е
договаривается.  Она  не  выдумывает  ощущений,  а списывает их  с  портрета
сидящей за тюремным столиком  революционной  героини, весь облик  которой ей
очень нравится и ее чарует. Она видит ее со стороны и боится неверным словом
нарушить цельность и красоту ее образа, его простоту и привлекательность,  а
главное -  его подлинность. Она  не  может отделаться от  частого повторения
слов  "смерть",  "сдавленное  горло",  "веревка",- но  и эти  слова, которые
мурашками   заползают   под  череп   спрятавшейся  девушки  Наташи,-  звучат
совершенно  иначе  в письме той, которая сидит на  авансцене перед публикой,
замершей в ожидании финальной сцены.  Ужаснейшим  словам она  возвращает  их
простое  житейское  значение,-  и  достигает  этого  легким  усилием   своей
освобожденной от предрассудков воли. И вот это изумительное ощущение свободы
- нужно  непременно им рассказать и выразить ясно,- как ясно это слагается в
ее душе.
   "Новые, странные и удивительйо  хорошие  ощущения я переживаю здесь,  в
этой большой полутемной камере. Господствующее ощущение - это всепоглощающее
чувство  какой-то   особенной  внутренней  свободы.  Эх,  это  очень  трудно
объяснить!  Чувство  так  сильно, что, внимая ему, ликует каждый  атом моего
тела,  и я  испытываю огромное  счастье жизни.  Так  странно  сознавать, что
именно   в   эти  минуты   ко   мне   вернулось   давнее   детское   чувство
жизнерадостности,-  и вот она вновь во мне струится, как алая горячая  кровь
моего сердца, которая делает его живым, гибким, ликующим!"

   Она вскакивает  с  табурета, эта бедная девушка,  очарованная чувствами
своей  героини,  и взволнованно  шагает по  камере.  Да, именно  - счастье и
жизнерадостность! И ни малейшего  страха!  Они, эти  палачи, думали, что она
будет  биться головой об стол и истерически рыдать,- а она улыбается светлой
улыбкой  и,  любя  жизнь,  приветствует  смерть! С  улыбкой она  подходит  к
страшному  сооружению, светлым  взглядом  дарит  и  палачей, и  весь  мир, с
которым  она  прощается,-  и  с  той же улыбкой уходит  в  вечность,  полная
любопытства и  полная любви  к солнечному лучу,  к каждой  далекой  звезде и
каждой глупой мошке! Да, именно это испытывает она  перед смертью,-  как это
чудесно и необыкновенно и как это легко и просто!
   Она опять  садится за письмо  к друзьям и  долго  пишет,  выбирая самые
красивые слова и любуясь  удачными оборотами, то ясными  и решительными,  то
нарочито туманными, иногда шутливыми, почти кокетливыми. И она видит, как ее
друзья,  подавленные  ее судьбой,  читают это письмо с чувством благоговения
перед ней, познавшей, пережившей, победившей и просветленной.
   Она искренна до  конца  -  и в то время, как подлинная Наташа Калымова,
осужденная на казнь, объятая ужасом  и  жалостью  к себе, забилась в  темный
угол  камеры и лишилась  сознания,-  ее  двойник, ее прекрасная  героиня, ее
идеал  ровным почерком,  строка  за  строкой  исписывает  листы  адвокатской
бумаги.  Это  уже  не  письмо, это  -  философская поэма, документ,  который
непременно должен войти в историю и который ненужной пышностью и красивостью
слов  и  безумием  неосознанной  лжи,  чудовищной, святой  и  кощунственной,
когда-нибудь  исказит  для историков  образ  простой, здоровой  и  искренней
рязанской девушки, запутавшейся в сетях жизни...

ДЕНЬ ОТЦА ЯКОВА

   Прямо  с  вокзала  отец  Яков  пошел  на  Первую  Мещанскую  в  надежде
остановиться  и привести два-три  дня, а не будет  неловкостью  - и неделю у
старого знакомого,  букиниста и мелкого издателя Петра Хвастунова, владельца
лавочки лубочных изданий  у Ильинских ворот. Были в Москве и иные знакомства
-  много знакомств,  но отец Яков охотнее пользовался гостеприимством  людей
простых и приятных, не больших  господ и не барствующих; и поговорить с ними
проще, и обязаться  им  легче, и не приходится притворствовать, отмалчиваясь
на их шуточки и улыбаясь покровительственным замечаниям.
