бности.
Конечно - с должной осторожностью, если уж вам не очень доверяют.
   - Я доношу, что знаю, не выдумывать же мне...
   - Эх, уж лучше бы выдумывали! Горе с вами! Прямо вам говорю - так у нас
ничего  не  выйдет. Я  докладывал полковнику, он  вами недоволен. А вы еще о
прибавке.
   - Мне прибавка нужна на расходы.
   -  Бросьте это!  Что вы  меня  морочите!  Расходы,  если  действительно
нужные,  мы всегда  оплатим,  хоть  тысячи; а зря  и копейки  не  желаем вам
давать. Платят  за работу,  а не за прекрасные глаза. Я  вам вот  что скажу,
Петровский. Хоть  я и не очень верю  в этот побег, а все-таки  нужно  узнать
точно. Мы тюрьму,  конечно, не извещаем, чтобы там не напутали и напрасно не
распугали. Да и вообще  -  это дело должно  быть нашим, понимаете? Если мы с
вами это  раскроем, да  так, чтобы поймать  на месте, когда  ни полиция,  ни
тюремное начальство ничего не  знают,- вот это - настоящее дело, Петровский!
И  вы мне  извольте к  следующему свиданью  точно узнать, насколько  все это
серьезно, а не брехня. Значит - о ком из заключенных идет речь, через кого с
тюрьмой сносятся и  на какой приблизительно день  намечают. Вот.  Узнаете  -
ваше счастье, тогда выйдете в люди. А если проморгаете - плохо вам будет. Но
только факты, а не выдумки.
   - Я никогда не выдумываю.
   - Ладно. Ну, а теперь относительно рабочего кружка. Были там?
   Они говорили еще  с  полчаса. Провожая посетителя,  господин  с  бритым
подбородком подал ему руку:
   -  Ну,  Петровский,  будьте  молодцом.  Главное  - войдите  в  доверие.
Предложите, например, достать паспорт,- а уж я  вам помогу, будет настоящий,
хороший.  И еще  там что-нибудь, чтобы вас  считали своим, деятельным, а  не
сбоку припекой. Ну, до вторника!
   Оставшись один, он просмотрел записи и покачал головой:
   --  Всему три копейки цена! Коли не  врет - любопытно. А вернее  - одна
брехня, как часто бывает. Раз дело  идет о бабах - языка бы не удержали. Ну,
увидим.

У НАС ВСЕ В ПОРЯДКЕ!

   Хлопнула последняя дверь - начальница окончила вечерний, обход. Сегодня
она в дурном настроении: охранка дала ей знать, что,  по сведениям агентуры,
политические каторжанки  усиленно  переписываются с  волей;  значит  -  слаб
надзор.
   Нужно  принять меры. А какие меры? Прогнать  половину служащих и нанять
новых?  Она и без того часто меняет надзирательниц. В этом есть плюс  и есть
минус. Плюс тот, что новые не делают поблажек  заключенным и боятся вступать
с ними в приятельство; а минус тот, что еще неизвестно, на  кого попадешь, и
новые слишком неопытны.
   Что политические каторжанки  переписываются с волей - она и сама знает.
Это  неизбежно,  и важности в этом никакой  нет; плохо только, что  об  этом
помимо нее, начальницы,  знает охранка. Можно устроить обыск по  камерам или
разом обыскать всех  надзирательниц. Такая  мера ничего, вероятно,  не даст,
кроме общего раздражения, и в дальнейшем ничему, конечно, не помешает.
   Уходя, она говорит старшей:
   -  Уголовным носят водку,  я знаю.  Если еще услышу  - всех выгоню. А в
восьмой номер таскают записки. Поймаю - и всех под суд! Скажите там.
   Старшая молчит в страхе. В своем раздражении начальница не видит, что и
старшая, и коридорные бродят сегодня как тени, а привратник еле держится  на
ногах. Одно хорошо, что начальница лично делала вечерний обход; значит, хоть
ночью не явится, старая ведьма!
   Она  уносит с собой ключ, и  тюрьма  отрезана от  конторы.  Привратник,
стараясь держаться крепче  на ногах,  распахивает перед ней дверь  на улицу.
Когда она выходит, он пьяно подмигивает дежурной:
   - Г-гроза нынче!
   Дежурная  по  конторе,  единственная,  не бывшая на попойке, устроенной
Анютой, говорит с укором:
   - Уж ступайте  спать, Федор Иваныч! Едва на ногах стоите. Заметила бы -
всем бы за вас досталось!
   - А что я? Я - ничего!
