обменяться словом, если сиятельная
покровительница сдержит обещание!
   Едва  вошел  министр,  как  рядом с  местами  для публики появилось еще
несколько личностей военной выправки,  подвижных и внимательных. Интересовал
их, по-видимому, не столько зал собраний, сколько места зрителей. Один долго
всматривался в  сидящую  парочку, потом в  ее  соседа - священника,  наконец
перевел испытующий взор на других.
   Олень, не повертывая головы, шепнул:
   - Как хочешь.
   Он прибавил громким шепотом:
   - Как-то неинтересно сегодня в Совете. Идем?
   Встав,  она приветливо,  но несколько  жеманно кивнула  сидевшему рядом
священнику. Отец  Яков учтиво откланялся,  проводил чету  взглядом, вскользь
подумал, что вот ведь какое бывает сходство,- и снова с живым интересом стал
вслушиваться  и всматриваться. Ему,  свидетелю  истории, все было  одинаково
интересно  и лю-бо-пытно! И он уж,  конечно,  просидит  до самого конца -  и
ничего не упустит!

СЕМЕЙНАЯ СЦЕНА

   Как и в тот  раз, билеты на заседание Государственного совета достала и
принесла Евгения  Константиновна. Теперь пропуски были на новые имена. Олень
поинтересовался,  не  может ли  случиться,  что  носители  этих  имен  будут
замешаны в дело? Евгения Константиновна спокойно отвечала:
   - Во-первых, их нет в Петербурге, а во-вторых, такие персоны пострадать
не могут. Но кое-кто другой - пожалуй.
   - Кто же?
   - Один из членов  Государственного совета, очень любезный человек, хотя
и не очень хорошей репутации. Он устроил мне получение пропусков.
   - Он вас выдаст?
   -- Вероятно. Но  дело в том. что  он ведь сам будет в заседании Совета,
так что ему будет, пожалуй, не до того. Конечно... са deреnd*...

   * Будет видно (фр.).

