етно,  иногда  назойливо,  то
действительно из  потребности, то из простого и очень обидного  любопытства.
Эти люди и  беседы  с  ними -  повинность Великого Учителя, каким прославили
старика на весь мир.
   Молодой  человек,  который  слонялся  неподалеку, будто бы  стараясь не
помешать  и остаться незамеченным, а в действительности рассчитывая нечаянно
попасться на глаза,- секретарь  старика.  Секретарь - это  человек,  который
пишет  и  отсылает  письма  и должен заменять старику память. При нем всегда
записная книжка, и в этой книжке он  отмечает всякий вздор, никому не нужный
и  смешной:  отмечает каждый шаг  и  каждое  слово  старика.  Вот и  сейчас,
вероятно, пометил: "В среду такого-то числа великий писатель встал в шесть с
половиной и проследовал в сад". Вечный ласковый, преданный и глупый  надзор,
сплошная прижизненная биография,  неустанное напоминание о том, что вот  ты,
старик, скоро умрешь, и тогда мы личными воспоминаниями украсим твою память.
И поделать с этим ничего нельзя: как, не обидев, объяснишь, что такая любовь
(если это любовь!) - насилие?
   Заложив пальцем страницу, старик подозвал секретаря. И из первых  слов,
из ответа молодого человека, почему он в саду  в  такой  ранний час,- понял,
что  тому надо в чем-то покаяться или что-то рассказать, а как приступить  -
не знает.
   Сам навел на разговор - а у того уже готово в кармане.
   -  Это - человеческий  документ,  письмо, написанное одной  девушкой  в
тюрьме перед казнью. Я знаю ее лично, с детства. Наша, рязанская.
   - И убили ее?
   - Ей казнь заменена вечной каторгой.
   - Вы дайте, я после прочитаю.
   -  И  особенно  удивительно,   что  она  принимала  близкое  участие  в
подготовке  убийства  и  даже нескольких убийств, а  сама -  ведь я ее  знаю
хорошо, с детства! - сама хороший и очень чуткий, даже нежный человек. Мы ее
oчень любили, звали Натулей. Заботливая о других, к людям снисходительная, к
себе очень строгая. Как это бывает - не знаю!
   Старается побыстрее и побольше высказать. Старик слушает, смотрит ему в
глаза  и  видит ясно, что вот  человек  -  и скорбит  о  ее судьбе, и как-то
особенно рад,  что  знал  ее лично;  и свою  скорбь и  радость  свою  должен
непременно  поведать,  держать  про  себя  не  может. И  ждет, чтобы  старый
писатель  и учитель высказал свое  слово,- как это случается,  что человек и
чуток, и  нежен, и  идет на убийство? Если высказать слово, он, едва отойдя,
запишет,  чтобы  именно через  него дошло до  потомства,  потом, когда умрет
старик, сейчас сидящий с ним на лавочке.
   - А где же она сейчас?
   - В Москве, в каторжной тюрьме.
   - Такая молодая. Тяжело ей там?
   - И  вообще тяжело, и  плохо их содержат.  Она писала на волю, что иной
раз так хочется есть, что даже тошно делается.
   Старик сказал:
   - Вот это  - самое плохое. Но если  в ней  много  внутренних сил -  она
выдержит испытание.  Письмо  я прочту.  Вот  я как раз  сегодня,  как встал,
записал у себя в дневнике: "Когда ты встретишь  жесткий камень  и будешь его
рубить,  это будет  неразумно;  а если  ты будешь об него точить, это  будет
разумно".
   Потом прибавил:
   - В доме-то встают. Вы бы шли пить чай, а я подойду.
   Молодой  секретарь  ушел и, задержавшись  у крыльца, записал в книжечку
фразу, сказанную о камне великим учителем. Особенно важно то, что этой фразы
еще  никто не слыхал, а  когда будет опубликован дневник - смысл этой фразы,
как будто и не  особенно  значительной, но сказанной  Великим Учителем и уже
тем  самым замечательной,  лучше всех  растолкует  он,  слышавший ее  из уст
Учителя, с которым он имел сегодня, в среду, длинный разговор наедине в саду
ранним утром, когда все еще спали. И молодой человек был очень счастлив.
   Оставшись один, старик развернул тщательно переписанное письмо. Сначала
пробежал глазами, потом прочитал все  внимательно,  иные  места по два раза.
Читал не как  все, а видел  тюремную камеру и в  ней молоденькую девушку, не
умную,  не глупую, очень несчастную.  Она пишет накануне  ужасной смерти,  а
живучесть в ней такова,  что она все  старается сказать покрасивее, выразить
по-ученому, чтобы ее друзья дивовались ее поистине изумительному  состоянию.
