если  же  это  было  следствием
провокации  в  центре  партии, то не в  интересах  полиции выдавать источник
своей осведомленности небрежными  арестами. Все это  надо было выяснить  - и
Олень взял это на себя.
   На  пятый день в квартиру вернулась сначала Наташа,  а  затем и  Олень.
Маша  поздравила  их  с  приездом  и  поставила   самовар.  Не  было  ничего
подозрительного в поведении дворника, на улице незаметно  наблюдения, и ночь
прошла  спокойно.  В  связи  с  новой  бурей  российских  событий  Олень был
возбужден и деятелен. Теперь уж не могло быть  сомнений  в  том, что никакое
мирное обновление страны невозможно: это  доказано  разгоном  Думы, арестами
нескольких депутатов,  повсеместными вспышками восстаний,  объявлением почти
всей страны на положении  чрезвычайной охраны. Казни  не  прекращались  и за
время  заседаний  думы,- теперь они удесятерились.  Тюрьмы были переполнены,
газеты и журналы штрафовались и  закрывались. Даже  либералы, в лице  бывших
думцев, взывали к "неповиновению властям". Но путь воззваний был смешон, как
и  всякая  безвредная  устная и печатная болтовня; единственным  настоящим и
решительным методом борьбы был и оставался террор. У боевой группы  Оленя не
было   ни  достаточных   средств,  ни   необходимых   связей  для   "террора
центрального" -  для убийства царя. Оставалось  разработать и выполнить план
убийства главы правительства, и в этом направлении работал теперь Олень.
   План не мог быть сложным. Давно  устарели приемы выслеживания на улице,
угадывания часов проезда  министра  на  доклады  и на заседания. У  охранной
полиции было несравненно больше сил  и  средств для того, чтобы иметь  своих
извозчиков, свои  автомобили, своих выслеживателей  под  видом  разносчиков,
нищих, прохожих;  все эти  приемы она  переняла  у  террористов и довела  до
совершенства.  И   была   у  нее  еще  одна  страшная  сила,  революционерам
недоступная:  целая  армия  осведомителей  и  провокаторов,   проникавших  в
революционную  среду и производивших в ней разрушительную  работу. У  нее не
было  только  одного:  людей,   готовых  жертвовать  жизнью   бескорыстно  и
самозабвенно, без всякой надежды на спасение, с полной и наивной верой в то,
что жертвой одного покупается счастье поколений.
   Преимущество  этой силы нужно было использовать  -  и планы  Оленя были
построены  на ней. Он шел на  смерть сам, и за  ним шли другие. Для этого не
нужна  была  долгая  подготовка  - нужен  был  только  динамит.  Против  его
страшного   изобретения  -  мелинитовых  жилетов  -  была  бессильна  всякая
полицейская охрана.
   Только три человека  допускались  на квартиру, где жили Олень и Наташа:
Евгения  Константиновна и "братья Гракхи"*,  двое  юношей,  один -  студент,
другой  -  рабочий,  тесно спаянные  с Оленем участием в его прежних  делах.
Студент  -  тот  самый  Петрусь,  москвич, который  забавлялся,  в  одиночку
разгоняя шествия черносотенцев;  по природе  - весельчак, румяный, здоровый,
смотревший на жизнь как на  ряд занятных и рискованных приключений. Второй -
Сеня, сам рабочий и из рабочей семьи, был, скорее, мистиком, вечно в облаках
мечты, красивых слов, с которыми он не мог  справиться и которые в его устах
звучали  смешно и наивно, детскими  стихами.  Полтора  года  назад, девятого
января, был  убит его  старший  брат,  пошедший  за  знаменитым  священником
Гапоном к царскому дворцу в толпе безоружных рабочих. Этот брат был в глазах
Сени  героем,- пока не  выяснилась  двусмысленная  роль  Гапона; теперь Сеня
считал жертву брата напрасной, а себя - мстителем, который тоже погибнет, но
не зря, не робкой овечкой, а бойцом революции.

   * Братья Гракхи - легендарные тираноборцы Древнего Рима.

   Этих юношей Наташа прозвала братьями Гракхами. Изо всей  боевой  группы
Оленя  только  они  двое были  совсем  близкими людьми, с которыми  обо всем
говорилось с  полной  откровенностью:  ни в их  преданности  делу,  ни в  их
осторожности не могло быть сомнения.