   Петра  Петровича  Хвастунова  отец Яков знал давно, еще  когда тот  был
офеней  и  бродил  с коробом листовок  и цветных лубочных картин московского
изготовления. Позже офеня стал оседлым мелким книготорговцем, открыл в Моске
ларек, затем маленькую лавочку и мог  бы выйти в люди,  если бы  в жизни был
удачливее. Но ему не везло, и время от времени его начинавшееся благополучие
рушилось: то нес немалый убыток из-за  излишней доверчивости,  то  терпел от
собственного риска  - издавал книжечку с  неудачным титлом, и она не  шла ни
оптом, ни в  розницу. Не повезло ему и в  семейной жизни:  едва женившись  -
овдовел, и осталась  на  руках  дочка.  Больше  не  женился  и  двадцать лет
провозился со своей крохотной лавочкой, покупая и продавая книжки, а изредка
пытаясь выйти в издатели.
   Его дружба с отцом  Яковом укрепилась в дни японской войны,  когда Петр
Хвастунов сделал ладное дело, издав  по совету  отца Якова и  при деятельной
его  помощи  несколько  ходовых  листовок  - о  Японии,  о Корее,  о русских
военачальниках  на  Дальнем Востоке,  а  особенно  ходко пошел яркий  лубок,
изображавший  "Макарова  под водой":* лежат на дне морском адмирал, офицеры,
матросы,  пушки,  а над  поверхностью бушующего моря летают  белые ангелы  в
простынях и с цветками  лилии. Картина очень  понравилась, оптовики брали ее
нарасхват и прозвали "хвастуновской". Разошлась во многих  тысячах, и никто,
конечно, не знал, что текст к картине, в отчаянных стихах, писал запрещенный
поп Яков Кампинский.

   *..."Макарова под водой" - адмирал Степан Осипович Макаров (1848-1904),
выдающийся  русский  флотоводец,  погибший  во время русско-японской  войны.
Броненосец "Петропавловск",  флагман находившейся  под  его командованием  1
Тихоокеанской эскадры, подорвался на мине и затонул.

   К этому старому книжнику и другу и направился отец Яков после годичного
отсутствия  из  Москвы.  А  придя  к  нему  пешком  с  недавно  отстроенного
Рязанского  вокзала,  узнал  новость: Петр Петрович Хвастунов  ранней весной
приказал  долго  жить,  оставив дочку,  пятьдесят рублей  наличными, немного
дешевого  книжного  товара  и  добрую о себе  память  у  соседей  на  Первой
Мещанской. Что было - ушло на похороны, но зато не осталось и долгов.
   Эту печальную новость сообщила отцу Якову  соседка Катерина Тимофеевна,
приютившая   дочь   Хвастунова  Анюту,  девушку  простую,  трудолюбивую,  но
непристроенную.  Конечно - лучшим исходом было бы ей выйти  замуж; но она не
только была бесприданницей,  а и не блистала красотой: так себе, девушка как
девушка,  немного  восторженная,  так  как прочитала целую  кучу  книжек  из
отцовского товара, тоненьких повестей  и романов о благородных разбойниках и
о  маркизах,   говорящих  пышными   словами  о  высоких  чувствах.  Катерина
Тимофеевна  временно  устроила  Анюту  у себя, не  то приемной дочкой, не то
прислугой, и хоть не очень тяготилась ею, а по душевной
   простоте хотела для  нее лучшей  участи. Сама живя на маленькую пенсию,
хорошо содержать девушку не могла.
   Обо  всем  этом, после первых ахов  и вздохов,  было подробно  доложено
старому  другу покойного и почетному  гостю. Отец Яков  был  вдвойне огорчен
новостью: и  жаль приятеля, и  не оправдался  расчет на отдых после  долгого
пути. Поэтому,  посидев  часок,  обещал  зайти  завтра  же,  а  пока  побрел
устраивать себе на день-два иной ласковый приют.
   Назавтра  действительно  явился,  и  тогда, позвав  еще  двух  соседок,
устроили род  семейного совета: как быть  дальше с Анютой?  Пока  нет в виду
хорошего  жениха,  найти  ей  постоянное место:  либо  к  детям, либо  вроде
скромной службы. Отец Яков обещал постараться и  поспрошать добрых знакомых.
Хорошо,  что Анюта и  читает, и  пишет,  была  в двухклассном  и способна  к
рукоделью:  что-нибудь  да наладится.  И  первым  делом  отец Яков попробует
замолвить словечко  одной  из своих московских  покровительниц  по приютским
делам.