Пишет  искренне,  всему  верит, и  пишет  она  правду,  но  правду  здешнюю,
житейскую, небольшую. Если бы не спасалась мыслью, что ее  писанье прочитают
другие, то должна бы кричать  и биться  головой об  стол и о стены тюрьмы. А
она  не бьется и ищет в  себе  радость - и  находит радость, может  быть,  и
настоящую. Рада, что  вот  она может  так  чувствовать  и  так писать  перед
смертью и что об этом узнают и будут говорить.
   Окончив читать, старик задумался. И  подлинно -  человеческий документ!
Вот что делают люди и что делают с людьми!  Правда спуталась с  ложью, и сам
человек, даже в  тягчайший час  жизни, не может разобраться, где его ложь  и
где его правда, и в которой его спасенье, и есть ли спасенье. Потом подумал:
принесут  с почты газету  - и опять то же! Дня  не проходит, чтобы  не  было
казней. То убивают молодых людей, вот как  эта девушка, то стреляют и вешают
по деревням  крестьян.  Вчера  писали, что на  Стрельбицком  поле  в Херсоне
повешены двадцать крестьян за разбойное  нападение  на усадьбу  помещика.  И
нашлись руки, тоже  крестьянские,  чтобы  накинуть эти двадцать  веревок  на
человеческие  шеи!  А  люди  читают  и  молчат.  И  не  только   молчат,   а
притерпелись, привыкли.  Прочитавши эти строчки - легко переходят  к  другим
печатным известиям. А ведь нужно бы голосом кричать на весь  мир, потому что
нельзя жить с таким сознанием!
   Подумал - и вдруг  со  всей ясностью ощутил  знакомое  состояние, когда
мысли, уже облеченные в  готовые слова, бунтуют  и  требуют быть  сказанными
сейчас же,  не откладывая, пока в них кипит сила и пока их сталь остра и жар
не остыл. Если он  не скажет - кто же скажет? Сказать могли бы, и осмелились
бы,- но никто  их голоса  не услышит,  и самых  их  пламенных строк нигде не
напечатают. Только  он, старик, и  может и  обязан  крикнуть, и  невозможно,
чтобы его слово пропало напрасно!
   Что   бы  ни   сказать  -   он  знал,   что  его  не  тронут,  и  такая
неприкосновенность  была  ему тяжела. Вот  если бы  его посадили в тюрьму, в
хорошую, настоящую тюрьму,  вонючую, холодную и голодную!  Тогда и сказанное
слово прозвучало бы громче  и сильнее! Но за  его писанья пострадают другие,
кто будет печатать и кто  будет  читать,-  а его оставят жить  спокойно. Это
тоже  род пытки,  утонченной и  жестокой. И через это  ему приходилось часто
молчать, чтобы не стать виновником чужих несчастий.
   И тогда к уже готовым мыслям и написанным в уме горячим, справедливым и
убедительным словам большими и отчетливыми буквами прибавился заголовок:
   "Не могу молчать!"
   Больше  не слыша  в саду человеческих голосов, опять слетелись  птицы и
пичуги и опять открыли базар. Солнце пробуравило облака, распахнуло листву -
и на садовую дорожку упали светлые пятна.
   Старый  писатель  заложил книгу страницами письма,  оперся  на  палку и
встал с лавочки.

БАНОЧКА ВАРЕНЬЯ

   Будучи  в Рязани,  отец  Яков  счел и  должным  и  любопытным навестить
почтенного  и  уважаемого  местного  доктора Сергея  Павловича  Калымова,  о
несчастии которого только тут и узнал.
   А несчастье  большое:  дочка Сергея Павловича  еще три года тому  назад
попалась в делах политических, так что даже была приговорена к смерти, долго
прождала  в тюрьме  казни,  а  потом  была помилована - если  можно  назвать
милостью бессрочную каторгу.
   Таких семейных несчастий было повсюду много,  и о них устали  думать  и
говорить.  Привыкли  к  тюрьмам  и  к   казням  как  к  явлению  бытовому  и
естественному, имен не помнили, героизм окончательно вышел из моды.
