чно так же не переменит позы  и не опустит
глаз. К  таким, как эта, начальница чувствует невольное уважение и, пожалуй,
некоторый страх. Они  непонятны  и непостижимы. Молодая  и красивая девушка,
избравшая своим  уделом  вечную  каторгу и  не  поддавшаяся  отчаянию  и  не
утратившая силы и уверенности! Она что-то знает, что неведомо другим. Она не
верит, что эти стены - ее могила. Может быть, она права!
   Опустив заслонку, начальница идет обратно, не взглянув на провинившуюся
дежурную по коридору. Вернувшись в контору, она сама запирает за собой дверь
внутренней  тюрьмы,  вынимает и  уносит  с собой ключ.  В конторе  -  другая
дежурная, которая всю ночь  должна сидеть у стола перед телефоном. В боковой
комнате спит  привратник; ему спать  разрешается, и ночью  ключ от выхода из
конторы  на  улицу остается  у дежурной по конторе или  просто в дверях. Без
ведома  начальницы  ночью  нет  сообщения  между тюрьмой  и  конторой;  если
что-нибудь случилось - начальницу  вызывают  по телефону или посылают за ней
привратника. Она живет рядом, в большом доме, примыкающем к тюрьме.
   Кивнув дежурной, она выходит на слабо освещенную фонарями улицу.

ВЕЧНОСТЬ

   Уже третий год в тюрьмах! Три года, а впереди они обещали вечность. Они
слишком щедры - поверить в вечность невозможно!
   Дни так однообразны, что счет  их путается. На стене  камеры карандашом
расчерчены  квадраты  с цифрами - дни, недели  и месяцы. Каждый  вечер перед
сном Наташа зачеркивает цифру в заготовленном на месяц вперед календаре. Это
не имело бы смысла, если бы она и другие верили в вечность; но они не верят,
на то они и молоды.
   В  семь  утра, после поверки, приносят большие чайники с кипятком. Хлеб
должен оставаться с  вечера,  свежий  дадут только в  обед. В большой медный
чайник кладут две плитки  кирпичного  чая, и бурая  жидкость  разливается по
таким  же медным кружкам. В три часа дня  в дверное  оконце подается корзина
нарезанного  хлеба, а затем приносят обед: знаменитые тюремные щи, в которых
серая капуста пахнет  пареным  бельем; в щах листы и  нити вываренного мяса,
отдельно - гречневая или полбенная  каша.  По  воскресеньям  бывает третье -
кусок арбуза, яблоко, зимой - печеная репа или брюква. Это вкусно! В большие
праздники и по царским дням - кусок белого весового хлеба. Вечером опять чай
с куском черного хлеба, но от этой порции нужно экономить на утро.
   Для молодых - голодно;  но  тюрьма - не санаторий,  тюрьма - тюрьма! Не
работая,  заключенные  питаются  за  счет  государства,  которое  они хотели
разрушить  своими бреднями и своими преступными  действиями. Они должны быть
довольны, что им пощадили жизнь.
   Иногда  доставляют посылки с  воли; обычно -  сладкое, но в  количестве
умеренном,  на одного. Сладким делятся со  всеми и уж, конечно,  не забывают
детей женщины, убившей мужа, которая сидит вместе с  политическими. Ее зовут
Марья Петровна;  она богомольна, тиха  и  испуганна;  пожалуй, что вот эта в
вечность  верит. Трудно представить  себе, что  она могла убить человека, да
еще отца своих  детей, и, однако, она убила.  К ней относятся участливо,  ей
отвели  в  камере угол получше,  с  нею всегда  говорят  ласково  и  как  бы
почтительно.  Но  ее  жизнь  -  особая, если можно говорить  о жизни  в доме
мертвых.
   Наташа  -  за старосту, бессменно или, как она говорит, пожизненно. Это
значит, что она обязалась следить за порядком в камере, председательствовать
на  совещаниях, принимать  и  раздавать  хлеб,  объясняться  с  начальницей,
записывать  больных и  распределять  работы  по камере: кому подметать, кому
мыть пол, кого освободить  по слабости и болезни. В  ее ведении календарь  и
выписка книг из тюремной библиотеки.
   Естественно,  что на  этот  высокий  пост  выбрали ее: пройдет  восемь,
десять, пятнадцать лет, и сроки большинства окончатся; только она и еще одна
девушка должны пробыть в тюрьме вечность. Трудно найти более смешное  слово!
Но стенной календарь растет, и уже почти тысяча дней зачеркнута  карандашом;
в сравнении с вечностью все же пустяк!