   Наташа и Олень с удивлением посмотрели на Евгению Константиновну. Какое
самообладание!  И  оба  заметили,  что,  несмотря  на  спокойствие тона,  на
французские  словечки  и  даже на  внешний  цинизм,  Евгения  Константиновна
взволнованна и грустна, но она прекрасно собой владеет.
   Провожая  ее  в  переднюю, горничная Маша все  глаза  проглядела на  ее
изящный  летний  костюм,  дорогой  белый кружевной  зонтик, маленькую модную
шляпку  и легкую  сумочку. Своя барыня  нравилась Маше простотой обращения и
румянцем лица, но настоящей барыней была только эта гостья.
   "Наши купеческого звания, а уж эта, наверное, из знатных. И лицо важное
и белое".
   Олень говорил Наташе:
   - Я боюсь одного, это - участия  эсеров! У них нехорошо, подозрительно.
Все их планы в последнее время проваливаются.  И заметь - стали отбирать при
входе портфели именно с той поры, как мы приняли общий с ними план.
   - Но ведь нельзя же подозревать Евгению Константиновну!
   - Ее нет, но она действует с ведома эсеровского центра.
   - Она иначе не может.
   - Я знаю. Без них было бы невозможно. Но я не удивлюсь, если что-нибудь
случится. У них есть провокация.
   - Так нельзя работать, Олень! С таким сомнением.
   - И все-таки приходится. Отступать теперь поздно. Весь этот день прошел
как  бы в тумане.  Говорили  о мелочах, о возможных  случайностях. Говоря  -
думали каждый  о своем, очень трудном и сложном,  чего высказать нельзя. Оба
жили  двойной  жизнью, боясь  неосторожного  слова,  которое может  нарушить
странный гипноз наружной деловитости  и  вызвать  вопросы, с которыми уже не
совладаешь.
   Спасались мелочами: перебирали вещи и  вещицы, которые останутся здесь;
еще раз  пересмотрели, не  остались ли  на  белье  и одежде пометки  фирм  и
магазинов, не  запала  ли  в  книгу случайная записка. Суетились без  особой
надобности.  Украдкой  Наташа взглядывала  на  Оленя,  который  был нервен и
задумчив и как бы смущен, но старался сдерживаться. И чем нервнее становился
Олень,  тем  спокойнее чувствовала  себя Наташа.  В  ней свершалось то,  что
бывает у  верующих  незадолго до кончины: маленьким пламенем уже разгоралось
важное и серьезное спокойствие, внутреннее сияние обреченного.
   Вечером, когда они решили лечь и заснуть, Олень сказал:
   - Наташа, у нас два пропуска.
   - Нужно другой уничтожить.
   -- Нет, нужны оба. Я иду с тобой.
   Она была поражена.
   - Как со мной? Что ты говоришь?
   - Я пойду с тобой, так лучше.
   - Ты не надеешься на меня одну?
   - Просто - я не могу  иначе. Вместе  жили, вместе и  умрем. Она забыла,
что их  может слышать  Маша,  покраснела,  схватила  себя  руками за виски и
закричала:
   - Что это значит?
   Он, большой, решительный, железный, бестрепетный,- вдруг предстал перед
ней  маленьким  и  жалким.  Она  почувствовала,  как  всю  ее   охватил  жар
негодования. Где же подвиг?  Маленькая  мещанская любовь? Он, их  признанной
вождь,  не может  победить  в  себе жалости  к ней, не может возвыситься над
общей постелью!
   Ей  хотелось рыдать. Сказочное рассеялось, и  из волшебного  тумана,  в
котором  они  жили,  проглянуло  слезливое лицо мужчины,  который  не  умеет
жертвовать.
   - Ты не смеешь! Ты обещал послать меня! И ты не смеешь меня жалеть!
   Олень ответил тихо:
   - Я себя жалею, Наташа.
   Она резко рассмеялась ему в лицо, с жестокостью, какой в себе не знала.
   - Ты в меня влюблен? Или на правах мужа? Но ты мне не муж, и я  тебя не
люблю. Ты только мой конспиративный сожитель, купец Шляпкин!
   Он не оскорбился и просто сказал:
   - Зачем эти слова, Наташа? Если даже люблю - зачем эти слова?
   Она  могла бы  броситься  ему  на  шею.  Но  тогда рушится  весь  уклад
миросозерцания,  которое  она себе  создала  и без  которого  уже  не  может
обойтись.  Если принять  это  - тогда они оба должны изменить  делу, бежать,
устроить свою маленькую  частную жизнь, ненужную  и стыдную.  Тогда, значит,
все  это вообще  было  ложью,  а  оба они  -  молодые  супруги,  проживающие
награбленные деньги!!  Рядом в постели - и рядом умирать. Выиграть любовника
- и проиграть Оленя. И проиграть, конечно, себя.
   Наташа ушла в спальню и бросилась на кровать. Слез,  конечно, не будет.
Она не  погасила свет и  в путанице мыслей смотрела  на потолок, где дрожали
тени  стеклянных  висюлек.  По  углам  комнаты  тихо  пересмеивались  Зенон,
греческие стоики и немецкий Ницше.  Внутри был  холод: через  сердце  Наташи
катила  свои волны Ока.  В сущности - это была уже  смерть... но ведь смерти
нет?
   Она  закрыла глаза. Волны Оки  потеплели и смешались с горячей  кровью.
Стало легче дышать, и она вспомнила, что  в соседней  комнате остался Олень,
вчерашний силач  и сегодняшний слабый  человек. И тот и другой были ей равно
близки: тот посылал  ее,  этот шел вместе с нею. Она окликнула Оленя, назвав
его настоящим именем, как почти никогда не называла:
   - Алеша, иди сюда!
   Он вошел  совсем не  робко  и  без тени  смущения;  подошел  к  кровати
вплотную.
   -- Кажется, я устроила тебе семейную сцену?
   Он улыбнулся и погладил ее по голове.
   - Ты меня поразил. Я не думала, что ты бываешь слабым.
   - Конечно, бываю. Но это - не слабость, это - обдуманное решение.
   - Но ты не пойдешь? Ты не можешь менять план!
   -- Я, Наташа, пойду, потому что считаю это нужным. Двое - двойная сила.
А ты должна примириться с этим и успокоиться, иначе я пойду один.
   И вот - она уже только девочка, а он  - прежний  Олень, которому нельзя
не  подчиняться;  вождь,  который  все может  и все  освещает  своим  личным
участием. Это и есть его высокая любовь, и в этом страшная его сила.
   Снова у каждого промелькнула своя  - и все-таки общая - дума о том, что
это не  подлинная жизнь, а очень страшная и ничем не  оправдываемая  сказка,
навязчивый сон, который когда-нибудь исчезнет.  Ведь не может же быть, чтобы
завтра их не стало?  Этого никак не может  быть!  И все-таки  это  будет, но
только в какой-то иной, не настоящей жизни. И сон, который они оба видят, не
уйдет; и проснуться они не могут, потому что час пробуждения уже пропущен.
   Они не  говорили больше о завтрашнем деле; на них снизошел  покой, и до
света Наташа рассказывала Оленю о своем детстве, о деревне Федоровке, кучере
Пахоме, о ледоходе на  Оке - и  с радостью слушала его ответные рассказы. До
сих пор она очень мало знала про его жизнь, и каждая новость и  любая мелочь
ее  волновали и занимали.  Иногда, увлекшись  рассказом, они перебивали друг
друга, спеша высказать свое. Их последняя  ночь была такой же целомудренной,
какой была первая, и они  не заметили, как оба задремали,  забыв  о том, что
ждет их завтра.