   - Уж идите. Я сама запру!
   Она садится  у стола перед телефоном, с тоской думая, что  смена  будет
только в шесть утра, а сейчас десять. За день выспалась, но  в  тишине снова
дремлется. В конторе нет лавки и негде прилечь.  Дремать  можно, только сидя
на стуле и опершись  локтями о  стол. С потолка раздражающе светит лампочка,
из незапертой комнатки привратника доносится пьяный храп.
   Она  -  пожилая женщина, простая  и  хотя  грамотная,  но не  обученная
коротать ночи за чтеньем книг. На службе она четвертый год, а перед тем была
больничной сиделкой. Привыкла к чуткой дреме - лежа, сидя, даже стоя. Во сне
думается, а в думах спится. И тогда время ползет с привычной размеренностью,
пока не забелеют окна и не потускнеет свет лампочки.
   В  полусне она, не видя,  знает  часы. Вот  миновала полночь, а вот уже
час. Обычные  ночные  шорохи. Скребется -  словно бы  крыса;  крыс  в тюрьме
много,  не могут вывести. Не  то крыса, не  то ключ: где-то  дверь отворяют.
Ключ  долго цепляется  в  замке  и совсем  близко слышен нетерпеливый шепот.
Нужно проснуться -  и она  действительно просыпается, но  не сразу понимает,
где же  это? И только когда за ее  спиной  скрипит дверь,  она вскакивает со
стула и вглядывается сонными глазами. Перед ней высокая дама в черном платье
- как будто начальница. Да как же она могла  войти? Рядом с начальницей одна
из дежурных по коридору, Анна Хвастунова, а за ними еще двое или трое.
   Совсем проснувшись,  она смотрит с удивлением, потом догадывается,  что
это не начальница, а кто-то переодетый - и в это время резко звонит телефон.
Не зная, что делать,  она  повертывается к телефону, но ее хватают, затыкают
ей рот платком, скручивают руки и вяжут ноги. Поваленная на пол, она слышит,
как ровный и спокойный голос говорит:
   -  Да,  я слушаю.  Это  откуда? Говорит  дежурная  по  конторе.  Это из
Новинской части? Слушаю. Нет, у нас все спокойно, а что? Нет, этого у нас не
может быть. Слушаю,  я вызову начальницу, а только у нас все в  порядке, как
всегда. Сейчас я пошлю за ней.
   Наташа кладет трубку и шепчет:
   - Скорее!  Там  что-то проведали и  могут явиться! Будто  был приказ из
охранки усилить надзор!
   В  конторе  теперь  собрались  все:  двенадцать беглянок  и  Анюта.  Из
помещенья  тюрьмы  -  ни  звука,  план  выполнен  блестяще:  надзирательницы
связаны, и путь открыт. Анюта машет рукой:
   - Не нужно  его! Он  спит как убитый, совсем пьян.  Вон храпит!  Теперь
скорее!
   Им изумительно везет: даже ключ от выходной двери  лежит на столе около
телефона.  Только  без  напрасной суеты!  Выходить по  двое и  по трое,  как
условлено. За командира Наташа - и она уйдет последней, как капитан корабля.
С нею Анюта. Но  только не  бегите, выходите спокойно и идите по улице,  как
будто гуляете!
   После каждой пары или тройки дверь притворяется, и ждут две-три минуты.
Все  молчат, и  сердца бьются согласным оркестром, а ухо ловит каждый  звук.
Наклонившись к связанной надзирательнице, Анюта тихо говорит ей на ухо:
   - Ты так и лежи, не развязывайся! Тебе же лучше, что связана, не будешь
в ответе! Потерпи!
   Та смотрит испуганными глазами и тяжело дышит.
   Теперь следующие - ты и вы две, скорее! Выходите спокойно!
   Опять  минуты выжиданья. На улице никакого шума, в каморке бормочет  со
сна привратник. Анюта с торжеством шепчет:
   - Вот напился-то! Я ему подливала, не пожалела.
   Ее слушают, нервно улыбаясь, но вряд ли понимают. Три ждут в  очереди у
двери, точно перед выходом на сцену. Анюта подбегает к тюремной  двери: нет,
там все благополучно, ни шума, ни голосов!
   Уходят последние, и  дверь за ними тихо притворяется.  По улице проехал
извозчик - нужно выждать. Стук колес замирает.
   - Теперь - мы!
   Наташа крепко обнимает и целует Анюту:
   -- Анюта, спасибо тебе! Мы еще увидимся.
   Анюта со слезами шепчет:
   - Ну, дай Бог, благополучно!
