дах. Воздух легкий, и  все  цветет! А тут, в тюрьме, даже нет и
окна  раскрытого - решетка! И  вот так  придется, может быть,  просидеть  до
старости и смерти.
   -  Вам тоже,  Анюта, не  хорошо тут  быть! Вам бы выйти замуж и бросить
службу.
   Долго  шептаться нельзя  - могут  заметить.  Заслышав  шаги, Анюта тихо
прикрывает дверцу и  подымается. Хорошо, что поговорила,- очень уж сиротливо
в  полутемном  коридоре между  рядами  молчаливых  дверей.  С уголовными  не
поговоришь, они грубы, да и не о чем. А эти такие ласковые.
   Миновала неделя - и  опять ночные дежурства. Служба не так страшна, как
раньше казалось. Понемногу стали привычны все  порядки и все  шорохи тюрьмы.
Ее  законы слишком  строги, чтобы быть исполнимыми. Они нарушаются сегодня в
мелочах,  завтра  в более  серьезном,- и  нарушаются  всеми служащими,  даже
самыми аккуратными  и осторожными;  да и не  могут не нарушаться.  Время  от
времени тюрьма  подтягивается, затем  снова возвращается  быт, в  котором  и
арестант, и надзиратель - под одним замком и в одной неволе.
   На ночном дежурстве,  долгом и  томительном, хорошо отвести душу  тихим
разговором.  Это  только  тем,  которые  дремлют,  страшен  внезапный  обход
начальницы; ухо бодрствующих  ловит каждый приближающийся шорох. А как много
занятного могут  рассказать молодые арестантки из восьмого  номера! Они  все
видели, все читали и все знают. И сидят они не за  злодейства, как другие, а
за то, что  хотят, чтобы в мире  была правда и всем одинаково хорошо жилось.
За  это  они шли  на  смерть  и за  это осуждены  загубить свою молодость  в
каменных стенах. Так они сами говорят, и не поверить им невозможно.
   Теперь  служба уже не была тягостью для Анюты. Были полны интереса часы
бесед, она знала по  именам всех  сидевших  в  восьмом номере, а ближе  всех
сошлась с Наташей.  Сначала звала  ее барышней, потом  узнала  имя:  Наталья
Сергеевна;  но  та  сама  попросила: "Зовите меня просто  Наташей". И  Анюта
поверяла ей свои думы и заботы, рассказала свою жизнь, советовалась с ней по
своим девичьим  делам, а больше всего старалась выспросить у нее все, что от
других  не услышишь: для  чего люди  живут на свете,  почему одним хорошо, а
другим плохо, как устроить, чтобы всем было хорошо. От нее  узнала, что есть
такие  люди,  которые   бросают  свою  семью,  отказываются   от   легкой  и
обеспеченной  жизни  и идут бороться  за правду и за лучшее будущее рабочего
народа.  Их, конечно,  хватают,  садят в  тюрьмы,  казнят,  но  на  смену им
приходят  другие,  продолжают  их  дело,  учат  народ  защищать свои  права,
действовать  сообща,-  и так  будет, пока  эти люди не  победят и не устроят
жизнь по-новому, для всех счастливо и справедливо.
   Все это не очень понятно, но очень таинственно и  красиво. Другому кому
Анюта,  пожалуй,  и не  поверила бы,  но  тут перед ней  сами  страдалицы за
правду, молодые,  вежливые,  приветливые,  даже  веселые,  несмотря  на  все
лишения. Их  заперли под  замок, а  они  по-прежнему верят, что долго  такое
положение не продержится и что скоро придет революция и народ  их освободит,
как  было в Москве в девятьсот пятом году. Только на этот раз  будет  победа
полная, и народ своей победы назад не отдаст.
   Слова  новые, незнакомые и раньше неслыханные. Было что-то  такое же  в
читанных Анютой романах про благородных  разбойников,-  но  там  была  явная
выдумка, а тут  сама жизнь.  И таинственного и загадочного тут, пожалуй,  не
меньше. И если бы  девушки  из восьмого номера не сидели за решеткой, а были
на  воле, они показали  бы Анюте, как живут и действуют  борцы за свободу, и
сама Анюта могла бы делить с ними жизнь  как равная и как их  подруга,- а не
несчастная  тюремщица, обязанная держать  их  под замком и  доносить на  них
старшей и начальнице. Только уж она доносить, конечно, не станет!
   Как-то, разговаривая с Наташей, Анюта сказала:
   - Уж так мне вас всех жалко, так жалко,  что я бы для  вас все сделала!
Хотите - буду передавать записки и принесу вам с воли все, что попросите?