   Олень  проснулся первым.  Был поздний  утренний  час, в столовой лежали
газеты, и Маша  уже  несколько  раз подогревала самовар.  Когда  он разбудил
Наташу, она  неохотно  открыла глаза, поморщилась от света и, еще не придя в
себя, потянулась и спросила:
   - А который час?
   -- Скоро девять. Слушай, Наташа, случилось странное...
   Она вспомнила все и вскочила:
   - Что случилось, Олень?
   Он протянул ей газету  и указал место. Это был  краткий указ о роспуске
на летние каникулы Государственного совета - без мотивов и объяснений. Совет
был распущен накануне важного заседания и раньше предположенного срока.

ДНИ ИДУТ

   Отец  Яков  лоснился радостью: одним из первых  он узнал, что  депутаты
разогнанной Государственной думы  поедут  в Выборг. Отец  Яков  рискнул  - и
примостился со своим портфелем в вагоне третьего  класса, так  что к  общему
съезду  был уже в  Выборге, в самом дешевом номерке самой дешевой гостиницы.
Пот катился по нему потоками, когда на июльской жаре в широкополой поповской
соломенной шляпе он стоял в толпе любопытных и  смотрел на приезжавших.  Сам
не из смельчаков,  хотя и озорной  по жгучему любопытству, свидетель истории
отлично понимал настроение депутатов.
   "Вот  и  улыбаются,  а  самим  боязно.  Народ  немолодой,  почтенный, в
большинстве семейный, а приходится как  бы  играть  в революцию. С другой же
стороны - оскорбительно им, разогнали, как мальчиков, а ведь считались вроде
заправских народных представителей".
   Несмотря  на добрые  знакомства,  отцу  Якову  не  удалось  попасть  на
заседания, и было это очень обидно.  Но  все же в самые замечательные дни он
оказался близким  зрителем исторических событий  и даже на одной  фотографии
был  запечатлен  вместе с  кучкой "выборжцев",  гулявших  по  главной  улице
финляндского городка. Ряса  отца Якова вышла очень хорошо и ясно, лицо же он
сознательно, на всякий случай, затемнил, надвинув широкополую шляпу на самые
глаза.  Позже   тихо   радовался   предосторожности,-  когда  в   знаменитом
"выборгском  воззвании"  прочитал  весьма  дерзостные  слова: "."не  платить
налогов, не давать солдат, не подчиняться властям",- и посмеивался в бороду,
когда столь смелые буяны трепетно искупали обратные билеты у окошечка кассы,
старались держаться  кучкой, а  вскоре по возвращении в  Питер  смирнехонько
подчинились властям и отправились принять тюремное испытание.
   Событиями  был полон месяц  июль шестого года. В первых числах случился
еврейский  погром  в  Белостоке  и тянулся целых четыре дня.  Сам  родом  из
Приуралья, где  евреев мало и вражды  к  ним никогда  не было,  отец Яков не
страдал антисемитской  болезнью. "Все люди, все  человеки". "Несть эллин, ни
иудей, но всяческая, и во всех Христос". Конечно,  распяли Христа  евреи, но
было  это давно,  а  к  тому же  еще  в  духовной  семинарии  его  тревожила
несомненность,  что  и сам Христос  был из евреев.  В  Казани отец Яков имел
близкого приятеля - еврея, присяжного поверенного, человека редкой души, а в
Питере - думского журналиста Залкинда, который не раз устраивал отца Якова в
ложе прессы, откуда всех видно  и все хорошо слышно. Есть, значит, среди них
люди  почтеннейшие, а громить  бедноту  - великий  грех и противно Христовым
заповедям. Так  и отметил отец Яков в тетрадочках своей летописи. Но все же,
рыхлым своим  телом чистый руссак, особого возмущения  не  испытывал.  А вот
думские  события,  и  разгон,  и "выборгское воззвание"* возбуждали  его  до
предельной  степени. Еще больше - слухи о крестьянских волнениях и о поджоге
помещичьих усадеб, а тут еще  восстания в Свеаборге  и  Кронштадте - вся эта
волна событий и слухов  захлестнула и понесла отца Якова. Были  бы  деньги -
побывал бы всюду  и  посмотрел  самолично,  отчего  и  как  волнуются  люди:
"Лю-бо-пытно!"