   За пределами тюрьмы люди думают, что в ее стенах жизнь только теплится.
Они  не  знают,  что  именно  здесь  вырастают и  распускаются лучшие  цветы
фантазии и закаляется воля  к свободе  и полноте  бытия.  Ведь только  толща
стены в  три кирпича отделяет выдуманную  вечность  от  прелести временного.
Приналечь плечом, пробить эту стену - и расчистится  путь  к обоим полюсам и
экватору. Только три кирпича - какой пустяк! Разве можно связать живую душу!
   В  оконную  форточку проникает воздух улицы.  С воли  залетает  муха  и
заползает крыса. Через стекло  может скользнуть на стенку световой зайчик от
кем-нибудь наведенного зеркала. Никто не  в силах пресечь  чудесное  общенье
живых  и мертвых, тайную летучую  почту,  о которой знает начальница,  знает
каждая  надзирательница,  знают  все. Пусть вспарывают швы тюремного  белья,
ломают  хлеб в мелкие крошки, следят за каждой подчеркнутой буквой  в книге,
отбирают  бумагу  и  карандаши. Пусть  обыскивают тюремную прислугу  и  всех
уголовных, выпускаемых на волю, и пусть дают свидания с родными только через
две  решетки и в  присутствии  надзирательниц,-  это  решительно  ничего  не
изменит.  Внимание  тюремщиков  утомляется  -  гений   арестантов  неутомим.
Строжайшая  начальница  может  не подозревать, что  в складках  собственного
платья она унесла записку или принесла ответ, или что в прическе заслуженной
и грубой старшей надзирательницы, которая вечно на всех доносит, скрыт целый
почтовый ящик,  или  что  в высоком  доме, удаленном от тюрьмы,  от которого
видна  только крыша,  в чердачном окне  невидимая  рука в ночной  час  водит
пламенем  свечки  справа  налево  и  вверх  и вниз.  Еще не  выстроена  и не
изобретена та тюрьма,- а уж  на что  мудры люди в жестокости!  - через стены
которой не  проникала бы воля. Дух светлый и свободный находчивее духа тьмы;
в этом его единственное утешенье.
   В  камере  номер  восемь меньше всего думают о  вечности. В  ней  живут
интересами ближней недели или, во всяком случае, недалекого будущего. У Нади
Протасьевой  есть   на  воле  жених,   который   кончает  университет;   они
переписываются,   причем   письма   читает   прокурор   и  ставит  на  полях
разрешительную  пометку; они не стесняются прокурора, потому что глубоко его
презирают и не считают  за человека, хотя никогда его не видали и не знали,-
но  ведь порядочные люди не читают чужих писем! Кроме этих "казенных" писем,
летают  из  тюрьмы на  волю  записочки, в  которых  больше  слов  любви, чем
вопросов  о  здоровье.  Срок  Нади  -  десять  лет,  затем,  после  каторги,
поселенье.
   Неужели жених будет ждать ее? Ведь в любви десять лет - вечность!
   Но в том-то и дело, что они не верят ни в вечность, ни в десять лет!
   Они живут сегодня и думают о завтра!
   Курсистка  Вера   Уланова  выписала   учебники  и   занимается   высшей
математикой, чтобы "не потерять времени". Ей сидеть восемь лет, а затем тоже
- поселение в Сибири; но так как она в это не верит, то не хотела бы отстать
от  сверстниц по курсам. Две  "вечных", Маруся Донецкая,  сообщница убийства
военного прокурора, и Наташа,  изучают итальянский  язык,  который, конечно,
даже в вечности не  станет языком  их тюрьмы; они  изучают его не  для того,
чтобы  читать Данте  и Леопарди в  подлиннике (хотя  мечтают и об  этом),  а
потому, что приятно говорить на таком красивом языке,  если придется  быть в
Италии.
   Как  могут  они  надеяться  из  стен своей  вечной  тюрьмы  попасть  на
Палатинский холм, или в Неаполь, или в каштановые леса Тосканы?
   Но это так просто - ведь они не верят в вечность, для этого они слишком
молоды! Что-то случится, как случилось в девятьсот  пятом году,- двери камер
распахнутся, и они будут  свободны. Если бы они  могли думать  иначе - жизнь
перестала бы быть возможной.
