило
взрывом. И вот - жив.
   - А Гракхи?
   -  Гракхи...  там.  Взрыв  был  страшный,   я  оглушен.  Половина  дома
разрушена, и, конечно, много убитых. На улице убиты лошади!
   - А он?
   - Может быть, ведь я еще не знаю.  Слишком скоро случилось. Боюсь,  что
их не впустили. Но ведь это все равно, Наташа!
   Он замолчал, так как им навстречу  шла другая молодая пара. Замолчали и
те,- вероятно, и их разговор был секретным и неудобным для постороннего уха.
   Был   последний  теплый  месяц,   и  людям   молодым  было  естественно
пользоваться солнцем и тенью для милых встреч и тайных разговоров.

РОЛИ СЫГРАНЫ

   Молодая купеческая чета  Шляпкиных исчезла. Горничной Маше не  пришлось
заявлять  об  этом  в полицию: полиция  явилась  сама. Дом был окружен целым
отрядом, и те, которым пришлось первым войти в подъезд, тряслись от страха и
сжимали в руках револьверы. Позвонил дворник и в ответ на "кто тут?" сказал:
"Это я, дворник  Василий, отопри".  Она отперла - и  не успела крикнуть:  ее
схватили и заткнули ей  рот.  Но квартира была пуста, и полицейский пристав,
широкую  спину  которого уже  щекотал  холодок смерти,  вздохнул облегченно:
страшные птицы улетели.
   Когда Машу допрашивали в участке,  она все  еще  думала, что тут должна
быть ошибка: ничего  дурного она за жильцами не примечала. Между собой  жили
хорошо, гости бывали редко, и все люди приличные, водки за столом не бывало,
от  барина  она  не слыхала  дурного  слова, барин  был  вежливый, жалованье
платили без всякой  задержки  и дарили подарки. А когда узнала, что  молодые
господа взорвали дом и убили двадцать ли, тридцать ли человек, да столько же
поранили, не хотела верить: "Разве злодеи такими бывают!"
   Целыми днями ее возили  по городу, часами держали на вокзалах, надев на
нее  шляпку и модную мантилью,- но  ни своих бывших господ, ни их гостей она
не  видела.  Показывали  фотографии  -  их признала.  Но  только  барыня  на
карточках была  помоложе,  совсем  девочкой,  а ее  муж  вышел черным,  а не
белокурым, и волосы длинные, каких этот не носил.
   В квартире забрали белье,  книги, коробку револьверных патронов,  но ни
писем, ни бумаг не  было; только брошенные счета прачки, молочной и зеленной
лавки. На  белье не было меток. Нет,  Маша не могла поверить, что почти  три
месяца прослужила у грабителей и убийц!
   Дворник, читавший газеты и бывавший в участке, рассказывал:
   - Самого одним чудом не убили, он к им не вышел, а комната его дальняя.
А деток  ихних, девочку с мальчиком,  покалечили; под ими балкон подломился.
Третий-то этаж провалился во второй, а вместе - в нижний. И все стены упали,
которые выходили в сад. Народу убито - нет числа. И сами убиты.
   - Барин с барыней?
   - Барин  с  барыней твои там не  были,  а убиты  их приятели, из  ихней
шайки.
   - Неужто молоденькие, что у них бывали?
   - Уж этого не знаю.  Насчет возраста неизвестно, потому -  разорвало их
на мелкие кусочки.
   О том же читала в газетах Наташа, сидя в саду, на даче, и смотря, как с
деревьев на дорожки падает желтый лист. Жалости к убитым не испытывала: ведь
и братья Гракхи погибли; смерть остальных - только  плата  за смерть юношей.
Но  когда  прочитала,   что  двенадцатилетнюю  дочку  министра  также  звали
Наташей,-  сжалась и похолодела. Пойти бы  и  взглянуть...  Или  поступить в
сиделки  в  больницу,  где лежит раненая  девочка.  И  ночи проводить  у  ее
кровати, подавая ей  пить, осторожно поправляя подушки, прислушиваясь ночами
к ее жалобным стонам. Потом узнают, арестуют - и вот искупленье.