   Был еще один старый соратник Оленя по  московским  баррикадам,  который
позже был  арестован, бежал  и только что приехал в  Петербург. Олень должен
был повидать его и  выяснить,  возможен ли возврат его в боевую группу.  Это
был  Морис,  про бегство которого из тюрьмы  ходили неясные слухи;  говорили
даже, что его побег был  организован охранным отделением. Для Оленя,  близко
знавшего  Мориса, слух этот казался чудовищным; но, рискуя не одним собой, а
многими  и всем делом, Олень решил  быть сугубо осторожным. Их свиданье было
назначено на  окраине Петербурга, на берегу Невы,  в  месте пустынном,  куда
должен был явиться Морис и ждать Оленя.
   На бережку,  перед закатом солнца,  сидел  пожилой бородатый рабочий, в
высоких  сапогах, совсем рваном  пиджачишке, в  кепке,  низко  надвинутой на
глаза  от  солнца.  Он  методически  забрасывал  удочку:  провожал  взглядом
поплавок,  снова  перебрасывал и  не отчаивался  из-за  плохого клева. Рядом
стояла жестянка с червяками и ведерко, прикрытое тряпицей.
   Городской  шум  совсем сюда не  доносился. Жаркий  день сменялся теплым
вечером.
   Морис,  явившийся  на свидание с Оленем  несколько раньше  назначенного
часа, с удовольствием убедился,  что место  выбрано  хорошо: кроме  одинокой
фигуры  рыбака, никого  поблизости не видно.  Он  прошелся по берегу у самой
воды, сел неподалеку от рыбака и стал следить за его ловлей.
   Он не столько смотрел, сколько думал  о своем.  Свиданье с  Оленем было
очень  важным для Мориса. Олень  - близкий  друг,  которому можно довериться
вполне и до конца  и  слово  которого  для всех  авторитетно.  Оленя  нельзя
обмануть,  но  его  и  не нужно обманывать;  он  не из  тех,  которые во имя
отвлеченной  принципиальности выносят осуждение человеку,  а в  душу  его не
умеют заглянуть. И не умеют, и не хотят.
   Морис  знал,  что  про  его  побег  ходят  темные  -  и,  по  существу,
справедливые  -  слухи.  Он  действительно  бежал  при  содействии  охранной
полиции,  которой он  обещал свою  службу.  Его побег был  устроен на риск и
обставлен достаточно театрально: в него стреляли и - при неловкости - он мог
быть  убит;  конвойного солдата,  который провожал его из тюрьмы на допрос и
упустил, присудили к арестантским ротам.  Вся эта комедия была разыграна для
того, чтобы залучить в тайные агенты видного боевика, какой угодно ценой,- и
Морис  сумел использовать  страстное  желание охранки иметь  осведомителя  в
рядах неуловимых максималистов. Таким образом, он спасся от каторги, а может
быть, и от смертной казни.
   Но,  такой  ценой добыв себе свободу, он  мог вернуться в  ряды прежних
товарищей  только  одним  путем: искупив свою вину перед  ними  какой-нибудь
услугой  или жертвой,  которая  докажет,  что он поступил  так не  в  личных
интересах, а для пользы общего  дела... А  между тем... разве он не  думал о
самом себе,  когда  соглашался купить  свободу  ценой такого ужасного  шага,
давно и решительно осужденного  революционной  этикой? Снять с него  тяжесть
этого сознания мог только Олень.
   Час, назначенный Оленем, уже  миновал,  а  его  не было.  А вдруг Олень
совсем не придет?
   Побродив по берегу, Морис снова подошел ближе к рыболову и стал следить
за его поплавком. Вода была спокойна, и было  видно, как поплавок дернулся и
исчез  под водой. Рыбак  неумело  и  неловко потянул, и у  его  ног на песке
забилась  небольшая  рыбка.  Затем  Морис с  удивлением  увидел,  как  рыбак
забеспокоился,  наклонился  над  рыбой,  осторожно  снял с  крючка и  бросил
обратно в воду. Морис крикнул ему:
   -- Выходит, товарищ, что зря ловите?
   Рыболов обернулся и спокойно ответил:
   -- Выходит, что зря. Спускайтесь сюда, Морис. Я вас жду.
   Узнав Оленя, Морис подошел.
   - Так это вы? А я два раза подходил и не узнал.
   - Здравствуйте, Морис. У меня руки грязные, не могу вам подать. Я давно
вас видел, но пережидал.
   - Вы мне не очень доверяете, Олень?
   - Я не имею права доверять, Морис.
   -- Я пришел вам все рассказать.
   Олень снова закинул удочку.
   - Ну, сядьте рядом и рассказывайте.
