я под ударами. Своя боль значения не имела.
Рэнсом знал, что может хоть год драться вот так, ненавидеть вот
такой, совершенной ненавистью.
     Внезапно удар его поразил воздух. Он не сразу  понял,  что
случилось,   не  мог  поверить,  что  Нелюдь  бежит.  Этот  миг
замешательства помог Врагу -- когда Рэнсом опомнился,  тот  как
раз  исчезал  среди деревьев, сильно хромая и воя на бегу; одна
рука бессильно свисала вдоль тела. Рэнсом бросился за  ним,  не
сразу разглядел его среди стволов, потом заметил и припустил со
всех ног, но Нелюдя не догнал.
     Странная  была  охота -- то в тени, то на свету, то вверх,
то вниз по колеблющейся земле. Они пробежали мимо дракона, мимо
Королевы, улыбавшейся во сне. Тут  Нелюдь  склонился  над  ней,
занес  левую  руку, и впился бы в жертву ногтями, но Рэнсом уже
настигал его, и он не посмел задержаться.  Они  пробежали  мимо
оранжевых  птиц -- те спали, стоя на одной ноге, спрятав голову
под крыло, словно цветущие подстриженные кусты.  Они  пробежали
мимо  желтых  кенгуру  --  и  пары, и целые семьи спали, сложив
лапки на груди, как  крестоносцы  на  старинном  надгробье.  Им
пришлось  нагнуться,  когда  они  пробегали под деревьями -- на
ветках спали древесные свиньи, уютно, по-детски  похрапывающие.
Они  прорвались  сквозь  заросли  пузырчатых деревьев, и душ на
мгновенье  смыл  с  них  усталость.  Они  вылетели  из  лесу  и
понеслись  по  широким  полям,  то  желтым,  то серебристым, по
щиколотку, а то и по пояс проваливаясь в душистую росу. И снова
они вбежали в лес, он ждал их в укромной долине, но,  пока  они
приблизились,  успел  подняться  на вершину горы. Догнать врага
Рэнсом не мог, и удивлялся, как же такое искалеченное  созданье
несется  с  такой  быстротой.  Оно  хромает -- значит, вывихнул
ногу, и должен на каждом  шагу  терпеть  ужасную  боль.  И  тут
явилась  жуткая мысль: а что, если вся боль достается уцелевшим
останкам Уэстона? Подумав о том, что в этом чудовище  и  сейчас
томится   существо   его   рода,   вскормленное   женщиной,  он
возненавидел его вдвое, и ненависть эта была совершенно  особой
-- она не отнимала, а прибавляла силы.
     Когда  они  выбежали  леса из четвертого, прямо перед ними
возникло море. Нелюдь  бежал  так,  словно  для  него  не  было
разницы  между  водой и сушей. Раздался громкий всплеск. Рэнсом
различил  темную  голову   на   фоне   медноцветного   моря   и
обрадовался,  что Уэстон выбрал именно этот путь: из всех видов
спорта  только  в  плаваньи  Рэнсому  удалось  достичь  успеха.
Нырнув,   он  на  секунду  потерял  врага  из  виду,  а  затем,
приподнявшись над водой и отбрасывая с лица мокрые волосы  (они
сильно  отросли  за последнее время), увидел его прямо на воде,
словно тот сидит на  поверхности  моря.  Приглядевшись,  Рэнсом
понял, что сидит он на рыбе. Видимо, волшебная дрема зачаровала
только их остров -- скакун, которого оседлал Уэстон, был вполне
бодр.  Всадник  все  время  наклонялся  к  нему и что-то делал.
Рэнсом не видел, что именно, но уж конечно это чудовище  знало,
как подогнать живое существо.