   - Спасибо, Анюта. Потом, может  быть, а сейчас я вас об  одном попрошу:
будьте осторожны, ни с кем про нас не говорите, а себя ведите так, как будто
вы к нам  - строже всех. А вот  когда  совсем  в  тюрьме обживетесь, вы  нам
многое можете сделать. Нужно  только, чтобы  вы у  начальства  были на самом
хорошем счету и чтобы вам доверяли.
   -  Мне  и сейчас доверяют. Я со  всеми служащими хороша, ни  с какой не
ссорилась. Они друг дружку подозревают, а мне все  верят, потому что я ни на
кого не наговариваю и не жалуюсь.
   - Вот и хорошо.
   - И начальница довольна. Я ей относила вечером ключ, и она мне сказала:
"Будешь служить аккуратно, выйдешь в старшие, даром что молода".
   - Вы ей носите ключ?
   - После смены, когда моя очередь.
   - Ну вот и отлично, Анюта. А придет  время - я  вас сама  о  чем-нибудь
попрошу.
   -- Я все сделаю, я не боюсь.
   Совсем шепотом прибавила:
   -  Я все думаю: вот возьму да  и выпущу вас всех из тюрьмы,  ей-Богу! И
сама уйду с вами!
   Так же шепотом Наташа ответила:
   - Это просто не делается, Анюта. Выпустите - а нас всех опять переловят
и вас тоже. И будет еще хуже прежнего.  О таких  вещах нужно много думать, а
говорить сейчас не нужно.
   Они  разговаривали,  по  обыкновению  сидя на корточках  перед  дверным
оконцем, чтобы  не устать и чтобы лица были ближе. Просунув голову в оконце,
Наташа шепнула:
   - Дайте я поцелую вас, Анюта. Спасибо вам. Потом мы с вами еще о многом
поговорим. Ведь мы подруги, правда? Анюта просияла радостью:
   - Правда. Вы мне все равно что родная сестра.
   --  Ну  вот.  Я  тоже вас сразу  полюбила, и  все  наши  вас любят. Вот
увидите,  Анюта,  мы  что-нибудь  с вами  придумаем. А пока -  будьте  очень
осторожны! Чтобы ни-ни! Будто бы вы - наш враг! Понимаете, Анюта?

ТЮРЕМНЫЕ ЗАБАВЫ

   По  вечерам камера  номер восемь забавляется новой игрой:  на  одну  из
каторжанок, которая повыше и посильнее  других, набрасываются по двое или по
трое  и  стараются  быстро и ловко  повалить  ее на пол и  связать  длинными
полосами, сделанными  из простыни.  Та, на которую  набросились,-  часто это
бывает рослая и сильная Наташа,- должна  отбиваться,  но, конечно, не должна
кричать; предполагается, что ее рот заткнут платком. Связав, ее укладывают к
стене и смотрят, может ли она освободиться.
   - Ну, конечно, могу! Вы, Маруся, опять не перекрутили узла! Вот я делаю
руками так и так... подождите... вот еще так,- и теперь эта рука может легко
выпутаться. Не сразу, а все-таки можно.
   - Я не хотела делать вам больно.
   - Вот глупости! И совсем не больно. Нужно же научиться.
   Игра повторяется, теперь уже  на  новой  жертве. На нее накидываются  с
двух сторон,  хватают за локти,  выкручивают  руки  назад,  быстро связывают
мертвым узлом. Она отбивается босыми ногами (чтобы не ударить больно), но ей
связывают  ноги  у  щиколоток и выше  колен.  Пока  трое работают, остальные
критически обсуждают быстроту и ловкость их действия.
   - Все-таки долго, почти шесть минут! Нужно в три минуты, не дольше!
   - Надя очень сильная, ее трудно. И очень отбивалась.
   - Так и следует!  А вы думаете, что кто-нибудь не станет отбиваться?  И
может быть, гораздо сильнее.
   - Особенно - мужчина!
   Снаружи легкий стук в дверь. Связанной быстро помогают лечь  на  койку,
прикрывают ее одеялом, и все разбегаются по своим местам. Камера спит.
   Через  несколько  минут  дверное  оконце  открывается,  и  голос  Анюты
спокойно говорит:
   - Ничего! Внизу дверью хлопнули, я  думала  - старшая идет. Уж очень вы
шумели!
   Дверца захлопывается, и игра продолжается.
   - Знаете, Надя  Протасьева, вы  так больно меня ударили,  что я чуть не
закричала. Будет на руке синяк!
   - А вы держитесь сбоку, чтобы нельзя было задеть вас ногой.
   - Нужно повалить ничком, тогда не опасно!