   В лесу, в условленном месте, встречалась с Оленем. Он был бледен, очень
исхудал, не мог сдерживать нервных  подергиваний,- но  это был тот же Олень,
сильный,  весь захваченный  страшной борьбой. От него узнала, что на  другой
день  после  взрыва  эсеры убили  командира  Семеновского полка,  усмирителя
московского восстания. Значит, и им удаются выступления! Но все-таки Евгения
Константиновна от них отошла и будет теперь с нами.
   Ни  об ужасах  взрыва, ни  о раненых детях, ни  об  оставшемся в  живых
министре Олень не говорил -  только о новых планах, теперь уже о центральном
терроре, для которого  нужны  большие средства, и эти средства нужно достать
во что бы то ни  стало.  Еще  рассказывал  о  массовых расстрелах матросов в
Кронштадте, о том, как девятнадцать человек были привязаны к  одному канату,
протянутому  между двумя  столбами,  как  их  же  товарищи  должны  были  их
расстреливать;  как  по первой  команде  стрелки дали неверный  залп, многих
поранили, а  потом, по приказу  начальства, добивали штыками и прикладами...
Как не выдержал канат и  куча недобитых тел извивалась и корчилась на земле,
а палачи, охваченные ужасом, то бросали оружие, то снова хватали и старались
поскорее  прикончить  и  чужие, и свои страдания. И  как затем погрузили  на
пароход и повезли топить в море мешки с изрубленным человеческим мясом.
   Олень, этот бесстрашный  мужчина, дрожал и дергался, передавая об  этом
Наташе со  слов очевидцев. И  оба они  чувствовали, что теперь уже  не может
быть  мирной  жизни, что они опутаны  смертью и смертями, и  что  девочка  с
переломленными ногами  и  тяжко  раненный трехлетний сын министра  -  только
мелкие эпизоды беспощадной войны двух миров, и что все это кончится только в
тот  момент, когда  они  оба,  с радостью  и  облегчением оттолкнув  палача,
накинут на шею намыленную веревку. Свидетелей не будет  - но пусть это будет
смело и красиво!
   На свидании было решено, что всем уцелевшим участникам  взрыва придется
разъехаться и  временно скрываться по  дачам и  по маленьким городам,  чтобы
отдохнуть и замести  следы.  Только лаборатория отдыхать не может: ее успели
перенести  в новое помещение. За это  время Олень выработает подробный  план
экспроприации, а  затем, при удаче, все силы и средства будут  направлены на
центральный террор.
   - Значит, ты останешься в Петербурге?
   -  Я  останусь,  мне  нельзя  уехать.  Здесь мне легче  затеряться.  Я,
вероятно, хорошо устроюсь на заводе; есть верный и настоящий паспорт.
   Наташа внимательно  оглядела недавнего барина, с которым она пила чай в
их буржуазной столовой и делила ложе в безвкусной спальной. Теперь перед ней
был невзрачный телеграфный чиновник, с маленькими черными усиками, в фуражке
со  значком, в  несвежем костюме, в  дымчатом пенсне на черном шнурочке. Да,
его нелегко узнать - только она может узнать Оленя под любой личиной.
   Они  разошлись,  условившись  о  дне  новой встречи и о всех  возможных
случайностях. Расставаясь, простились за руку. Прежние роли были сыграны - и
как будто от прежних отношений ничего не осталось.

"ЭКС"

   Солдат-пехотинец, мирно стоявший на  углу и козырявший офицерам,  вдруг
свистнул, бросился на середину улицы и схватил под уздцы лошадей проезжавшей
казенной  повозки.  Сидевший на повозке  человек в форменной  фуражке ударил
кучера кулаком в спину и истошно крикнул:
   - Гони, черт!
