о ремонте
мостов,  о  перелете  птиц, о пожаре в  отдаленном  монастыре.  Случалась  в
редакциях больших изданий статистическая работишка  - и ее не отвергал  отец
Яков.
   Так и  сейчас  ему дали целый ворох  вырезок  и выписок для  подсчета и
сводки. И вот на большом разграфленном листе  бумаги он писал столбики цифр,
подытоживал  и  отмечал  особо: "За год, с 17  октября 1905  года:  убито по
политическим мотивам  7331, ранено 9660. а всего... В том числе обывателей -
13380, представителей власти - 3611..."
   17 октября  - дата начала российских свобод, день манифеста. С него как
бы ведется исчисление времени новой  - не то конституционной,  не то все еще
самодержавной России. Отцу  Якову  поручено  собрать и  подсчитать  сведения
столичных и провинциальных газет о политических убийствах, о казнях, а также
о закрытии цензурным  ведомством и  администрацией  газет и журналов. А  раз
поручено - он добросовестно выполняет за небольшое вознаграждение.
   "Внутренний обозреватель", волнуясь и захлебываясь, доказывал:
   - Вы  понимаете,  я  не  могу  пройти  мимо фактов.  А раз  мы приведем
статистику,  мы  должны  ясно  выразить  и   наше  отношение  к   репрессиям
правительства!
   - И к террору.
   -  Ну  да, и  к террору. Мы готовы  осудить  политические  убийства,  в
особенности в той безумной форме...
   - Не в той форме, а вообще!
   - Да, и вообще.
   -  Тогда,  значит,  мы отрицаем право  народа на  сопротивление?  Право
революции?
   -  Да  нет же! Я  говорю:  мы строго  осудим  выступления  террористов,
особенно вооруженный грабеж, хотя  бы  и казенных,  денег, но  мы обсудим  и
правительственные репрессии, военные и полевые суды...
   Редактор пepeбил:
   - Ну  нет,  знаете,  об этом  сейчас  писать  невозможно. Заикнетесь  о
полевых судах - и нас немедленно прихлопнут.
   - Но должны же мы отозваться?
   - Отозваться -  да,  конечно,  осторожно, и oчень осторожно,  но прямое
осуждение...
   - Не осуждение, а несогласие!
   - Вашего согласия, батенька, никто не спрашивает.
   Прислушиваясь одним ухом, отец Яков  продолжал свою работу. Теперь  шла
сводка  казненных,  "из  коих  повешено  215,  расстреляно  судами  военными
обыкновенными   -   340,   судами   военно-полевыми  за  полтора  месяца  их
существования - 221, убито карательными отрядами...".
   Совещание  пришло,  в  общем, к выводу,  что  статья необходима  и  что
обозреватель должен ясно высказать  и  подчеркнуть  принципиальное осуждение
террористических актов при наличии народного представительства в России...
   - Прибавьте: хотя бы и несовершенного типа.
   -  Да,  конечно. Должна  быть  все-таки оговорка  о  безответственности
власти.
   Редактор опять вмешался:
   - Ни-ни! О безответственности ни слова! Нас на этот счет предупреждали.
   - Главное - подойти  к  предмету издали.  В начале статьи  что-нибудь о
росте кооперации и рабочих организациях, а уж потом...
   -  Да,  да,  это  я  знаю,  уж  будьте  покойны!  Затем,  осуждая  акты
революционного  насилия, то есть принципиально их осуждая, мы  в то же время
считаем ненормальным тот порядок...
   -  Лучше:  мы считаем,  что именно  неправомерность действий  власти  и
вызывает...
   - Не было бы слишком резко!
   --  Уж будьте покойны!  Это  я сумею  сказать так, что придраться будет
невозможно.
   Опять редактор:
   -  Ну,  придраться  они ко всему сумеют.  А  вы, главное, ссылайтесь на
статьи  московских  газет,  там цензура полегче. И  непременно вставьте, что
это, мол, не  наше суждение, а вот точно, в кавычках... Цитат побольше, а мы
как бы в стороне.
   Читатель сам разберется... И закончите чем-нибудь опять незначительным.
   - Я думаю - вопросом о распадении крестьянской общины и о сравнительной
легкости перехода к хуторскому хозяйству.
   - Но, конечно, в порядке  естественного экономического развития, а не в
принудительном, а то примут за одобрение.
   - Это я скажу.