     На  мгновение  Рэнсома охватило отчаяние, но он забыл, как
любят человека морские скакуны. Почти тут же он обнаружил,  что
вода  вокруг  просто  кишит  рыбами  --  они  прыгали и играли,
старясь привлечь его внимание. Хотя они изо всех сил  старались
помочь,  он  с трудом вскарабкался на скользкую спину того, кто
первым попался под  руку,  и  расстояние  между  ним  и  врагом
увеличилось.  Наконец  он  взобрался  на  рыбу  и,  усевшись за
большой пучеглазой головой, сдавил  коленями  бока,  подтолкнул
своего  коня  пятками  и  зашептал  ему на ухо что-то ласковое,
всячески стараясь  пробудить  его  пыл.  Рыба  мощно  рассекала
волны,  но,  как  он  ни  напрягал зрение, Рэнсому не удавалось
заметить впереди Нелюдя -- все загородила надвигавшаяся  волна.
Несомненно, Нелюдь был уже за ней.
     Вскоре  Рэнсом сообразил, что беспокоился напрасно -- рыбы
указывали ему дорогу. Склон  волны  пестрел  огромными  рыбами,
каждую окружала желтая пена, а многие выбрасывали вверх длинные
струи воды. Видимо, Нелюдь не учел инстинкта, который неуклонно
вел  этих  рыб  вслед  за  той, которую избрал человек. Все они
мчались вперед, к  какой-то  цели,  словно  гончие,  идущие  по
следу,  или  перелетные  птицы.  Поднявшись  на  гребень волны,
Рэнсом увидел под собой  широкую  впадину,  похожую  на  долину
среди  его  родных  холмов.  Далеко впереди, ближе к другому ее
склону, виднелась темная, маленькая, словно игрушечная фигурка;
между нею и Рэнсомом в несколько рядов растянулась рыбья  стая.
Теперь он не мог упустить врага, рыбы тоже гнались за ним, а уж
они-то  его  не  упустят.  Рэнсом  расхохотался.  "Псы  у  меня
прекрасные! -- проревел он. -- И чуткие, и быстрые!"
     Только  сейчас  он  обрадовался  толком,  что  больше   не
сражается,   даже  стоять  не  должен.  Он  попытался  усесться
поудобнее, но тут же выпрямился от резкой  боли  в  спине.  Как
последний  дурак, он завел руку за спину, чтобы ощупать раны, и
просто  взвыл  от  боли.  Вся  спина  превратилась  в  кровавые
лохмотья,  теперь они намертво присохли друг к другу. Тут же он
понял, что у него еще и выбит зуб, с костяшек содрана  кожа,  а
все  тело  с  головы  до пят пронзает какая-то глубинная, более
опасная боль. Он и не знал до сих пор, что настолько изувечен.
     Потом  он  вспомнил,  что  ему  хочется  пить.   Больному,
застывшему  телу  не  так-то легко наклониться к струящейся под
ним воде. Сперва он думал нагнуться, опуститься почти что  вниз
головой,  но  с  первой  же  попытки  отказался от такой затеи.
Пришлось зачерпнуть воду в сложенные ковшиком руки,  но  и  это
далось  лишь с большим трудом его цепенеющему телу, он стонал и
задыхался. Он очень долго добывал крошечный глоток  воды,  лишь
раздразнивший  жажду.  На  то,  чтобы ее унять, ушло по крайней
мере  полчаса  --  полчаса   отчаянной   боли   и   непомерного
наслаждения.  В  жизни  не  пробовал  он ничего прекраснее этой
воды, и, утолив жажду, все черпал и плескал на свое  измученное
тело.  Мгновения эти были бы лучшими в его жизни, если 6 только
спина поменьше болела, да если б он не боялся, что Е  когтях  у
чудовища  есть  яд. Ноги просто прилипли к бокам рыбы, отдирать
их было трудно и больно. Он потерял бы  сознание,  но  твердил:
"Нельзя",  -- стараясь сосредоточить взгляд на том, что близко,
и думать о чем-нибудь простом.
     Нелюдь  по-прежнему  плыл  впереди,  то   поднимаясь,   то
исчезая,  рыбы  плыли ему вслед, а Рэнсом плыл вслед за рыбами.