   Страшна не вечность - страшна напрасная потеря еще года, еще нескольких
лет, пока  там,  на  воле,  свершается. И уже  одной этой жалости  к  дням и
неделям  достаточно  для  страдания.  И они  страдают,  спасая  себя  только
надеждой, что вот еще немного, еще неделя и месяц, пусть даже год - и придет
то, что  прийти должно,  если  на  небе  действительно  есть солнце  и  зима
подлинно сменяется  весной! Ради непременной  и  неизбежной  радости можно и
потерпеть,- тем слаще будет свобода!
   И только одна женщина в камере номер восемь знает, что вечность есть  и
что жизнь окончена; но у нее  двое маленьких детей, которые скоро подрастут.
Ее жизнь кончена,  их жизнь только началась - и началась страшно. Она гладит
их  по  головкам,  укладывает спать и знает, что завтра  они  станут на день
старше, а она еще на день приблизится к вечности. Уложив детей, она тупыми и
непонимающими глазами  смотрит  на  своих  товарок  по  заключению, о чем-то
спорящих, чего-то ожидающих и по-своему счастливых.

СИРОТА ПРИСТРОЕНА

   Отцу  Якову  повезло,  и  всему причиной  оказалась  баночка  вишневого
варенья, которую он занес в контору тюрьмы.
   Перешагивая порог  конторы, он подобрал рясу, как  бы во  свидетельство
того, что он тут, собственнo, ни при чем и даже  прикасаться к стенам тюрьмы
не хотел бы, но по сану своему вынужден бывать везде. У привратника спросил:
   - А что, нынешний день посылочку заключенной передать можно?
   Привратник поклонился ему очень вежливо, но твердо сказал:
   - Нынче, батюшка, день не приемный, надо бы вам прийти в четверг либо в
воскресенье.
   -  Так.  Дело  плохое,  в  воскресный  день  мне  менее доступно.  Имею
поручение от страждущего отца передать его дочери малую баночку варенья. И в
четверг не знаю, удосужусь ли, как лицо занятое.
   - Как изволите. Может, попросите саму начальницу, она здесь, в конторе.
   Достойно погладив бороду, отец Яков сказал:
   - Ее сиятельство имею честь знать лично, но можно ли обеспокоить?
   - Конечно, они  заняты, а все же пройти можно. И духовное лицо, и ежели
еще лично известны.
   Отца Якова провели к начальнице. Она сидела за столом перед конторскими
книгами,   счетами   и   бумажками.   Рядом   стояла  дежурная   по  конторе
надзирательница,  а  другая,  заплаканная,  столкнулась  с отцом Яковом  при
выходе.  Отвесив  приличествующий  поклон,  отец  Яков  скромно  и  степенно
приблизился:
   - Осмелился побеспокоить малым делом по поручению страждущего родителя.
Если изволите припомнить, имел честь встретиться у ее светлости достойнейшей
тюремной патронессы.
   Начальница приняла довольно приветливо и даже узнала.
   - А какое же у вас дело, батюшка?
   -  Дело  малое.  Будучи  в  Рязани,  навестил  тамошнего  почтенного  и
уважаемого старожила и врача Калымова, Сергея Павловича, сраженного горем по
случаю  дочери. А  дочь его  заключена в сем  месте. Ну  и  принял поручение
передать  скляночку  варенья.  Не  знал,  что  полагается  в  четверг либо в
воскресенье, и занес в день неурочный.
   К удовольствию отца Якова, посылочку приняли. Начальница пошутила:
   - Тут, батюшка, в варенье никаких записок нет?
   - Знать того не могу, брал без ручательства,  однако мысли не допускаю.
Отец  о  дитяти истинно страдает,  как  то  и  естественно  при  возрасте  и
положении. А уж проверить извольте сами.
   Начальница пожаловалась на неприятности.  И за  преступниками смотри, и
хозяйство большое, и  хлопоты с тюремным персоналом. Вот сейчас должна  была
рассчитать надзирательницу за крайнюю небрежность. Какой народ пошел!  Ни на
кого нельзя положиться.
   Отец Яков поддакнул:
   - Хлопотно, хлопотно. Нынче нравы не на высоте.
   -  Эта  на дежурстве заснула,  а  наймешь  другую  - опять  что-нибудь.
Пожилые  устают,  а  на  молодых  нельзя  надеяться.  Работа трудная,  и  на
небольшое жалованье идут неохотно. Где взять?
   Отец Яков вспомнил, что обещал найти место для  Анюты, дочери покойного
друга-книжника. Не выпал ли случай?
   -  Скромную  особу,  однако весьма  молодую, мог  бы  прирекомендовать.
Притом - круглая сирота и в большой нужде.
   - Приютская? Боюсь я этих приютских.