   - Если дать подножку...
   Вопрос  о  подножке   горячо  обсуждается.  Большинство   высказывается
положительно.
   -  Я думаю,- говорит Наташа,- что  следует  сначала набросить на голову
наволочку. Тогда и отбиваться труднее, да и не видно, кто связывает.
   Наволочка принята.
   - Ну, теперь спать! Не забудьте о гимнастике.
   Две  девушки,  неизменно  выступающие  в  роли нападающих, так как  они
физически сильнее, от гимнастики освобождаются: и без  того очень устали. Но
завтра утром - непременно.
   Гимнастика  -  общее  увлеченье.  И  вообще  полезна,  и  может  всегда
пригодиться  в  жизни. Староста  камеры, Наташа Калымова,  строго следит  за
точным  выполнением  всех  номеров: перегибание  корпуса, круговые движения,
приседание  - все  по  команде, хотя  места  в камере  очень мало. И утром и
вечером! Две недели опыта показали, что и мускулы укрепляются, и развивается
ловкость. Даже самая слабая из заключенных, восемнадцатилетняя Елена, только
в этом  году  осужденная  на  каторгу,  больная  легочным процессом,  теперь
проделывает все нужные движения шведской гимнастики и уверяет, что чувствует
себя гораздо лучше и что по вечерам у нее не так повышается температура; она
делает гимнастику только раз в  день, утром. Одно  плохо - у всех  улучшился
аппетит, а это в тюрьме очень невыгодно.
   Все  укладываются  и,  утомленные,  скоро  засыпают.  Не  спит   только
"комитет",  состоящий  из двух  "вечных",  Наташи и Маруси,  и из чахоточной
Елены, которой по ночам всегда плохо спится.  Их койки рядом, и они шепчутся
до полуночи. Если  на  дежурстве  новая надзирательница,- они  подползают  к
окошечку  и шепчутся также  и  с ней: что-то  обсуждают,  о  чем-то  шепотом
спорят,  так,  чтобы  другие не  слышали. Комитету поручены все  дела,  и он
полномочен выносить решения по специальному делу без общих собраний.
   Елена  - секретарь. Она  умеет писать  мельчайшим  почерком и хранить в
памяти шифр. Ее записочки, свернутые в плотную трубку, можно  легко спрятать
во рту  за щекой,  а  при  опасности - проглотить.  Ответные записки с  воли
читает  только "комитет";  затем  записки  рвутся на  мельчайшие  кусочки  и
исчезают в параше.
   На койке,  ближайшей  к  окну,  спит  с  двумя  детьми  уголовная Марья
Петровна, безответная и ко всему равнодушная.
   Ее  история  в   подробностях   неизвестна,-  нельзя  о   таких   делах
расспрашивать. Ее не сослали в дальнюю каторгу, а оставили в Москве, и через
год истекает  ее срок;  тогда  ее,  конечно, угонят  на поселенье  в Сибирь.
Сидеть в камере с дюжиной молодых, опрятных и образованных женщин ей  хорошо
и  покойно. За доброе  отношение  к  себе  и детям она платит  им  тем,  что
старается быть незаметной. Она, конечно, знает, что девушки уже месяц бредят
побегом и что с ними в сговоре новая надзирательница;  но ее, как уголовной,
это не касается: ей бежать нет смысла да и некуда.
   Часто  ей  кажется, что  она  попала в  кружок  школьниц, которые  днем
учатся, читают книжки,  а  по вечерам  резвятся. Все они  тоже приговорены к
каторге и  на долгие сроки, а две даже к бессрочной,- но как-то трудно этому
поверить:  словно  бы и это только игра. Будто бы и они убивали  людей, но и
это  похоже  на  выдумку.  Верно  только,  что  их  жизнь  совсем  особая  и
непонятная, как  малопонятны их  речи и их споры между  собой  - о  каком-то
народе, о  какой-то экономике, о  каких-то партиях и  комитетах. В последнее
время  не  спорят, а все шепчутся. Нынче прятали  что-то  под  тюфяк; должно
быть, принесла надзирательница. Лица были радостны и оживленны. Неужто они и
впрямь думают убежать из тюрьмы? И правда - такие могут!
   С ней ни о чем не говорили,- и о чем с ней говорить? Если бы ее вызвала
начальница и стала допрашивать, она бы по чистой совести сказала, что ничего
не  знает. Уж, конечно, не взяла бы на душу  греха и не подвела  бы девушек,
всегда к  ней добрых  и ласковых. Дело  это не ее. Ее  дело - искупать  свой
тяжкий грех да выходить  маленьких детей,  ни в чем не повинных и ничего еще
не знающих. Когда вырастут и узнают - может быть, осудят ее, а может быть, и
простят.