   Они вместе выходят в ночь, плотно  притворив дверь. Наташа машет рукой,
и они расходятся направо и налево.
   На  улице полная пустыня  и слабый  свет газового фонаря.  Наташе нужно
пройти эту улицу  и  еще переулок -  до бульвара; там  на углу  должна ждать
лошадь. Сотня  шагов - как  сотни верст. В черном платье и черной  шляпе она
слилась с темнотой, но ноги дрожат и спешат - нужно себя сдерживать.
   На углу бульвара свет фонаря падает на кивающую  голову лошади. Человек
на козлах вглядывается в темь. Наташа несмело окликает:
   - Товарищ Андрей?
   - Я, полезайте скорее!
   Лошадь разом рвется, и копыта стучат в июльской ночи.

МАЛОДУШИЕ СВИДЕТЕЛЯ ИСТОРИИ

   Летним утром Москва проснулась, зевнула и протянула руку к газетам: нет
ли повода для гражданского возмущения или для тихой радости?
   Поводов  для  ленивого   раздражения  всегда  достаточно.  Старательно,
ядовитыми  словами, языком  Эзопа либеральные газеты  поддерживают  коптящий
огонек  гражданского недовольства; яркого  пламени  давно  нет и в помине  -
костры  потухли;  но из-под житейского мусора  все  же пробивается дымок  от
искры, тлеющей по старой привычке. И читатель, заспанным  глазом проглядывая
политическую и общественную хронику, по чувству долга вздыхает.
   - Возмутительно!
   И  вдруг -  оба глаза  открыты: есть  повод  для  тихой  радости! Побег
двенадцати каторжанок!
   Их имена  незнакомы или  давно  забыты;  их судьба  занимала только  их
близких. Но не в  том дело! Среди  ленивых ощущений  русского обывателя есть
одно поистине святое: искренняя  радость всякой  полицейской неудаче, полное
сочувствие каждому, кто сумел перехитрить закон, правосудие и исполнительную
власть. Европейский гражданин помогает  агентам полиции ловить  карманника,-
русский радуется, если агент споткнулся  и разбил себе нос. И если он узнал,
что  некто дерзкий, кого  держали в каменном  мешке  с семью замками,  сумел
пробуравить  стены,   сломать  замки  и  уйти  невредимо,   то  безразлично,
преступник  он или несчастная  жертва,-  нет большей  радости  для  русского
человека! Радости тихой, чистой  и  бескорыстной! Прекрасного  сознанья, что
вот, если не я сам, то кто-то другой - большой молодец!
   И какой побег! В  центре  Москвы, в  летнюю ночь,  без  выстрелов,  без
насилия - и без следа! Канули  как в воду! Просто и красиво до гениальности!
Двенадцать женщин опрокинули и оскандалили целую полицейскую систему,-  а уж
она ли не славна в полицейском государстве!
   Тихая радость обывателей  выросла в бурную, когда  обнаружилось, что  о
предстоящем побеге полиция была предупреждена. Был донос, и был  указан день
побега, и только час оказался неточным:  думали - убегут под утро, а убежали
раньше. Помогла  делу конкуренция  ведомств:  охранному  отделению  хотелось
доказать  свое  всезнайство  внезапным  набегом, без предупреждения  тюрьмы,
чтобы  не  распугать  заговорщиков и напасть врасплох. Все  было  рассчитано
точно - и упущено  только одно: что в  день святого Владимира пристав  части
праздновал свои именины. Был  нетрезв телефон, и были медлительны участковые
служащие. Зачем-то посылать наряд к тюрьме, где никакой  опасности нет,  где
всегда  был  порядок,  да  и  сидят  только  бабы,-  чего  не  выдумают  эти
беспокойные жандармы,  любители  таинственности! Испорчены именины,  обижены
гости. В чем дело? Не проще ли запросить тюрьму?
   Оттуда ответили: "У нас все в порядке!" Даже обиделись: "У нас этого не
может случиться!"  Но служба службой, и только полчаса промедлил  именинник,
тезка равноапостольного князя, крестителя Руси.
   Возможно и даже несомненно, что тихую радость Москвы отметил бы в своих
скрижалях и наблюдательный свидетель истории. Но на этот раз отцу Якову было
не до записи достопамятных событий.