   Его угостили чаем с ватрушками и проводили надеждами и благословениями.
Он и сам растрогался:
   - Покойника, Петра Петровича, я знавал смолоду. Прекрасный был  человек
и справедливый. Полагал его  за лучшего друга и неоднократно пользовался его
гостеприимством.  Так что уж это как бы мой долг  перед его памятью,- а свет
не без добрых людей. Похлопочем, похлопочем.
   С  вечера  вынул  из чемодана  и  развесил расправиться лиловую  рясу -
выходной костюм по  просительным  делам. Рясе то ли  семь,  то ли все десять
лет, а еще служит за новую и парадную. Великое дело - аккуратность!
   Затем по списочку перебрал адреса знакомых почтенных домов,  куда можно
будет  заглянуть  без опасения плохого приема. В одном месте не  удастся - в
другом будет больше  удачи.  Адресков много, все  дело во времени. А в двери
стучаться - привычно и незазорно.
   Так   порешив,   отец   Яков   сел  за  работу:  написать   заметку   о
бабушке-сказительнице,  которую  встретил  в  своих  недавних  блужданиях по
северным  губерниям: на случай, что  какая-нибудь газетка согласится предать
тиснению.  Было  бы  это очень  полезно,  потому что издержался отец Яков до
крайности, а по долгу обязываться чужим людям он не любил и стеснялся.
   "И времена сейчас не те! Раньше  люди были и проще, и приветливее. Ныне
же  улыбаться   улыбаются,  а  смотрят  словно  бы  косо.  Убыло   в   людях
простосердечия. Каждый  стал жить для самого себя, о ближнем помышляя  мало.
Главное - нет прежней простоты, что вот пришел человек навестить, пообедал и
заночевал.  Ныне  это  считается  неудобным,  и  хороший  обычай  выводится,
особенно в столице. И жить  все хотят по-европейски, и даже  одеваться стали
чище и параднее".
   Это замечание - об изменении натуры русского городского человека - отец
Яков внес в свой дневник и объяснил так:
   "Наблюдается  разочарование  человека  в  достижении  высоких  идеалов,
каковыми  увлекались тому  назад  три года, и, однако, кончилось  поражением
надежд и  тайных мечтаний. В  особенности следует сказать о молодежи  обоего
пола,  как о том  свидетельствует даже изящная  литература, подстрекающая  к
соблазнам плоти, чего  раньше в  подобной степени  не  примечалось,  а также
случаи юных самоубийств. Иные объясняют политической реакцией, обвиняя в сем
правящие классы.  Сам судить не берусь и  лишь выражу  надежду,  что  данное
явление скоропреходяще".

ДВЕНАДЦАТЬ

   Камера  номер  восемь  московской  женской  каторжной  тюрьмы  отведена
осужденным  по делам политическим;  это -  тюремная аристократия: двенадцать
девушек и женщин, из них  старшей нет тридцати  лет.  С ними вместе посажена
только одна уголовная арестантка, так как при ней двое детей.
   Двенадцать молодых женщин безмерно опасны  для государства,  в  котором
сто  семьдесят  миллионов жителей. Все  они не только мечтали об изменении в
этом государстве  политического строя, но и  пытались добиться  этого личным
участием в  перевороте. Если некоторых из них  продержать в каторжной тюрьме
до  старости, а  других  - всю жизнь,  то государство может  спастись и  его
политический строй остаться неизменным.
   Конечно,  было бы еще  проще их убить, как и было поступлено со многими
другими. Но правосудие  великого и  просвещенного  государства  полно тонких
оттенков. Сотни ученых юристов и чиновных мудрецов разработали и применили к
жизни  лестницу  преступлений  и  наказаний.  Так,  например,  девушка  Надя
Протасьева, которая неудачно  стреляла  в  полковника, удачно расстрелявшего
сотню бунтовавших  крестьян,  может  быть  обезврежена и исправлена в десять
лет. Ее подруга, Верочка Уланова, худая и некрасивая, осужденная за хранение
взрывчатых веществ в квартире родителей (а эти вещества полагается хранить в
особых   казенных  складах),  одумается  в   какие-нибудь  восемь   лет.  На
исправление двадцатилетней Наташи  Калымовой (теперь ей уже  двадцать  три),
участницы  взрыва  министерского  особняка,  нет никаких  надежд;  если  она
проживет   еще  полвека  и   семидесятилетней  старухой  появится  на  воле,
государство  может  в тот же миг  взлететь на воздух; поэтому ее  заключение
бессрочно.  Иное  -  девица Елена,  молодая  восторженность  и  жертвенность
которой потухнут ровно  через пятнадцать зим.  И  мудрое правосудие поделило
между ними эти сроки.