   * Знаменитое выборгское  воззвание - 10 июля 1906 г. группа депутатов I
Государственной думы (в основном кадеты),  собравшись в выборгской гостинице
"Бельведер", обратилась к народу  с призывом в знак протеста против роспуска
Думы отказаться от уплаты налогов и службы в армии.

   Но с  деньгами было плохо,  не набегал  даже обычный маленький газетный
гонорар, потому  что в эти  дни никто  не интересовался  ни бытом зырян,  ни
ассирийскими  находками  в  Пермской  губернии,  ни  детскими  приютами,  ни
успехами кустарей в  Пошехонье, ни пословицами и загадками, собранными отцом
Яковом  нынешней  весной  в  Малоярославецком  уезде,  Калужской губернии. О
политике он  никогда не писал: и остерегался, и привычки не  было.  Однако о
выборгских   делах  кое-что   дал  знакомой  газетке  за  скромной  подписью
"Очевидец". Текст  его  писания сильно  изменили,- но  на  это он никогда не
обижался.
   А  события  зрели,  кипели и бурлили.  Каждый  волновался  и  негодовал
по-своему, а все вместе продолжали есть и пить  по-прежнему,  между  чашками
чая и блюдами обмениваясь и новостями,  и анекдотами. Что было полюбопытнее,
то  отец  Яков  записывал. В  дни министерства Горемыкина* записал на  полях
тетрадочки поговорку:

   Горе мыкали мы прежде,
   Горе мыкаем теперь.

   * В дни министерства Горемыкина - Иван  Логинович Горемыкин (1839-1917)
- председатель совета министров России в апреле - июне  1906 г., т. е. между
Витте и Столыпиным.

   Очень  ему понравилось!  Когда  же старого  министра убрали  и заменили
новым,  решил отец  Яков  непременно добиться  у него  приема, чтобы  воочию
поглядеть на нового  господина России. "Сподобился лицезреть  самого Плеве,*
ныне убиенного,- повидаю и этого". Повод всегда  найдется: хлопоты о детском
приюте. А пути к недоступному найдутся через сиятельную покровительницу Анну
Аркадьевну, которой отец  Яков аккуратно посылал свои книжечки  и фотографии
скуластых девочек в белых передниках, а в самом центре снята и благообразная
его,  отца  Якова, фигура  в белой  чесучовой рясе.  Надпись исполнена тушью
"рондо"  и   гласит:   "Ее   Сиятельству   Анне  Аркадьевне,  заступнице   и
покровительнице Кампинского приюта сирот женского пола".

   * Самого  Плеве  - Вячеслав Константинович Плеве (1846-1904) - директор
департамента полиции с 1881 г., в 1902-1904 гг.- министр внутренних дел, шеф
корпуса жандармов. Убит эсером Егором Созоновым.

   Хоть и не  уверен был отец Яков, что этот приют, им основанный и из его
ведения давно изъятый, продолжает существовать, а скуластые девочки остались
маленькими  за истекшие десять  лет, с момента  несколько скандального ухода
отца  Якова!  Уход-то был  скандален, но бланки приюта и большую печать отец
Яков не оставил своим гонителям. Теперь, никаких явных материальных выгод не
извлекая, он в  нужных случаях пользовался  и  бланками, и печатью,  адресуя
благодарности и ходатайствуя о высоких рекомендациях.
   Наступил  месяц  август, ясный,  еще жаркий, но уже с уклоном к  осени.
События как будто затихли - чувствовалась сильная рука нового правительства.
   В двух газетах, одной правой и одной левой, отцу Якову все-таки удалось
пристроить петитные  статейки об архангельских  сказителях; один  журнальчик
поинтересовался  и  ассирийскими  серебряными  блюдами,  а  в  другом охотно
напечатали "новое  о старце  Кузьмиче".* Может быть,  наступил  покой  перед
новой бурей, а  может  быть, народ  не внял выборжцам и  скромненько  платил
налоги,  давал солдат и  подставлял свою шею предержащим властям. Сиятельная
покровительница   обещала  отцу  Якову  устроить  прием  у  нового  высокого
вершителя судеб России, доступ к которому был очень труден.