   - Нет, дочь  честного торговца,  а сам недавно  скончался,  и жизни был
беспорочной, хороший был человек.
   - А что ж, батюшка, пришлите  ее,  может  быть, подойдет. Вы  хорошо ее
знаете?
   - Знал дитятей; ныне ей двадцать лет, грамотна и работяща, а  по полной
бедности живет из милости у соседки.
   Вышло  случайно  и  хорошо.  Отец  Яков  покинул  тюрьму  в  прекрасном
настроении  духа  и в  тот же день побывал на Первой Мещанской. Там поохали,
хорошо ли молодой девушке поступать в тюремщицы, но отец  Яков заверил,  что
всякий честный труд почтенен и все зависит от усердия в работе.  Сама  Анюта
даже  обрадовалась: в  тюрьмах  сидят люди  особенные,  убийцы,  разбойники,
несчастные! У  каждого в жизни столько  удивительных  историй!  И  жутко,  и
интересно. И  уж, конечно, лучше,  чем  стирать белье  или стряпать в  чужом
доме.
   Было  решено, что завтра же Катерина Тимофеевна  лично  сведет Анюту  в
контору тюрьмы  к  начальнице. Отец  Яков дал  записочку и на конверте особо
крупно вывел слова: "Ее Сиятельству". И хотя были у него сегодня малые дела,
согласился  остаться  пообедать. Приятно оказать  помощь  хорошим людям -  и
приятно, когда ценят услугу и оказавшего ее человека.

   И вот Анюта в первый раз на дежурстве. Она в сером форменном платье и в
белой головной косынке,- сразу стала старше и почтеннее. Все серьезны, и она
серьезна.  В старшей  надзирательнице она  чувствует власть, а в присутствии
высокой,  сухой надменной начальницы сердце  Анюты  замирает. С первого  дня
попала  в ночные; придется  так  поработать неделю,  потом  неделя  дневного
дежурства, потом опять по ночам. Работа простая и не очень трудная, но нужно
помнить и  строго исполнять тюремные правила:  с заключенными никаких лишних
разговоров, никаких записок не принимать и не передавать, ничего в тюрьму не
приносить,  не  позволять  подходить  к  окнам  и  о  всяком  непорядке  или
непослушании  докладывать  старшей, а та  - начальнице. При  смене  дежурных
иногда бывает легкий обыск: старшая проводит ладонями по платью, не спрятано
ли что-нибудь запрещенное;  это только  для формы, а  настоящий обыск делают
при  начальнице, всегда неожиданно - и  тогда дежурных раздевают до рубашки.
Все это не столько обидно, сколько таинственно и необыкновенно.
   В  первую  смену  старшая  пробыла  с Анютой  целый час  на  дежурстве,
показала,  как глядеть  в  глазок и как открывать  дверную  форточку.  Дверь
камеры без особой надобности не отпирать, ключ держать на поясе. Рассказала,
что  делать при  случае  тревоги, и объяснила, что  вот  это  все  -  камеры
уголовных, а в восьмом номере  -  политические,- хоть и неясно было Анюте, в
чем различие.
   - Их особо держат?
   - Особо, в своих платьях.
   Затем старшая ушла вниз, а Анюта осталась. Прошла по коридору, тихонько
и  еще неумело  отодвигая  заслонки  дверного  стеклышка.  Все спят. Странно
подсматривать, как спит чужой человек! Есть одиночки, другие по нескольку  в
камере, на койках, приделанных к стене, и на нарах. Худые соломенные тюфяки,
тощие  серые  подушки,  а закрыты кто одеялом, кто  арестантским халатом.  С
особым  любопытством  заглянула  в  камеру  номер восемь.  Там  было  больше
порядка, белье почище, а на  столе книжки. Но  те  же, как и у всех  спящих,
серые и невыразительные лица.
   Не  страшно  в тюрьме. А  что делать  целую ночь? Нужно будет спросить,
можно ли брать на дежурство книжку и читать под коридорной лампочкой? Работа
здесь,  как всякая другая,  вроде  как  больничной  сиделкой, только, верно,
очень скучная.
   Среди ночи заслышала шорох в конце коридора и вскочила с  табурета - не
начальница ли? Но это пришла соседка по дежурству из другого отделения.
   - Привыкаешь?
   - Привыкаю.
   - Спать-то хочется?
   - Нет, спать не хочу. А скучно тут у вас?
   - Еще бы не скучно. У нас - ровно в могиле! А ты совсем молоденькая! Ты
как же к нам определилась?