ГОТОВЯТСЯ

   Анюте не терпится: ну  что может быть проще! Подделав  ключ из тюрьмы в
контору,  подпоив  привратника,-  она  выведет  на  волю  всех  своих  новых
подружек,  и  они  разбегутся.  А с бабами, с  надзирательницами,  десятерым
справиться  не трудно. Сама она тоже уйдет. Если ее поймают и будут судить -
ну что же! Вот и она пострадает за правду, даром что она простая, не ученая,
стольких  книжек  не прочитала и ни в каких партиях не записана.  Только  бы
поскорее, пока не пронюхала начальница или кто-нибудь не донес про ее дружбу
с восьмым номером.
   Ее жертвенный порыв сдерживает Наташа.
   -  Так  нельзя, Анюта! Нужно все  хорошо  подготовить,  чтобы  не  было
неудачи. Ну, выйдем мы  -  а  дальше?  Ни денег, ни ночлега, ни одежды. Всех
переловят, и вас заберут, и уже второго случая никогда не дождаться.
   О  плане побега  извещены на воле  верные  люди.  Уже  целый месяц идет
подготовка дела. В те  дни, когда Анюта дежурит  в  их  коридоре, сношения с
волей быстры  и правильны. Но иногда приходится выжидать по неделям. Сделано
немало:  передан на волю слепок  ключа,  получены  адреса, по которым должны
разбежаться  каторжанки. Денег достаточно, и еще  добудут. Плохо с лошадьми:
только для двух будут приготовлены лихачи на соседней улице; решено, что ими
воспользуются  Наташа и Маруся, как бессрочные. Главное, чтобы весь план был
выполнен точно.
   А план  такой.  Анюта уже  рассказала  надзирательницам, что скоро  она
выходит  замуж.  Перед  свадьбой  она угостит  всех  в свободные часы  перед
дежурством. Будет  наливка, водка,  закуска и  сладости. Как раз  перед этим
днем  получка  жалованья.  И  чтобы  непременно  пришел  и  Федор  Иванович,
привратник: все-таки мужчина, веселее. А денег ей не жалко: все равно, когда
выйдет  замуж,  в тюрьме не останется. Кто жених? А  тот самый, черноусый, с
которым  ее однажды видели на улице. Он на пирушке не  будет, ему  неудобно.
Это будет девичник, только с Федором Ивановичем - с ним  смешнее. А в другой
день она угостит и остальных, кто в этот день не может.
   Ночью,  после  поверки, когда  тюрьма  заснет,  Анюта  откроет  восьмую
камеру.  Сначала  выйдут трое, тихо, в  одних  чулках, и свяжут  дежурных  в
соседнем коридоре;  считая  со старшей,  их  всего три. Потом выведут  всех,
спустятся к двери конторы и эту дверь быстро поддельным ключом отворят Анюта
и Наташа. Только бы дежурная по конторе не успела поднять тревогу; главное -
она пить не  любит,  и справиться с нею  трудно.  Как дверь  откроют, первой
выйдет Наташа в черном платье, будто бы начальница, хотя и  неоткуда взяться
начальнице; все-таки та испугается, и тогда можно на нее  накинуться. Сторож
будет, как всегда, спать в своей комнате, и он, конечно, будет пьян, об этом
уже  позаботится Анюта.  Если ключ у  него, тогда придется и его связать; но
он, верно, и не проснется.
   Сделано и самое  трудное:  Анюта  пронесла  в  тюрьму по частям  нужные
одежды: черное платье для Наташи и два мужских костюма для стриженых; больше
пронести  не  удалось, и  это  - с трудом,  под  платьем,  рискуя  нечаянным
обыском.  Близ  тюрьмы  будут  ждать  товарищи, и дальше  - вопрос  удачи  и
счастья.
   А  сама  Анюта?  Ей  все равно, на первую  ночь ее приютят, а дальше ей
укажут, куда скрыться  из Москвы. Ей очень хотелось бы убежать с Наташей, но
это  нельзя, опасно. Во всяком случае, они встретятся после, в другом городе
или за границей. Через Наташу она полюбила других, и ей она готова  доверить
всю свою жизнь.
   - Только  не спешите, Анюта! Нужно,  чтобы на воле  все было готово.  А
пока старайтесь  больше  дружить с надзирательницами,  рассказывайте  им про
жениха, про его подарки.
   - Я им много насказала! Они меня любят, я веселая.
   - Вас нельзя не любить, Анюта!