   *Новое  о старце Кузьмиче - в  народе широко ходила легенда о том,  что
император Александр  I  вовсе  не  скончался  в  1825  г.  в  Таганроге,  а,
удалившись  от государственных дел, принял монашество  и  скрывался где-то в
Сибири под именем старца Федора Кузьмича.

   Счастливый  этой надеждой,  отец  Яков побрел с  Литейного  пешочком на
взморье, подышать природой. Когда добрел - вода Невы была спокойна и ветер с
моря  легок и приятен; а  полчаса  спустя  потянуло морским сквозняком, вода
посерела и вспенилась.
   И думал отец Яков,  что  Нева - словно  бы не  русская река,  не сестра
Волге, Каме, Белой, рекам ласковым и задумчивым. Много  в ней беспокойства и
нет  тихой мудрости  и  созерцательности. Может быть, это и неправильно, что
столица России в Петербурге,  в городе, слов  нет, красивом,  но холодном  и
неуютном,  самое  имя которого  редкий  мужик выговаривает правильно. Тут  и
царь,  и Дума,  и  министры -  и  все  это с краю,  на отлете,  все  это для
настоящей  России, для срединной,  непонятно и не  очень нужно. Царство наше
сонное, в меру работящее, молится лениво,  равно  Богу и  лешему,  и нет ему
дела до "выборгских  воззваний", и никаких оно не знает имен, и шум столиц в
глубь   его   доносится  досадным   комариным  гудом.   А  велико   оно   до
безграничности, и  города по нем -  точно редкие  мушьи точки  на домотканой
холстине, так себе - малозаметная досадная нечистота. Был бы дождь по весне,
и солнце к Петрову дню, и по осени были бы грибы  - грузди, белые, рыжики, а
на  крайний  случай  - кульбики и  акулинина губа, в  хорошем  засоле  и они
годятся к  посту.  И был бы зимой обильный снег, великих рек кормилец,  а по
нему - заячьи  следы,  хотя зайца не всякий мужик ест, иные считают поганью.
Что еще? Было бы лыко на лапти, и была бы ель на новый сруб. Не драл бы  поп
за крестины и  похороны с бедняка, а  драл бы с кулака, да  реже наезжали бы
начальство и  просветители.  А  там  - как-нибудь  промаемся. Темный  народ,
точно; а  кому  какое  дело?  Темному  и жить  проще, ближе к зверю  и  мало
требуется! Поменьше бы вши, клопа, и ни с какой Европой играть в пятнашки не
желаем.
   А тут, на Неве, белые барашки, пахнет не нашим морем, люди одеты смешно
и  говорят непонятно, а газеты  врут сами для себя. Нет ни работы настоящей,
ни настоящего сна. Кто кого сменит, кто кого убьет,- все это не  для России.
А кто знает ее? Никто ее не знает! И сама она себя не знает, и знать ей не к
чему.
   И подумал отец Яков:
   "Одначе  нужно  по  домам,  похолодало  и  словно  бы  идет  к  большой
непогоде".
   Нащупал в подряснике монеты - можно пороскошествовать на трамвае. Зачем
он, отец Яков, живет в  Питере,  и зачем  он себя кипятит  в  котле, и зачем
поповскими  завитушками  кудрявит   бумагу  ученических  тетрадей?  И  когда
уляжется в нем эта страсть все видеть, и все слышать, и все примечать?
   Сам   себе  подивился,  поправил  волосы,   сбитые   ветром,   отряхнул
старенькую, многослужилую, хоть и добротную, рясу и окончательно решил:
   "Быть  буре!  Поспешай,   отец  Яков,  запрещенный  поп,   всея  России
любопытствующий замлепроход".
   И зашагал в ту сторону, откуда скорее доберешься до трамвая.

РЫБАК

   Купеческая чета Шляпкиных вернулась из пятидневной поездки на Ладожское
озеро.  В действительности  Наташа уезжала  на Финляндские  шхеры,  а  Олень
оставался  в Петербурге, укрываясь по рабочим  районам. Нужно было выяснить,
можно ли и дальше пользоваться прежней квартирой и в какой мере полиция была
осведомлена о плане  покушения  на взрыв Государственного  совета.  Никто из
посвященных в этот план не  был арестован; Евгения Константиновна, также  на
время скрывшаяся, решительно  заявила, что  адреса  квартиры  она никому  не
давала,  хотя  об участии Оленя комитету  эсеровской  партии было,  конечно,
известно. Возможно, что роспуск Совета  на неделю раньше был случайностью, в
связи  с  общими  политическими  событиями;