   За  последние  два  года блуждания  по России  отец  Яков всюду находил
разительные против прежнего перемены: то ли огрубели человеческие сердца, то
ли дуют иные ветры! Нет прежней доверчивости и простоты, люди стараются сами
устроиться получше, о ближних  не  помышляя. Впрочем, бывало так и раньше, и
удивительного в том ничего нет. Однако раньше человек от человека рознился,-
ныне же все как бы стрижены под одну гребенку! И не то чтобы по слабости или
в  духовном борении, а уверенно, открыто и как бы ликуя, что вот - от всяких
благоглупостей  и идей  завиральных освободился и  живу в свое удовольствие,
другим же предоставляю ломать дурака.
   Сергей Павлович, знакомый неблизкий, но давний, был уже довольно  стар,
а теперь совсем  ослабел. Раньше считался не то что опасным либералом, а все
же человеком  передовым,  за  что и был избран  от Рязани в  Государственный
совет. Сейчас был вне политики, мало  занимался и своей врачебной практикой,
больше жил в имении. Отца Якова  он встретил очень приветливо, как человека,
с  которым можно обо всем поговорить,  который  умеет  слушать  и  не  любит
болтать.
   - Года три не бывали в наших краях, батюшка!
   - Для точности скажу - четыре года, как вашим городком не любовался.
   - Все катаетесь, отец Яков? Все смотрите?
   - Езжу по малым  делам и, подлинно, смотрю.  Есть  ныне что поглядеть в
российских  городах и весях. Аивстолицы заглядывал, и даже  живал неподолгу.
Живут люди и там.
   - Про мое горе слыхали, отец Яков?
   - Ранее, по  совести,  не знал, только здесь  и  услыхал. Большое  вам,
Сергей Павлович, ниспослано испытание. Ну, Бог поможет, образуется.
   -  Как же это образуется?  Ведь  дочка в  бессрочной  каторге, и то  из
милости.
   - Слыхал, слыхал и искренно соболезную.
   -  А  за что это мне,  батюшка? Сам я революцию  не проповедовал, детей
старался  воспитывать  по  мере средств, в свободе их не  стеснял, да  вот и
дождался на свою седую голову. За что осуждена - знаете ли?
   - Слыхал, что по политике.
   - А по какой политике? По участию в убийствах! Питерский взрыв помните,
покушение на министра?
   - Да ведь  как не помнить! Перед самым событием денька за два самолично
был там на приеме, удостоился.
   - Вот она, значит, и вас могла взорвать. И меня могла убить, они хотели
весь Государственный совет на воздух.
   Отец Яков  припомнил,  как видел в  совете молодую чету и как дама была
похожа на докторову дочку. Но промолчал.
   - За что же мне это, отец Яков? Как у вас там  на этот счет в Священных
писаниях?
   - Испытание.
   - Покорно благодарю. А за что?  Я, как узнал, верить не хотел. Вы  моей
Натули не знали. Воспитана была в ласке и  в цветущем здоровье. Девочка была
нежная  и  добрая - мухи не  обижала.  Маленькой  плакала трое  суток, когда
задавили ее щеночка. Гимназисткой была - перестала есть мясо: не убий! Был у
них такой  кружок,  вроде  толстовского. Как же это так могло случиться? А я
вам скажу, отец Яков: это ее увлекли, а ей самой всякое насилие чуждо.
   - Возможно, возможно.
   -  Не возможно, а наверное  так. Нужно тех наказывать, кто  ее вовлек в
преступные дела!
   - Без наказания не останутся.
   - Я, батюшка, писал  и все объяснял. И  на высочайшее имя  подал. А она
мне  знаете что сказала,  когда меня  пустили к ней  в  тюрьму  на свидание?
"Мне,- говорит,- очень тяжело, что я тебе доставила столько  страданий; но,-
говорит,-  я  ни  в  чем не  раскаиваюсь и  прошу  тебя не позорить никакими
прошениями мою революционную честь!" Поняли? Это я опозорил ее честь!
   - По молодости лет, Сергей Павлович. Молодой задор говорит.
   Сергей Павлович как-то сразу переменил тон:
   -  Знаю, отец Яков. Сам был  молод, знаю. И сказать по чистой совести -
горжусь! И скорблю, и горжусь, что  моя дочь - другим не чета.  Сама за себя
ответила и ничьей милости не хочет.
   Отец  Яков  не знал,  нужно ли и тут поддакнуть или  лучше  промолчать.
Ограничился словами:
   - Ну, Бог даст - пройдет тяжелая полоса, и в политике полегчает. Может,
будет амнистия или нечто подобное.
   - Нет, батюшка, тут не амнистия, а нужно хорошенькую революцию!
   Отец Яков кашлянул и не ответил. Трудненько беседовать с такими людьми,
хотя  и весьма  почтенными. Разумеется  - скорбь говорит  в  человеке! Чтобы
продлить беседу, поинтересовался:
   - А где же содержат теперь молодую особу?