   Для Анюты такие слова - лучшая награда!
   Готовятся  и на воле, где план  побега двенадцати каторжанок встречен с
радостью.  Уже нет  прежних прочных и  деятельных революционных организаций:
силы ослаблены арестами и подточены предательством. Одни в тюрьме, другие за
границей, приток новых сил ослабел. Нет прежней веры, и  молодежь уже не та.
Среди  студенчества  нет  прежней  жертвенности,  и  вместо  нее  -  исканье
"красивой жизни", сладких грехопадений, поэтического наркоза. Идеалисты не в
моде  -  они  устарели  и  исчерпались. Высшая ценность -  личная  жизнь,  а
самопожертвование - бред, и чистота идеалов - глупость  и наивность. Половой
вопрос важнее аграрной программы, эстетика  выше морали.  Разве революция не
доказала  своей  несостоятельности?  Разве  "светлые  борцы"   не  оказались
игрушками в руках полиции, заполнившей ряды революционеров  своими агентами?
Кому сейчас верить, когда и самому себе человек плохо верит!
   Остатки староверов бессильны продолжать  дело; для  них наступило время
воспоминаний и легенд  да надежды  на заграницу, где будто бы строятся новые
миросозерцания   и   вырабатываются  новые  программы.   Невозможно   увлечь
кого-нибудь  планом  нового  дерзкого  нападения  на  власть.  Иное  дело  -
устройство побега: здесь двух  мнений не  может быть! На этом,  и  только на
этом, легко сговориться разным партиям и группам и легко найти средства даже
в самых умеренных  кругах. Ненависть к тюрьме объединяет всех, и любой побег
- радость.
   Беглянкам  нужно заготовить безопасные убежища, как можно больше, чтобы
провал одних не повлек за собой ареста  многих. Нужно  замести  следы, одних
укрыть в России,  других сплавить за границу, всем достать паспорта и денег.
Малейшая нечеткость плана - и все  может погибнуть. Нужно торопиться, потому
что  уже  слишком  многие  знают  о   готовящемся  побеге;  но   и  излишняя
торопливость может привести к катастрофе.
   Шифрованные  записки  летают из тюрьмы  на волю  и обратно.  Свиданья в
разных  местах  измучили  неопытную  в  этих  делах  Анюту.  Сроки сменяются
сроками, дольше откладывать нельзя.
   Стоит  июль,  время, удобное  тем, что  бдительность притуплена жаркими
днями, Москва на  дачах,  скрыться  легче.  Два месяца  ушли на подготовку -
пора.

   Молодой человек франтоватого вида, но в стоптанных башмаках скользнул в
подъезд, поднялся  на второй  этаж  и  позвонил.  Ему  отворил  широкогрудый
высокий господин с усами и бритым подбородком. Молча впустив, запер дверь.
   - Вы что же опаздываете?
   - Я задержался на собрании.
   - На каком собрании?
   - Не то что собрание, а кое-что обсуждали.
   - Ну?
   - Да опять ничего особенного, сейчас никаких важных дел нет.
   - Дела-то всегда есть, а только вас к важным делам, вероятно,  не очень
подпускают. У кого были?
   - У Николаева.
   - Кто да кто?
   Молодой  человек  назвал несколько  фамилий, а  его собеседник записал,
добавив и фамилию рассказчика.
   - Ну, а кроме этой ерунды ни о чем любопытном не говорили?
   - У нас сейчас конспирируют, так что даже своим не рассказывают.
   - О побеге больше не говорили?
   - Прямо  о побеге не говорили,  а  насчет  заготовки паспортов вскользь
разговор был.  Будто  бы  на  всякий случай,  что  у нас  их мало,  а  могут
понадобиться.
   - Женские паспорта?
   - И женские, и всякие.
   - Ничего вы, Петровский, не знаете! А вы был расспросили кого-нибудь из
товарищей, кто осведомленнее.
   -  Это  не  очень удобно. Да и не  знает  никто, кроме тройки.  Станешь
расспрашивать - еще заподозрят.
   - Это, конечно, верно. Да правду ли  вы тогда слышали про тюрьму? Может
быть, одна болтовня, предположения?
   - Нет, будто бы подготовляют.
   - Кто же  подготовляет? И как?  С воли  подготовляют  или тамошние? Кто
должен бежать? Там сидит несколько политических.
   - Я постараюсь узнать.
   -  Отвратительно  вы  работаете,   Петровский!  Все  эти  теоретические
разговоры мне не нужны, знаю лучше вас. А вы бы дело делали, добывали факты.
Услыхали  что-нибудь  -  и  проверьте,  постарайтесь  разузнать подро