   -  Но только  - ради Бога,  осторожнее! Я, господа, понимаю, что статья
необходима,  но на  рожон  лезть  не следует.  Главное  -  резкое  осуждение
красного террора,  чтобы  в  этом отношении  придирки не было. Да,  господа,
между  прочим, есть  слух,  что  убит  и  второй  усмиритель,  из  этих,  из
карательных! Все-таки - молодцы эсеры!
   - Кажется, не эсеры убили.
   - Ну, все равно. Все-таки действуют, несмотря ни на какие полевые суды.
   Совещание  закончилось,  и  отец  Яков   передал  обозревателю  готовую
страничку цифр.
   - Вот спасибо, отец Яков! Это все?
   - Еще подсчитаю репрессии печати.
   - Ну, это не для меня, это отдельно  печатается. А цифры ужасные,  отец
Яков!
   - Печально, печально.
   - Вы как на это дело смотрите, отец Яков?
   -  Я  - что,  мое дело подсчитывать. Религия  же, все конечно, осуждает
всякое смертоубийство.
   - А если злодея убивают?
   - Суждение относительное, у Бога же и злодей - человек.
   - Вы в Бога-то верите, отец Яков?
   - Будучи Его служителем, не веровать неуместно.
   - А все-таки, по чистой совести?
   - Без веры не проживешь, знать  же  нам дано не  многое. "Хитрый поп",-
подумал обозреватель и прибавил со вздохом:
   - В тяжелое время мы живем, отец Яков, в кровавое время!
   - Время,  точно,  не  легкое.  А и все времена нелегки. И кровь  всегда
лилась,  и люди всегда были  недовольны. Уж  так с испокон  веков  и до дней
наших.  Время наше,  конечно,  сурьезное, однако и прелюбопытное.  Прошли не
малый путь, а к чему идем - того не знаем.
   - Ну, пойду писать, уж очень статья ответственная.
   - Статеечка вам предстоит  трудная. А читатель ждет, поджидает читатель
искреннего слова.
   Обозреватель покосился на собеседника и опять подумал: то ли хитер поп,
а может быть, и глуповат.
   Черновик статистической  сводки  остался  у  отца  Якова:  можно  будет
приложить  к летописи достопамятных событий текущего  года.  Время  воистину
тяжкое и тревожное! Ныне и на улицу
   выйти  не всегда  безопасно: попадешь на шальную  стрельбу, как  было с
прохожими на Каменноостровской  улице! И  в  провинции малым лучше, а уж про
деревню и говорить нечего. Вот она, цифирька: "Аграрных волнений одна тысяча
шестьсот двадцать девять"! И в каждом таком месте  либо драли, либо стреляли
православного гражданина во имя справедливости и порядка!
   И однако, тянет отца Якова прокатиться  подале  от столицы, заглянуть в
глушь  -  как  там  живут   люди?  Побывать   в  Пошехонье,  в  каком-нибудь
Усть-Сысольске,  а то  заглянуть  на  Соловки по зимнему  времени,- там  еще
никогда не  бывал отец  Яков. Как  сейчас в  сих  медвежьих углах -  вот что
лю-бо-пыт-но! Тоже мечтатели  или живут все по-прежнему, добро  не приемля и
злу не противясь?
   Укладывая  бумажечки  в  свой пухлый портфель, отец  Яков подумал  и  о
совещании, на котором в сторонке присутствовал.  Подумал и скромно улыбнулся
в ус:
   "Принципиально, говорит, отрицаем; однако,  говорит, полагаем... Статьи
писать  - дело  нелегкое,  дело  ответственное.  И чтобы  все  сказать  -  и
придраться бы не  к чему. Все бы поняли, а мне бы по  шее не получилось. Это
не  то что  про ассирийского  серебра  блюда или про курганы Пермского края!
Требуется и благорассудочность, и великое искусство пера!"
   Не то чтобы отец Яков завидовал такому искусству, а все  же  чувствовал
разницу  между людьми высокой  политики  и им, простым  наблюдателем  жизни,
бесхитростным свидетелем истории.
   "Принципиально,  говорит, весьма резко отрицаем, а  нельзя, говорит, не
признаться... Лю-бо-пытно!"

СМЕРТЬ ОЛЕНЯ

   Молодой помощник  военного  прокурора получил приказание  выступить  по
делу вчера арестованного  участника многих террористических актов. Заседание
военно-полевого  суда  состоится  в  четыре  часа  дня;  на  изучение дела и
подготовку обвинения остается пять часов.