   Хотя кругом  было пустынно, но они говорили тихо, зная, что даже слабый
голос далеко слышен на воде. Олень задавал вопросы, Морис на них отвечал.
   - Как они решились вас освободить? Кого вы выдали, Морис?
   -   Им  непременно  нужно  иметь  провокатора  в  наших   рядах.   И  я
действительно выдал.
   - Кого?
   -  Я выдал вас, Олень. Я  рассказал про дело в лесу и про банк и назвал
вас.
   - Мою настоящую фамилию?
   - Да. Но они ее знали.
   - Они знают. А еще?
   - Они просили выдать адреса. Я указал один в Москве.
   - Наташи?
   - Да. Я знал, что ее там уже нет.
   - Еще?
   -  Больше  ничего  и  никого.  Я  только  говорил,  что  предполагается
серьезный  террористический акт, может быть центральный, и что я могу узнать
все подробности, если мне устроят побег.
   - Вы знали что-нибудь о наших делах?
   - Ничего. Я просто врал, а они верили. Им очень хотелось верить.
   - После побега за вами следили?
   - Конечно. Вплоть до Петербурга. Я сам явился  здесь в департамент. Мне
кажется, что теперь они мне доверяют.
   - Скажите, Морис, вы спасали себя?
   - Вам я скажу: да, я спасал себя. Это слабость,  но я  оправдывал  себя
тем, что смогу служить у них  и тем помогать нашим. Вы  знаете, что в центре
эсеров есть провокатор. Я решил узнать его имя.
   - Ну?
   - Я только что приехал, Олень. Если вы мне доверяете, я буду продолжать
игру. И тогда я, может быть, узнаю.
   - Товарищи не поверят вам, Морис.
   - Лишь бы вы верили.
   -- А если и я не верю?
   Помолчав, Морис сказал:
   - Вы верите мне, Олень. Я сказал: это было слабостью. Но может  быть, я
клевещу на  себя!  Меня увлекла  не надежда на спасение,  а страшная игра  с
ними.  Первую ставку  я  выиграл. Если  вы меня  поддержите,  я  буду играть
дальше.
   Они долго молчали. Наконец Олень сказал:
   -  Знаете, Морис, я вам  верю, хотя и  не должен  бы. Мы  слишком много
вместе пережили. Если вы предатель, то, значит, я дурак или сумасшедший. А я
не дурак и в своем уме. Если  я в вас  ошибаюсь - тогда пусть уж  лучше  все
идет к черту.
   - Спасибо, Олень.
   - Дело не в спасибо. Я мог вас сегодня убить. Но на чем же мы порешим?
   - Решайте вы.
   - Я и решил. Морис, вы явитесь к ним и будете, пока можно, водить их за
нос обещаниями.  Если нужно выдавать  -  я сам дам  вам материал для выдачи;
конечно, это будет ерунда, которая их не удовлетворит. Попытайтесь разузнать
все, что нам полезно. Вы  будете видаться только со  мной, где я укажу. Всем
товарищам я скажу, что верю  вам  по-прежнему  и что вы  наш.  Вам  довольно
этого?
   - Спасибо, Олень.
   - А потом  -  вы искупите свою ошибку,  потому что  это  было, конечно,
страшной ошибкой.
   - Я знаю. Я искуплю.
   - Еще одно, Морис. Заведите лошадь и кучерский костюм, я вам дам денег.
Но так, чтобы они не знали. Можете?
   - Думаю, что могу. За мной следят, конечно, но  я  сумею.  У вас  новые
планы?
   - Планов много. Вы хотите знать?
   - Не хочу. Когда вы скажете - я пойду за вами.
   - Через неделю в этот же час увидимся здесь. Согласны?
   - Спасибо, Олень.
   - Бросьте это спасибо.  Мы недолго  продержимся,  Морис,  нам  не стоит
считаться.
   - За доверие. Я мог ждать худшего.
   - Худшее могло быть только одно. А теперь я пойду, а вы пока останьтесь
здесь.
   Вытерев руку о подкладку пиджака, рыбак  подал  ее  собеседнику, собрал
свои снасти и поплелся в сторону рабочего поселка.
   Морис остался и  смотрел на морщинки воды и всплывавшие на воде пузыри.
Уже темнело,  облака  потухли,- и кто  мог сказать, стоил  ли выигрыш  жизни
всего,  что  пережил  Морис за последние  месяцы?  И еще всего, что пережить
придется, а конец все равно один!
   Когда он встал и пошел, рыбака давно не было видно.