   Ни одна из осужденных не отрицала на суде своей вины; напротив, все они
с  дерзкой откровенностью  объясняли  суду  мотивы  своих  преступлений,  не
высказав ни малейшего  раскаяния. Но мудрое правосудие не может руководиться
одним сознанием  обвиняемых. Поэтому  над  обоснованием преступности их воли
поработало  немало  народа:  тысячи   чиновников   полиции  в  обстоятельных
докладах,   подтвержденных  множеством  документов  и  показаний,   осветили
деятельность Нади, Наташи, Сони и их сообщников и сообщниц. Сотни секретарей
заготовили  бумажки  для  подписи  десяткам  начальников  отделов;  пришлось
побеспокоить  важных  особ,  высокие  учреждения  гражданского   и  военного
ведомств;  пришлось  содержать  на  окладах  целую бригаду  специалистов  по
шпионажу,  жандармов  и  тайных  агентов внутреннего и наружного наблюдения,
людей  преданных, продажных, образованных,  полуграмотных,  умных,  идиотов,
воздержанных, пьяниц, честных, получестных и явных негодяев. Когда, наконец,
были  найдены, схвачены и посажены в тюрьму Надя, Верочка,  Наташа, Оля и их
однолетки, решение их дальнейшей участи было поручено седоусым полковникам и
армейским офицерам, долгое время обучавшимся обращению с  оружием для охраны
и  защиты  границ  страны.  Руководясь  статьями  законов  и  томами  к  ним
комментариев, а сверх  того  соображениями личной карьеры  и  прямым  устным
приказом  высших начальств,  этот суровый  военный  люд  вынес резолюцию  об
уничтожении или обезврежении неприятеля: Сонь, Елен, Наташ и Верочек. Отряды
конвойных солдат, убежденные, что им препоручены отвратительные и развратные
женщины,  отвели  страшных преступниц  обратно  в  тюрьму  и  сдали  отрядам
сторожей, смотрителей и исполнителей.
   Каменные   стены  тюрьмы   были  воздвигнуты  не  зря,   а  по  планам,
выработанным лучшими знатоками пенитенциарной системы, при которой строгость
к преступнику сочетается с высшим милосердием  и  гарантирует государству  -
покой, а самим осужденным на вечное  заключение - возможно длительную жизнь.
Захлопнуты двери, защелкнуты замки, правосудие  торжествует, порок  уличен и
наказан,  шестая  часть света  может  спать  спокойно,  потому что  все  это
проделано  не  как-нибудь,  а  со  всеми гарантиями  законности  и  судебной
справедливости.
   Она  бы и  спала  спокойно,  если бы  за  время  всей  этой  суматохи у
полковника, подписавшего приговор, и у путиловского рабочего, прочитавшего о
суде в газетах, не народились  и  не подросли ребята  - мальчики  и девочки,
Гриши, Алеши, Пети, Нади, Лели и Наташи,  с которыми  тоже предстоит возня и
родителям,  и  охранителям  государственности  и   правосудия.   Идут  годы,
сменяются люди  на  высоких  постах  и  на  аренах преступности,  ускоренная
тюремная  смертность с  избытком покрывается  рождаемостью  в  благополучной
стране - и место свято не бывает пусто.

   В мягких туфлях начальница тюрьмы  идет  по коридору мимо камер; так же
мягко ступая, за нею следует дежурная надзирательница. Время от времени едва
слышно щелкает дверной глазок.
   В дни свобод, теперь уже  отдалившиеся, когда осмелевшая печать громила
власть  за тюремные непорядки, с  полным убеждением,  что  образцовые тюрьмы
делают   честь  культурному  государству,-  была  сделана  попытка   вручить
начальствование над видными столичными тюрьмами людям почтенным и уважаемым,
которым  одинаково могут  верить  и власть, и  общество.  Таких точно людей,
правда,  не  нашлось, но  смена лиц все-таки произошла. Именно тогда  и  для
каторжной  женской  тюрьмы удалось  найти  подходящую  солидную  начальницу,
женщину в годах, но еще не развалину, с очень  сомнительным прошлым, но зато
с отличной польской дворянской фамилией. Долгим опытом было установлено, что
если сыны  остзейского баронства проявляют отличные качества  усмирителей  и
карателей,   то  представители   польского   панства  незаменимы  на  постах
полицейских и охранительных.