   Молодой офицер уже дважды выступал по подобным делам, оба раза успешно,
но  личность обвиняемых не представляла  интереса: один был  рабочим, другой
евреем.  Помощник прокурора спешно подготовил  обвинительные речи, но  перед
самым заседанием председатель суда предупредил его, что дело совершенно ясно
и  что никаких "прений сторон" не может  быть. И действительно, оба раза суд
продолжался не более полутора часов. В ту же ночь обоих осужденных повесили.
   И на этот раз дело не менее ясно, но личность преступника значительнее;
он - главный  организатор весьма нашумевших злодеяний: взрыва  министерского
особняка и вооруженного  ограбления.  Если военный прокурор не выступает  по
этим  делам лично, а  поручил обвинение ему,  то  это объясняется, очевидно,
особым   к  нему  расположением.   Возможно,  что  его  назначение   явилось
результатом влиятельного ходатайства о нем родственницы прокурора,  которая,
значит, не забыла своего обещания. Теперь его имя, как обвинителя по  весьма
важному делу, будет названо в военных кругах.
   Содержание дела не очень интересовало молодого офицера: все подробности
дела   чрезвычайно   просты,   а  преступники   из   числа  так   называемых
революционеров облегчают  роль  обвинителя дерзким, но похвальным сознанием.
Департамент полиции заготовляет весьма сжатый и вполне разработанный доклад,
свидетелей  бывает  мало,  и  они прекрасно  подготовлены  предшествовавшими
полицейскими  допросами, защита  чисто формальна, и  исход  дела  тем  самым
предрешен.  Роль  прокурора   не  в  том,  чтобы  подбирать   доказательства
виновности, а  лишь в том,  чтобы дать образец простоты, лаконичности и в то
же время уничтожающей силы настоящего, вполне делового военного красноречия.
Хотя  на  этот  раз  председатель  может  оказаться щедрее и согласиться  на
обстоятельную  речь,-  но  именно  поэтому  следует  удержаться  от  всякого
увлечения и проявить чеканную скупость слова.
   Изучение  дела  действительно  не  заняло  много  времени,  и  помощник
военного  прокурора,  сделав  нужные  выписки  и пометки,  имел  возможность
вернуться домой, чтобы закусить и обдумать речь.
   Нужно  ли  повторять в  ней  данные  полицейского дознания  и судебного
следствия? Конечно - не нужно! Должны  ли быть в ней эффекты вроде ссылки на
количество   жертв  преступления,  на  его  исключительную  дерзость  и   на
социальную опасность преступника?  Да, но лишь  в форме краткой и отчетливой
характеристики злодея. Что еще? Больше решительно ничего! Спокойный и четкий
перечень  статей и параграфов  закона и - без малейшего  повышения голоса! -
требование  смертной  казни. Десять  минут, максимум  четверть часа!  Полная
застегнутость  чувств,  никакого  волнения,  решительный  контраст возможной
чувствительности  этих строевых полковников,  случайно попавших в судьи.  Но
под простотой и суровостью филигранная чеканка слова!
   Свои первые обвинительные речи помощник прокурора предварительно писал.
Но этот раз он решил ограничиться записью схемы предстоящего краткого слова:
   1. Несомненность деяния и причастности к нему обвиняемого.
   2. Исключительность данных преступлений.
   3. Настойчивые требования момента защиты государственного порядка.
   4. На основании изложенных соображений, а также имея в виду статьи (тут
цифры и пункты)...
   5. Требование  применения  ("долг военных судей"  и пр.). С  бумажкой в
руках помощник  военного  прокурора произнес  свою  предстоящую  речь  перед
большим  зеркалом,  в  котором  поблескивали его здоровые белые  зубы.  Были
запинки, но при повторном опыте исчезли. Даже статьи и параграфы он произнес
наизусть. Последнюю фразу речи повторил  несколько раз, причем так, чтобы ни
один мускул  лица не дрогнул, а брови, после точки, слегка насупились. Вышло
эффектно: просто и хорошо. "К смертной  казни через повешение". Точка. Брови
(но  без всякой театральности!). Обвинитель, не сгибаясь  в  талии, спокойно
опускается на прокурорское кресло.
   Сегодняшний день можно считать началом доброй карьеры!