   Полночи  шепотом проговорили, стоя  на повороте из коридора  в коридор,
так, чтобы видеть каждой свое  отделение, а главное - успеть разойтись, если
покажется  старшая или  начальница. Анюта рассказала про себя  - та про свои
дела.  Соседка по дежурству  была постарше и поопытнее, служила  уже  второе
полугодие. И от нее Анюта узнала не только все тонкости тюремных правил,  но
и о том, как эти строгости обходить, с кем дружить, кого опасаться. Узнала и
разные истории про арестанток,- которая убила  двоих, а которая сидит, может
быть, и понапрасному; есть тут из богатых семейств,  а  по  большей части из
гулящих.  А  когда  Анюта  спросила  про  политических,  новая  приятельница
ответила уклончиво:
   - Кто  их знает! Кто говорит, что шли против царя,  а  кто -  что будто
сидят за правду.
   - Как же это - за правду?
   - А так, что  были  за  народ, за  бедных. И все молодые,  вот как мы с
тобой. Только ты с ними много не разговаривай. Узнают - прогонят.
   Тяжелее всего были последние часы дежурства.  А когда после смены Анюта
шла домой -  Москва  только что  просыпалась. Дома и  рассказать  ничего  не
могла,- заснула как мертвая и спала до полудня.

ПОДРУГИ

   Новая надзирательница - событие не малое!
   Это  только кажется, что быт тюрьмы однообразен и не зависит  от  того,
кто  дежурит  за дверью камеры,  кто следит,  как  прислуживающий  уголовный
арестант разносит обед  и  кипяток, и кто смотрит в  дверной  глазок.  Здесь
дорого  каждое слово и оценивается  каждый  жест. Невидимыми  нитями  тюрьма
связана с волей, и эта связь налаживается годами, а разрушается в один день.
Чем  устойчивее  быт,  тем лучше  прорастает  в  нем  зерна скрытых,  с виду
невинных отношений, тем меньше оглядки, тем проще обходы разных утомительных
и связывающих правил, тем полнее и любопытнее внутренняя жизнь тюрьмы.
   - Вам придется заняться новенькой, Наташа!
   - Я  займусь.  Кажется,  она  - ничего. Совсем молоденькая,  только еще
очень пуглива.  Вчера я ее  спросила, зачем она пошла служить тюремщицей,- и
она смутилась, что-то пробормотала и захлопнула форточку. Кажется -  хорошая
девушка.
   После обеда разносят по камерам книги из маленькой тюремной библиотеки.
Большинство   уголовных   неграмотны  или  непривычны  к   чтению.   Главный
потребитель книг  - камера  номер  восемь.  Впрочем, библиотека так скудна и
ничтожна, что все давно перечитано и читается  теперь по второму разу. Книги
надзирательница подает через дверное оконце.
   - Спасибо! А вы сами читаете?
   Посторонние разговоры воспрещены, но Анюта отвечает:
   - Читаю.
   - Как вас зовут?
   - Меня? Анной.
   - А ваша мать как вас зовет?
   Девушка наклоняет  лицо к оконцу, встречает голубые глаза  арестантки и
отвечает:
   - У меня матери нет.
   - А отец?
   - Отец помер недавно.
   - Значит, вы сирота, Анюта? Верно, трудно вам жилось, что пошли сюда?
   Посторонние  вопросы  воспрещены,  но  как  не  ответить на  простой  и
ласковый вопрос?
   Послеобеденный   час  тихий;  арестантки   спят,   обходов  не  бывает.
Разговаривать  через   оконце   неудобно,   приходится   низко  наклоняться.
Голубоглазая арестантка садится  на корточки; надзирательница,  оглядевшись,
устраивается за дверью так же. Она могла бы открыть  дверь  и войти, но  это
разрешается только  в час  уборки камеры и по редкой  надобности.  Ей  самой
хочется поговорить  и  расспросить,  за что  сидят  в тюрьме  такие молодые,
учтивые и, вероятно, образованные барышни.
   - А вы, барышня, давно сидите?
   - Третий год.
   - Вон как давно! И еще долго осталось?
   - Меня, Анюта, присудили к вечной каторге.
   - Да что вы! По политике?
   -- Да.
   - Поди, по дому скучаете?
   - Я по деревне скучаю, особенно вот сейчас, весной.
   Наташа рассказывает о Федоровке, о катанье на лодке, о том, как  там, в
деревне, чудесно  весной и ранним летом, да и осенью, там всегда хорошо,  не
то что в горо