МИШЕНЬ

   В  четверть  седьмого  утра  пожилой  камердинер  согнутым   пальцем  с
настойчивой робостью  стучит в дверь спальной.  Там, свернувшись калачиком и
неудобно уткнув нос в пуховую подушку, спит председатель совета министров.
   - Да-да, сейчас!
   Камердинер отходит от двери на два шага и минут пять прислушивается. За
дверью  никакого   движения.  Согнутый   палец  опять   стучит  с   той   же
настойчивостью. Сиплый голос несколько раздраженно отвечает:
   - Ну да, слышу, ступайте!
   Лакей уходит ждать звонка.
   Председатель совета министров еще не стар, но его череп гол. В открытый
ворот  ночной  рубашки  свисает довольно большая черная  с проседью  борода.
Первым  сознательным  жестом министр  берет  с  ночного  столика  гребешок и
расчесывает  бороду.  Затем он откидывает одеяло,  выпрастывает узловатую  в
коленке, худую и волосатую ногу; очертив привычный полукруг, нога попадает в
туфлю.
   Скинув рубашку, министр шаркает туфлями десять шагов до ванной комнаты;
он  не привык  брать утром  ванну, но заставляет  себя  обтираться  холодной
водой.  Это тоже - не  потребность,  но своеобразная гордость  министра: так
полагается поступать решительным и энергичным людям.
   В ванной большое зеркало, в зеркале виден голый профиль самой сильной и
мощной фигуры  государства,  в  котором  сто  семьдесят  миллионов  жителей,
нуждающихся в  непрестанной заботе,  и  которое занимает  одну  шестую часть
земной  поверхности. У голой  фигуры  нет мускулов и,  при  худощавом  теле,
выдающийся, смешной кругленький живот. На груди грядка волос,  набегающих на
обе стороны грудной клетки. Вытирая лысину мохнатым полотенцем, председатель
совета  министров косится  на зеркало и подтягивает  живот; выпрямившись, он
кажется себе если не стройным, то, во всяком случае, приличным.
   Так  как  министр курит, то он по  утрам довольно долго  откашливается.
Умываясь  -  всхлипывает и  делает губами бр-бр-р.  После воды мочит  бороду
тройным цветочным одеколоном и сушит новым полотенцем, уже третьим по счету.
Затем делает легкую  гимнастику -  по  пять взмахов  руками  спереди назад и
сзади наперед, два круговых  движения в талии  и три плавных приседания, при
которых  в ногах  потрескивает. Подымая  корпус в  третий раз, министр рукой
придерживается за край ванны.
   С этой минуты лицо  министра теряет все следы недавнего и недолгого сна
и  приобретает уверенную  деловитость. Вернувшись  в  спальню,  он  надевает
заготовленную  камердинером с  вечера чистую  рубашку  с крахмальной грудью,
узкие, облегающие ногу егеревские кальсоны и  шелковые носки. Наконец, но не
ранее, он  звонком вызывает  слугу, предварительно  отомкнув дверь.  Министр
всегда спит, запершись на ключ.
   Его туалет  готов к  семи  часам  без четверти. До семи  он пьет кофе в
маленькой столовой,  причем  ест довольно много варенья. К лежащим  на столе
вчетверо сложенным номерам "Нового времени"  и "Правительственного вестника"
он  притрагивается  только  один  раз:  проглядев на первой  странице список
умерших, он  смотрит на обороте  список производств  и назначений. Остальное
доложит секретарь.
   Перед тем  как  пройти  в  кабинет,  министр  подходит к  окну и сквозь
тюлевые  занавески смотрит  на улицу. Против  его  особняка  обширный  сад с
небольшим домиком в  глубине. В  этом  домике кто-то жил, но теперь  домик -
министр это  знает - арендован от имени частного лица департаментом полиции;
теперь там поселили семью будто бы приличных людей - муж, жена и брат жены,-
а  в действительности агентов охранной полиции. Против самых окон  министра,
на  той стороне улицы,  газетный киоск, а в  киоске  человек  с  неприятным,
слишком  уж подозрительным  лицом.  Это,  конечно, тоже  полицейский  агент.
Извозчик, который как бы ждет клиентов у правого угла садов, тоже, вероятно,
агент наружного наблюдения.  В нижнем этаже дома министра три комнаты заняты
дежурными  агентами  - целая маленькая  казарма.  Приказано, чтобы  вся  эта
сволочь сидела в  комнатах и по улице  не шлялась, В вестибюле дежурят двое,
один - швейцар, другой черт его знает под  видом кого. Выбираются физиономии
поприличнее. Есть и в этаже министра, в передней и в приемной. Нет только  в
верхнем этаже, где живет семья министра.