   Новая  начальница  оказалась хозяйственной и  распорядительной, даже  с
немалым навыком,  так как раньше она держала  пансион для девиц. С пансионом
вышли  крупные  неприятности,  заинтересовавшие   полицию.   Откупившись  от
излишнего внимания полицейских чинов, хозяйка пансиона приобрела их дружбу и
протекцию; пансион  пришлось  закрыть, но добрые связи и дух времени открыли
перед  деловой женщиной новую и  спокойную  карьеру: она  была поставлена во
главе каторжной тюрьмы.
   Она  была   отличной   начальницей,   в  меру   строгой,   педантичной,
выдержанной, самостоятельной. Сверх служебного оклада  она  довольствовалась
небольшой хозяйственной экономией,  сама жила хорошо  и  никогда не доводила
своих  новых пансионерок до открытого  ропота. При ней  не было в  тюрьме ни
массовых голодовок, ни вынужденных  скандальных ревизий. Уголовные  питали к
ней должный страх и неизменное уважение; политических она содержала отдельно
и не раздражала  приказами вставать при  ее  появлении и называть  ее  "ваше
сиятельство".  Небольшой штат тюремной прислуги она подбирала тщательно,  не
давая  заживаться  подолгу, чтобы  между  ними и  заключенными не  возникало
дружественных  отношений. Во внутреннее  помещение тюрьмы  она  являлась  не
часто, но почти всегда внезапно, охотнее всего по ночам.
   Именно для такого ночного обхода она явилась  и  сегодня. Отворив дверь
из  конторы  в тюрьму ключом,  который сдавался ей каждый раз после вечерней
поверки, она сделала знак дежурной при  входе и  в ее  сопровождении  прошла
нижний коридор и поднялась по лестнице.
   Шаги  заглушались  войлочными  туфлями.   Около  некоторых  камер   она
останавливалась,  приоткрывала  заслонку  глазка и  всматривалась в полумрак
камеры; в  тусклом  круге света от лампы,  висевшей в  клетке  под потолком,
серыми пятнами лежали на койках женщины: одни - закрыв  лицо одеялом, другие
-  раскинувшись в  беспокойном сне. Случалось, что кто-нибудь из заключенных
не  спал и, сидя на койке, тупо смотрел на свет или искал насекомых. В таких
случаях начальница  слегка  ударяла  по  стеклу  глазка согнутым  пальцем  и
вполголоса говорила: "Спать!"
   Два верхних коридора сходились под углом. Обогнув угол, начальница чуть
не споткнулась  о лежавшее у первой двери тело.  Отступив на шаг,  она ногой
толкнула тело в бок. Тело зашевелилось и быстро вскочило, протирая глаза.
   - Спишь на посту?
   Дежурная по коридору испуганно молчала.
   - Мало спать днем, нужно и на службе?
   - Виновата, ваше сиятельство!
   - Утром, после смены, дождись меня в конторе.
   Это  означало  -  расчет.  Начальница была  неумолима,  все это  знали.
Задремать на  табурете - дежурство вне очереди  и  лишение  свободного  дня,
уснуть на посту - потеря места. Оправдываться бесполезно.
   Весь краткий разговор вполголоса; срок его - полминуты. Не обернувшись,
начальница  идет дальше, за ней, как тень, старшая дежурная.  У камеры номер
восемь  -  новая  остановка.  В  глазок видно, что  спят  все,  кроме  одной
каторжанки,  которая,  лежа  на  койке,  пишет, подложив  книгу  под узкий и
длинный листок бумаги.
   Это, конечно, непорядок; но начальница не любит раздражать политических
выговорами. Она знает их всех не только по фамилиям, но и по именам. Та, что
пишет,  бессрочная  и уже  третий  год отбывает наказание.  В камере она  за
старосту, хотя ей только двадать  три года; но они все  безобразно молоды. У
нее прекрасные волосы и  ясные глаза, которые она никогда не опускает  перед
тюремным начальством.  Вот она подняла их  и смотрит на дверь: заметила, что
глазок  открыт; смотрит, не делая попытки  спрятать записку или притвориться
спящей. Если ее окликнуть, она  то