   Спиной к двери  камеры, с  прикладом винтовки у ноги,  часовой  смотрел
через  пустой пролет тюремного корпуса на противоположный балкон, где так же
спиной к двери камеры стоял его приятель по взводу и  земляк. Иногда они оба
бессмысленно перемигивались  и,  удерживая  смех, строили  друг другу  рожи,
предварительно оглядевшись, не видит ли взводный или тюремный сторож. Тюрьма
была на военном положении.
   Олень  лежал на  койке, закрыв глаза,  но не  спал. С момента, когда он
понял, что "вот это и есть - конец!",  на него снизошел  странный покой. Как
будто он на койке больничной, освобожденный  недугом от обязанностей думать,
рассчитывать, работать,  суетиться;  и  будет  еще  проще и  спокойнее. Даже
досады не чувствовал, что  ведь  вот - попался,  и так  просто и  глупо: все
равно это  должно было  случиться.  Когда захлопнулась и защелкнулась  дверь
тюремной  одиночки,  Олень перестал  дергать щекой  и все  время  проводил в
полудремоте. День спутался с ночью, и новый рассвет подошел незаметно. Через
дверную форточку подали  в камеру  какую-то похлебку;  он принял, попробовал
есть, но не было ни вкуса, ни желанья. Поел только хлеба.
   Ночью его дважды водили в контору тюрьмы. Допроса, собственно, не было,
потому что он отказался  отвечать. В первый раз ему  пригрозили веревкой, но
он  только  устало  улыбнулся,  и  следователь понял,  что  смешно  угрожать
человеку, который знает,  что ничто  не  может его спасти. Во второй раз его
показали целому ряду  людей,  прошедших мимо  него тенями;  яснее  мелькнуло
только испуганное лицо горничной Маши, остальных он не знал или не помнил.
   Лежа на койке, Олень  не думал ни о  близкой смерти, ни о  том,  что не
завершено дело, которому  он отдал жизнь. Да и может ли оно завершиться?  Не
есть ли жизнь - вечная борьба двух начал, борьба поколений и веков? И  конца
этой борьбе  не  может быть. Не думал он и о том, как держать себя на  суде.
Раньше,  еще  на свободе,  он  думал об  этом  часто. Боец революции  должен
держаться  стойко, красиво и дерзко: бросить в лицо судьям  свое презрение и
свою ненависть к строю, которому  они служат! А в момент расчета с жизнью  -
крикнуть свое  проклятие миру  и приветствие  заре будущего!  Так  казалось.
Теперь  Олень  отверг это  без раздумий: кого  поражать словом?  Зачем  этот
театральный жест в последнюю  минуту? Но и если и было бы нужно - он слишком
устал и слишком со всем и со всеми поквитался.  Но и это все было не  строем
ясных  мыслей,  а  лишь слабыми ощущениями,  проходившими мимо, мелькнувшими
смутно и серо.
   Его  вызвали  в  пятом  часу дня,  когда  уже  стемнело.  Опять  надели
наручники, а вели его четверо солдат с молодыми и тупыми лицами. Когда ввели
в небольшую комнату, где заседал военно-полевой суд, Олень на минуту очнулся
от  апатии и со вниманием оглядел людей, которые вот сейчас приговорят его к
смерти.  Но секретарь таким  невнятным  голосом,  путая ударения  и  неверно
произнося фамилии, читал обвинительный акт, что временное возбуждение  Оленя
упало. Сам того не
   сознавая,  он  пристально  уставился  на  одного  из  судей,  седоусого
полковника,  и  не  сводил с  него  глаз  до  конца  заседания.  На  вопросы
председателя он отвечал негромко  и односложно и только при упоминании чужих
фамилий прислушивался внимательнее,  но сейчас же снова терял нить. В общем,
все его дело  было  изложено довольно  правильно,  хотя несколько  усложнено
наивными  полицейскими  догадками; в  действительности  было гораздо  проще.
Оленя  только удивило, как мало, в сущности, они знают и как много вынуждены
присочинять. Затем он совсем перестал слушать и не оживился даже при допросе
немногих свидетелей.
   Как ни старательно молодой  помощник прокурора подготовил свою  краткую
речь, но  все  же не  мог  удержаться от соблазна  вставить  в нее несколько
эффектных  слов.  Председатель посмотрел на него с  удивлением,  а  седоусый
полковник даже  поморщился.  Но закончил обвинитель так, как  решил заранее:
поставил точку, опустил брови и сел, не согнувшись в талии. Вышло, в  общем,
хорошо.