   При  чтении  утренней газеты  он,  как  и  другие, расплылся улыбкой  в
широкую бороду: "Лю-бо-пытно, лю-бо-пытно!" Приятно  было  прочитать,  что в
числе  бежавших  была  и  дочка рязанского  знакомца,  та самая, которой  он
передал  от отца баночку  вишневого  варенья. Немножко обидно, что от  этого
должна пострадать  почтенная и титулованная начальница тюрьмы, особа  весьма
любезная,- но с этим приходится мириться. Из ничтожества люди  подымаются по
высоким  ступеням к власти и значению,  но  судьба  человеческая капризна, и
рушатся не только графские, но и королевские троны!
   Когда же,  в газете вечерней, появились некоторые подробности побега  и
было названо  имя  Анны  Хвастуновой,  молодой  надзирательницы,  скрывшейся
вместе с беглянками,- отец Яков не только смутился, но и похолодел.
   Дело  плохо!  А если пожелают  дознаться,  кто рекомендовал  преступную
молодую особу? Кто поручился за ее ангельскую невинность и доброе поведение?
И вот тут приобретает особый, хотя и ложный, смысл визит отца Якова в тюрьму
и даже баночка вишневого варенья!
   "А сами вы, батюшка, чем занимаетесь?"
   Сказать: "Странствую по  Великой Руси, любопытствуя, как  живут люди",-
кто поверит? И не должен ли каждый человек  быть при месте: служить обществу
и  государству в установленном  звании и на законном определенном окладе? Не
одинаково  ли предосудительно  пустое любопытство,  равно  как и  бесцельное
блуждание по  стогнам  российским?  А ваше  прошлое, батюшка? А  что  это за
приютские  бланки и что  это за приют? И за что вам, святой отец,  запрещено
служение, хотя  и  с  оставлением сана? И не есть ли вы  соучастник убийств,
грабежей и побегов? И с кем вы менялись сапогами? И почему посетили министра
за неделю до покушения на него злодеев, из коих одна злодейка ныне бежала? И
что это  за  тетрадочки с описанием  событий не  в  духе указаний Святейшего
Синода и  правительствующего Сената? И не лучше  ли тебе, зловредному попу и
тайному смутьяну, внити в узилище,* где  и  скоротаешь ты останные года,- за
безмерное и неузаконенное любопытство к жизни!

   * Внити в узилище (старосл.) - войти в темницу, попасть в заточение.

   Отец Яков перетрусил не на шутку! А  поделиться своими  опасениями не с
кем  -  не идти  же  судачить  на  Первую Мещанскую! Храни Боже,  там теперь
полиция роется в девичьем сундучке! Лучше всего -  от сих мест подальше.  И,
если возможно, подальше от Москвы.
   С вечера отец Яков прибрал свой портфельчик, занес к знакомому человеку
последние тетрадки летописи, уложил парадную лиловую рясу,  выложил на стол,
на видное место, требник и долго
   сожалел,  что не  теплится лампадка перед  иконой, тем более что нет  и
иконы  в  номере гостиницы, им снятом. Так приготовился к ночи, но спал ночь
тревожно,  не  по-обычному,  и  наступившему  утру обрадовался  чрезвычайно.
Расплатившись за постой,  взял портфель под мышку и  чемоданчик  в  руку - и
отправился в обход по знакомым редакциям. Прямо и откровенно везде говорил:
   -  Покорно  прошу - не задержите с гонорарчиком,  а взял  бы  малость и
вперед! Ибо истинно  стеснен  необходимостью  спешного отъезда по малым моим
делам.
   Рассчитал так: сколько будет в кармане к вечеру, на столько и  отдалюсь
от столицы. И если  возможность будет - продлю путь даже до Сибири, сам себя
сошлю!  И  побывать  там,  кстати,   небезлюбопытно,  ибо   край  богатый  и
гостеприимный, и также имеются  газетки, противу здешних  много посвободнее,
не столь  стеснены  цензурным наблюдением,  а  потому живые и занимательные.
Как-нибудь проживу и выжду забвения сей крайне неприятной истории.
   Так  и  сделал,  а  ночью  уже трясся в вагоне  третьего  класса, заняв
верхнюю полку.  Когда, укладываясь  на  покой, вздымал  свое грузное тело на
полку, она  поскрипывала в  железных  скрепах, а нижний пассажир,  смотря на
закинутую над ним ногу, думал: "Штанов попы  не носят,  а белье, как  у нас,
мужеское!"
   Отец Яков Кампинский  был  и хотел быть неложным свидетелем истории; но
быть ее  участником  не входило в его  жизненные  планы.  Со стороны  всегда
виднее, и суждение человека стороннего всегда спокойнее и справедливее.