   - Какую особу?
   - Разумею - дочку вашу.
   - А,  Натулю! Она сидит в  Москве, в женской  каторжной  тюрьме. Сейчас
там, а верно,  потом  увезут  куда-нибудь  в Сибирь,  в  настоящую  каторгу,
неизвестно.
   В памяти порывшись, отец Яков сказал:
   -  Той  тюрьмы начальницу знавал. Особа  почтенная, из  знатных.  Ранее
имела  девичий приют,  каковой и  осматривал, так что довелось побеседовать.
Было тому назад лет шесть, а ныне стала начальницей.
   - Везде  у  вас  знакомства,  отец  Яков.  А  нельзя  ли вот  по вашему
знакомству  передать Натуле посылку, баночку  вишневого варенья?  Она  очень
любила  вишневое, без косточек. Писем мы с ней  не  пишем, да и не  о чем, а
варенье послал бы. Вы отсюда в Москву?
   -  Обязательно. Ныне четверг, а ко вторнику  в Москве. Могу и вареньице
передать, если разрешают.
   -  Это разрешают свободно. Просто - сдайте  в контору, тут и начальница
не нужна. А почтой послать - еще пропадет.
   - Могу, могу.
   Нельзя в такой малости отказать огорченному отцу, хотя и  не любил отец
Яков  соприкасаться с  опасными  учреждениями. Но ведь что ж: отец  посылает
дочери сладкое через духовную особу; ничего подозрительного.
   Калымов предложил отцу Якову  заночевать. Устроил его  хорошо, в бывшей
комнате Наташи.
   - Вот здесь жила. Вон и книжки  ее остались  в шкапу, детские  и разные
учебники. Храню. А вы, батюшка, на сон грядущий в постели читаете?
   - Сей привычки не имел от рождения.
   -  Ну,  а  я  все-таки  дам  вам  прочитать  письмо Натули.  Писано  ее
приятелям,  а мне дали  копию.  Писала,  когда  ждала казни.  Вот  вы  людей
изучаете,  вам это  должно  быть  интересным.  Сам  Лев  Толстой  читал, ему
показывали.  Прочитавши, будто  бы прослезился. Вот и я, когда  читал, ревел
голосом,  а  понять  ничего не мог. Тут бы  с  ума сойти надо -  а она пишет
философию. Такая у меня дочь, отец Яков! Вы непременно прочитайте.
   - Прочитаю, прочитаю. И за доверие покорно благодарю.
   - Тут,  в  ее комнате, и прочтете. А  и  плохо же  мне, отец Яков! Стар
становлюсь,  а утешенья нет.  Ну да что  же грусть разводить. Сейчас принесу
письмо, а завтра вернете.
   Отец Яков с сомнением думал:
   "Человек почтенный и истинно страждущий, однако - малопонятный. С одной
стороны, скорбь о потере любимого дитяти, а с другой стороны, странные слова
о  гордости. Гордиться-то словно бы и  нечем,  а  скорее сожалеть, что вышла
неудача в правильном воспитании. Несчастье же великое".
   Прежде чем раздеться и  лечь,  отец Яков присел  к столику, вынул очки,
разгладил на столе исписанные  листочки, подумал  о том, что  в  этой  самой
комнате  и  жила  девица, письмецо писавшая, а ныне в тюрьме,  и, сокрушенно
головой покачав, принялся за чтение.

   ПИСЬМО ПЕРЕД КАЗНЬЮ*

   * В этой главе - отрывки подлинного документа. (Примеч. авт.)

   "Из далекого туманного будущего смерть превратилась в вопрос нескольких
дней и вырисовывается очень ясно, в виде обтянутой вокруг шеи веревки... Тот
смутный страх, порой даже  ужас, который я испытала перед смертью, когда она
была  за  сто верст, теперь,  когда она  за пять  шагов,  совершенно  исчез.
Появилось  любопытство  к  ней  и  подчас  даже  чувство  удовлетворения  от
сознания, что вот скоро... скоро... я узнаю величайшую тайну".

   Миновало  только  двадцать  первое лето  ее  жизни, когда  военный  суд
постановил  прекратить эту жизнь "смертной казнью через повешение". Из  залы
суда  конвойные доставили Наташу  Калымову  обратно в камеру Петропавловской
крепости, где она несколько месяцев ждала и этого суда, и этого приговора.
   Она  чувствовала  крайнее утомление, за которым не могло последовать ни
отдыха,  ни  сна.  Отдыху  мешали внутренний холод и  легкое головокружение.