   Печальная  необходимость!  Министр  лучше  всех  знает,  что  вся   эта
обязательная  охрана бессильна и  не нужна, если нет хорошего осведомителя в
среде  революционеров. К  счастью, эти анархисты (министр называет их огулом
анархистами,  хотя  хорошо  разбирается  во  всех  тонкостях  их  отличий  и
партийных программ) - к  счастью, они, при всей  дерзости, до изумительности
наивны и доверчивы. И неумны,  даже недогадливы! Напуганная полиция содержит
тысячу мерзавцев, которым  иногда слепо доверяет.  Безо  всякого труда в эту
тысячу могли бы проникнуть десятки революционеров - и тогда серьезная охрана
стала  бы немыслимой.  А впрочем  -  почем  знать?  Может  быть, этот  самый
прохвост,  сидящий  в  газетном киоске,  может быть,  при  первом  же выезде
министра именно он и окажется...
   Председатель совета министров никогда не был трусом. Как умный человек,
он почти не сомневается, что будет убит.  Может  быть, это случится сегодня,
может быть, через год, а может быть... Он даже не услышит разрыва снаряда, и
его тело,  правда не очень  красивое (вспомнил живот  в зеркале),  но  свое,
родное...  это тело разлетится  в клочья.  Его имя войдет в историю? Черт  с
ней,  с историей! Быть в длинном списке жертв - Боголепов, Сипягин, Плеве...
даже всесильный Плеве! И еще сколько - не пересчитаешь! И вот прибавится еще
и его имя. Удар - и  в стороны разлетятся голова с  черной бородой, манжеты,
ступни ног в башмаках, обрывки кальсон с кусками мяса...
   В  соседней  комнате  сквозняком захлопнуло дверь.  Министр  вздрогнул,
по-детски  выбросил вперед  руку,  как бы  для  защиты, затем выпрямился  и,
слегка нахмурившись, проследовал в свой деловой кабинет.

   Это казалось ему не простым, очень  не простым,  но  все-таки понятным.
Громадная площадь  земли с  точностью вычерчивалась на  бумаге. Люди-единицы
исчезали; люди-массы делились на горожан и на  крестьян. Прежние, близорукие
политики думали только о горожанах и об опасном сегодня; он учитывал будущее
и реальную  силу - крестьянство. У него  был  просвещенный  ум и европейские
знания. Там, в Европе, безумным мечтаниям противопоставлена мысль и массовая
сила  маленького  буржуа; здесь, у  нас,  будет то  же,  когда  на  пригорке
вырастет у  крестьянина свой хуторок и  прочное хозяйство. Там  это  сделано
годами  опыта  -  здесь  делается  мудростью власти, ничем, по  существу, не
ограниченной. Простачок бомбометатель воображает, что крестьянин поклоняется
земле ничьей, земле Божьей; а  этот мужичок когтями и зубами вцепится в свою
маленькую  собственность  и  никого к  ней не  подпустит. Здоровый инстинкт!
Конечно, нужно немало времени. Но хуторок спасет Россию!
   Русский,   министр  очень  любил  Россию   -  вот  эту  землю,  отлично
изображенную  на  карте, с ее  делениями на  губернии,  уезды и  волости. Он
мыслил  ее  правильно разграфленной, условно окрашенной  и мудро устроенной.
Разграфить, устроить и спасти ее  мог только он, и для  этого ему нужна была
власть.  Человек с лысым черепом и черной бородой громадным напряжением воли
мог выполнить  высокую  миссию  при царе-дурачке, при банде чиновной сволочи
(Боже! какие мошенники!), при постоянной угрозе взлететь на воздух вместе со
своими проектами и мудрыми реформами. Игра стоила свеч!
   Если  бы  оставалось  время   для  пустяков,  для  второстепенного,  он
разглядел  бы  на карте  и  рябого  Кузьму с  килой, и  путиловского пьяницу
рабочего,  и  глупую либеральную даму,  в салоне которой собираются доктора,
присяжные  поверенные  и неопрятные литераторы, и свихнувшегося  на  книжках
студента, и обиженных в своем надутом достоинстве думских болтунов - всю эту
накипь на  народе, то есть на будущих крепких хуторянах, в синих кафтанах, с
окладистыми  бородами,  многочисленной  здоровой  семьей   и   необык