   Кучер  хлестнул,  лошади дернули, и повозка  рванулась.  Тогда  солдат,
отбежав  в  сторону, взмахнул  рукой  и  сам  бросился  ничком на  мостовую.
Страшным взрывом подбросило лошадей и опрокинуло с козел кучера и конвойного
солдата. Двое других конвойных и человек в чиновничьей  фуражке, оглушенные,
взрывом и пораненные, клубками выкатились на мостовую.
   В  ту  же  минуту  к  повозке  подбежало  несколько человек,  один  - в
матросской  форме, другой в  отличном городском  костюме,  еще  несколько  в
рабочих блузах, все с револьверами в руках. Двое  срывали брезент  и шарили,
остальные  обезоружили  очумевших  конвойных  и оттеснили  их от повозки. На
мостовую  вылетела большая кожаная сумка,  за ней кованый  ящик, повисший на
длинной цепи.
   На  улице  было  смятенье. По  обе  стороны  в  домах  вылетели стекла.
Случайные прохожие  разбегались,  несколько раненых ползло по  панели. Толпа
убегавших  наталкивалась на  тех,  кто  бежал  к месту  происшествия,  вдали
свистели городовые.
   Один из возившихся около повозки крикнул:
   - Олень! Ящик прикован!
   Солдат, первым задержавший лошадей, скомандовал:
   -  Унесите сумку!  Теперь  отойдите  в  сторону! У кого снаряд? Разбить
повозку!
   Второй взрыв  перевернул повозку, у которой оторвало и далеко отбросило
колесо. Осколками дерева  и железа убило одного из  конвойных и ранило двоих
нападавших.  Чиновник  вырвался и  с  криком побежал  по  улице. Когда снова
бросились к ящику, оказалось, что цепь по-прежнему  держит его прикованным к
железной обивке оторвавшихся козел.
   Сумка по команде исчезла. Один из участников нападения добежал с нею до
угла, ворвался  в  небольшую  кондитерскую, швырнул ее сидевшей  за столиком
нарядно одетой даме и выбежал обратно.
   Перед его входом дама пила молоко с пирожными и  читала книжку. Услыхав
первый взрыв, она вынула кошелек,  положила на стол монету и не проявила  ни
малейшей  растерянности, пока  хозяйка  и  прислуга  в  страхе  метались  по
кондитерской.  Когда молодой  человек  бросил  сумку,  дама  подняла  ее,  с
брезгливой  торопливостью завернула  в, широкий  шарф и быстро  вышла черным
ходом во двор; отсюда прошла воротами, толкнув стоявшего у калитки мужчину и
сказав  "пардон". У  самых  ворот лихач  едва сдерживал  испуганную взрывами
лошадь. Дама села в коляску, и кучер, ни о чем не спрашивая, пустил лошадь.
   На первом повороте лихачу пришлось задержаться, так как навстречу летел
отряд конных жандармов. При их приближении дама вынула  из сумочки маленький
револьвер с  перламутровой рукояткой  и прикрыла его снятой перчаткой. Отряд
промчался мимо, и лихач  тронулся дальше. Через минуту раздался новый взрыв,
а  спустя некоторое  время  донесся  издали  четвертый.  Дама  положила свою
блестящую игрушку обратно в сумочку.
   Топот  лошадиных  копыт  заставил  нападавших  бросить ящик.  Был отдан
приказ разбегаться, но теперь уже нелегко было это  сделать. С  одного конца
улицы бежали  небольшой толпой городовые  и  дворники,  с другой приближался
конный жандармский отряд. Из пятнадцати участников нападения только шестерым
удалось прорваться и скрыться.
   У остальных  завязалась  перестрелка  с полицией.  На  мостовой  лежало
несколько  убитых  и  раненых.  В  общей  панике  было  невозможно  отличить
участников  грабежа  от случайно  попавших в  толпу прохожих, которым теперь
некуда было  скрыться, так как дворники ближайших домов захлопнули  ворота и
подъезды.
   Когда из пере