Невозможно было перестать  думать, хотя  теперь думать было больше не о чем.
Было  невозможно  и   резкое  движение,   потому   что  оно  могло  нарушить
напряженность минуты и вызвать испуг, ужас, бурю слез, что-то несообразное с
важностью   переживаемого.    Ухо,    выслушавшее    приговор,    продолжало
прислушиваться, точно вот  сейчас раздастся спокойный голос, который скажет:
"Ну,  пора прекратить эту комедию! Иди домой  и забудь о пустяках!" Шаги  за
дверью камеры означали: "Сейчас, подожди минуту - и все разъяснится". Сквозь
оконную  решетку проникал самый обыкновенный предвечерний  свет, при котором
еще  можно  читать, но  гораздо  лучше  выйти  и прогуляться  по  набережной
Петербурга, полюбоваться на закат и силуэты зданий. На двадцать втором  году
жизни  умереть - невозможно!  Умирают старики  и больные, и это естественно,
хотя жаль и их.
   Загрохотал дверной ключ, она сжалась и  едва могла повернуть голову.  К
ней впустили защитника,  единственного человека, который то сидел против нее
на тюремном табурете, то оказывался на улице и у  себя дома, среди свободных
людей,  как  бы  уничтожая  легенду  о  непроницаемости тюремных  стен и  об
отрезанном мире. Поэтому его приход всегда волновал. Теперь сам защитник был
взволнован не меньше ее: у него был вид врача, который  вынужден  сознаться,
что  нужно решаться на смертельно  опасную  операцию.  Защитник  принес  для
подписи готовую бумагу - прошение на высочайшее имя.
   Когда  он  ласково  подсунул  ей  под  руку лист и  подал  свое  перо -
торжественность  минуты   исчезла,  и   занавес   снова  поднялся:   комедия
продолжается! Опять нет настоящей Наташи, слишком  молодой и здоровой, чтобы
готовиться к смерти,- и опять выходит на сцену  известная  артистка  Наталья
Калымова, выступавшая  и  в предыдущем  акте.  Теперь,  по  тексту  комедии,
полагается  отказ приговоренной к смерти подать прошение о помиловании. Роли
обоих отлично известны:  он должен ласково убеждать, она - гордо отталкивать
бумагу и перо. Весь зрительный зал замер в ожидании ее слов. И она говорит:
   - Никогда! Я этого не подпишу!
   - Милая, да ведь это только формальность!
   Не меняя тона, настойчиво и твердо она повторяет:
   - Никогда! Пусть вешают!
   Он  был уверен, что она откажется, и, жалея ее со всей искренностью, он
мысленно уже рассказывал своим знакомым и ее друзьям, как резко и решительно
она отвергла всякую  мысль об  обращении к высшей власти. Он вообще гордился
своей клиенткой.
   Уходя, он сказал,  что придет  еще  раз  завтра днем и  принесет  текст
кассационной жалобы. Поводов серьезных нет,  но  нужно  затянуть дело, а тем
временем... Надежда  есть, прецеденты были... Ее отец  хлопочет,  и приговор
может быть смягчен.
   Она  сказала,  что  напишет письмо  друзьям и завтра ему  передаст.  Он
оставил ей  несколько  листов превосходной  белой и  плотной  бумаги,  и она
приготовилась писать. Она не  дала занавесу опуститься,- иначе в  полутемной
камере  заметалась   бы  в  смертельной  тоске  молодая  рязанская  девушка,
приговоренная к смерти. Сейчас над листами бумаги склонилась голова героини,
стойкой террористки, которая расстается с жизнью без страха и с улыбкой.
   "Величайшая  тайна",  которая возбуждает  в ней  любопытство,- конечно,
только бодрая шутка. Сейчас она объяснит.

   "Разумеется, ни в какие "будущие жизни" я не верю и знаю, что, когда  я
задохнусь от  недостатка кислорода и  сердце  перестанет работать,- мое  "я"
исчезнет  навсегда.  Но  эта  уверенность  в  полном  исчезновении почему-то
совершенно меня не пугает.  Не  потому ли,  что  я  не могу ясно  себе этого
представить?  И все мои размышления о  смерти никак  не идут дальше ощущения
веревки на шее, сдавленного горла и темных кругов в глазах".

   Она пишет  не только  спокойно, но  и внимательно подыскивая выражения,
зачеркивая неудачные слова, заменяя их другими, подправляя неясно написанные
буквы  и  ставя  многоточие  там,  где  мысль несколько задерживается или н