ИТОГИ

   Подошла  к  концу  третья  неделя  изумительного отдыха.  Самое простое
казалось Наташе сказочным: березовые рощи, где только что появились грибы  -
крепкие,  малоголовые,  толстоногие,  которые  и  брать  жалко, и  не  брать
невозможно; красно-золотые  листья на  лесных  опушках, летящая нить крепкой
паутины и деревенский покой, ничем не рушимый.
   Раньше  это было обычным  и знакомым - но  раньше, до отлета из родного
дома и до выхода на подмостки жизни; затем все, что в детстве было  любимым,
внезапно  и  будто  бы  навсегда  завалилось  мусором  обрушенных  зданий  и
обрывками  страшных,  недоговоренных слов, затянулось топкой тиной  недобрых
чувств и  покрылось  пеплом жертвенных костров.  Потом - долгая тюрьма - как
сон без надежды на пробужденье.  Потом - новое чудо,  но все еще в плоскости
той же  суетливой и суматошной  пляски на  краю  кратера.  И вот,  на исходе
последнего напряжения сил,- вдруг сразу - тишина, ничем не  возмутимый покой
и  твердая  уверенность,  что  край бездны остался позади и  свершилось чудо
возврата  к простой, полноценной,  настоящей жизни -  к  природе, ласковости
леса, легкому духу полей и ясности бытия.
   Что дальше?
   Дальше - новый путь в неизвестное, но не по мостовым города и не  через
толпу  людей, а через мудрые пространства России - к сказкам  чужих  земель.
Остановить на этом пути никто не может:  если чья-нибудь  рука  подымется на
такое преступление,- тогда эта, здешняя,  жизнь пресечется и путь отклонится
в полное небытие. Ни минуты не  медля! Ни о  каком ином выходе  не думая! Не
надеясь ни на какую новую удачу! И потому не страшно: пережитое не вернется.
   Заботиться и  думать не  о чем: теперь о ней  должны заботиться друзья.
Наташа знала,  что  часть беглянок уже сплавлена за границу,  с  ними Анюта.
Трем не повезло: они были арестованы в первые же дни,  в их числе младшая из
всех - больная Елена. Этот арест так напугал, что для  Наташи готовили самый
дальний и  сложный  путь, на  котором труднее ждать  роковых случайностей. О
том,  где  она  скрывается  теперь, знал только один верный человек; пока ее
запрятали во владимирскую деревню, и она жила здесь в семье простых, далеких
от политики людей, пила молоко, уходила  в лес по  грибы, а больше лежала на
траве и вела беседы с небесными барашками.
   Наташа  с  удивлением  вспоминала, что за  все три года  тюрьмы  ей  не
пришлось  думать о  себе,  о  своем  прошлом,  о  возможности  какого-нибудь
будущего  и  вообще  о том, что  же за  жизнь она  себе  создала  и  как это
случилось? Только в  дни ожидания казни в Петропавловской крепости  ее мысль
работала  поспешно  и  отчетливо,  но  как-то уж  слишком отвлеченно,  почти
литературно, не  столько для себя, сколько для других. Годы тюрьмы  прошли в
незаметном однообразии, бездумно, на людях,  без всякой пользы и без всякого
смысла.  Принималось за  несомненное,  что  вот она, как  и все они, как еще
многие,-  жертва  безобразного   и   жестокого  произвола   властей   и  что
когда-нибудь эта власть будет свергнута, и тогда для них и для всех начнется
новое  и светлое существование.  Так  что судить себя  не приходилось и,  уж
конечно,  не  приходилось  в  чем-нибудь каяться  и  о  чем-нибудь в прошлом
сожалеть.
   Теперь ей двадцать  четвертый  год, и она опять  на свободе.  Лишить ее
этой свободы нельзя, потому что тогда  она лишит себя и  жизни. Ну хорошо. А
зачем ей жизнь и что будет дальше?
   Опять партия, подпольная работа, террор,  тюрьма и  ожиданье казни? Это
совсем невозможно! Не  потому,  что  не хватило бы сил, а просто потому, что
все это уже было, и повторенье не принесет ничего, не даст даже тени прежних
ощущений.  Побег  приподнял  и  расшевелил нервы;  это  было и ново, и очень
красиво, почти гениально по своей кажущейся простоте. Чувство победы - почти
наслаждение искусством! Но прошло и это. Дальше?
   "Кто я такая и чего я хочу?"
   Она не  могла  найти в  себе  ни  одного определенного  желания.  Знала
только, чего она не хочет и не может: опять лишиться свободы.
   Тогда она стала думать о прошлом,  и не  о себе, а о  людях, с которыми
связывала свою судьбу. Первым вспомнила Оленя, с