   Затем  вынесли приговор,  вполне  удовлетворивший  обвинение.  Звякнули
шпоры,  приговоренного  увели, и помощник  прокурора, с  тем  же.  изученным
солидным спокойствием, собрав бумаги, встал и подошел к секретарю:
   - Куда вы отсюда? Если домой - я вас подвезу.
   Но секретарь должен был немного задержаться, и молодой обвинитель уехал
один.  Было  темно,  и никто  из встречных не  мог оценить  спокойную позу и
чуточку надменную, но  уверенную  и приятную улыбку офицера,  ехавшего домой
после этого несложного,  но  все же заметного процесса, о  котором в военной
среде будут говорить. В газетах отчета,  конечно, не будет, так как оглашать
состав суда не разрешается.

   Приговоры  военно-полевого  суда  исполнялись  немедленно;  но все-таки
пришлось выждать ночи, и Оленя увели обратно в камеру.
   Когда  опять за ним пришли, он крепко спал. На этот  раз  наручников не
надели. На  тюремном дворе все было готово. Всего  одна лампочка, висевшая у
тюремной   стены,   освещала  виселицу;  в  полумраке  хлопотало   несколько
человеческих фигур, поодаль стояли солдаты с винтовками и маленький, щуплый,
озябший дежурный офицер.
   Было  очень  холодно.  Оленя  вывели во двор  в  штанах  и  рубашке без
воротника. Ему  указали место, где  нужно стать; он стал прямо,  по-военному
развернув  носки. Оказалось,  что  забыли мешок, и за ним послали.  Все  это
делалось хлопотливо, но как-то по-семейному; двое придерживали его за локти,
но слабо, будто опасаясь причинить ему боль, и в лицо ему не смотрели. Мешок
долго не приносили, и Олень сказал:
   - Нельзя ли поскорее, без этого, а то очень уж холодно?
   Люди заспешили и зашептались, а голос за спиной Оленя произнес: "Ладно,
чего ж там!" - и перед лицом Оленя качнулась петля. Увидав ее, он вздрогнул,
дернул щекой,  затем без  порывистости,  но очень уверенно освободил  правую
руку и отвел ею руку  палача. Лишь на секунду  в голове его мелькнули слова,
которые  он должен, кажется,  крикнуть им всем  перед смертью,-  мелькнули и
потухли в сознании как лишние.  Повернувшись к стоявшему за его  спиной,  он
сказал вежливо и строго:
   - Не нужно! Дайте, я сам!
   Твердая веревка  холодом ожгла его  шею; но он не  знал, нужно ли и как
подтянуть узел, и с улыбкой смущения спросил:
   - Как это? Вот так?
   И тогда внезапно взметнулось черное небо - и тусклая лампочка вспыхнула
ослепительным солнцем.

 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПОБЕГ *

   "НЕ МОГУ МОЛЧАТЬ!"*

   *  "Не   могу   молчать!"   -   название  известного  публицистического
выступления Льва Николаевича Толстого  (1828-1910). Опубликовано за границей
в 1908 г., до 1917-го распространялось в России нелегально.

   С  крыльца,  немного  сутулясь,  но за  перила  не  держась,  спустился
крупный, ширококостный старик с большой бородой и нависшими  седыми бровями.
По-мужицки  -  прежде  всего оглядел небо,  слишком хмурое для летнего  дня,
по-хозяйски - палкой отбросил с дорожки кость, занесенную собакой, по-барски
- раскрыл книжечку на заложенной странице и,  читая, побрел в глубь  сада на
любимую скамейку.
   Был ранний час, когда  людских голосов еще не слышно, а птицы  и пичуги
орут как  на базаре. Дойдя  до  скамейки, старик грузно на нее опустился - и
сейчас же понял, что побыть одному не придется и что  есть человек, вставший
раньше его. Сам этот человек, может быть, не подойдет, но уж раз он мотается
поблизости, то как не позвать его и с ним не поговорить?
   Очень  давно  жизнь  сложилась так,  что  быть  одному  удается  редко:
приходится запираться в комнате и либо писать,  либо делать вид, что пишешь;
а как только вышел -  становишься общим достоянием:  жена, дети,  секретарь,
гости  и  разные  приходящие люди,  с  которыми  надобно  разговаривать,  то
выслушивая,  то  поучая. Все,  что они расскажут, до них рассказывали сотни;
все, о чем спросят, известно  заранее. Не ответить им нельзя, потому что они
приходят  за   ответом  издалека,  иногда  треп