Их вроде бы стало больше -- наверное, по дороге  они  встречали
другие стаи и, словно снежный ком, увлекали их за собой. Вскоре
появились  и  другие  существа.  Птицы,  похожие на лебедей, --
Рэнсом не мог разглядеть, какого они цвета, на  фоне  неба  они
были  черные, -- покружились и покувыркались в воздухе, а потом
выстроились длинными  клиньями  и  тоже  устремились  вслед  за
Нелюдем.  Порой  раздавался  их  крик  -- самый вольный, дикий,
одинокий голос, какой только слышал Рэнсом, да и вообще мог  бы
слышать  человек.  За  долгие  часы  плавания  еще  ни  разу не
встретилась суша. Рэнсом  плыл  по  океану,  по  тем  пустынным
местам,  в  которых  он  не был с того времени, когда прибыл на
Переландру.  Море  неумолчно  гремело  в  ушах,  и  запах   его
непрестанно  проникал  в  сознание.  Да,  пахло  именно  морем,
странно и тревожно, как на Земле, но не враждебно, а сладостно,
словно запах теплый и золотой. Если бы он был враждебен, он  не
был  бы  так  чужд  -- враги ведь как-то связаны друг с другом,
знакомы, даже близки. Рэнсом понял, что ничего не знает об этом
мире. Когда-нибудь его заселят потомки Короля  и  Королевы.  Но
миллионы  лет  здесь  нет  людей,  так  для  кого же существуют
неизмеримые пространства смеющихся пустынных  волн?  И  лес,  и
рассвет на Земле просто подавали ему, как завтрак, и только тут
он   понял,   что   у  природы  есть  свои  собственные  права.
Непостижимый смысл, таящийся и в природе  Земли,  и  в  природе
Переландры  с  тех  незапамятных  времен, как они отделились от
Солнца,  смысл,  который  и  устранит,  и  не   устранит   лишь
Царь--Человек, окружил Рэнсома со всех сторон и вобрал в себя.

     ГЛАВА 13

     Ночь  опустилась  на  море  мгновенно, словно пролилась из
огромной бутыли. Цвет и пространство исчезли, отчетливей  стали
звуки  и  боль.  Мир  сузился, в нем только боль и была, тупая,
ноющая, иногда -- пронзительная, и  больше  ничего,  разве  что
шлепали   плавники   и   на   все  лады  шумели  волны.  Рэнсом
почувствовал, что сползает со своей рыбы, с трудом удержался  и
понял,  что  спал,  быть  может  --  несколько часов. Значит --
заснет опять, а потом опять, и так все время. Поразмыслив, он с
трудом выполз из узкого седла и вытянулся во весь рост  у  рыбы
на спине. Ноги он раздвинул, чтобы обхватить ее, руками тоже за
нее ухватился, надеясь, что так не свалится даже во сне. Больше
он  ничего  сделать  не мог. Рыба плыла, и ему казалось, что он
живет такой же мощной стихийной жизнью, словно  превращается  в
рыбу.
     Затем,  очень  нескоро, он обнаружил, что прямо под ним --
человеческое лицо, и не испугался, как бывает во сне. Оно  было
сине-зеленое  и  светилось собственным светом, а глаза, гораздо
больше человеческих, напомнили о глазах тролля. Какие-то пленки
по бокам походили на бакенбарды. Тут Рэнсом  совсем  очнулся  и
понял, что это не снится ему, все наяву. По-прежнему израненный
и  разбитый,  он  лежал на спине у рыбы, а рядом плыло какое-то
существо вот с таким лицом. Он вспомнил, что уже видел  в  воде
полулюдей,  водяных. Сейчас он не боялся и догадывался, что это
созданье тоже дивится ему, но вражды не испытывает. В сущности,
им не было дела друг до друга. Встретились  они  случайно,  как
ветви разных деревьев, растревоженные ветром.
     Рэнсом   снова   взобрался  в  седло.  Тьма  уже  не  была
непроницаемой. Со всех  сторон  его  окружали  пятна  и  полосы
света, и по форме пятен он смутно догадывался, где плывет рыба,
а  где  -- водяной. Движения пловцов намечали во тьме очертание
волн, напоминая, что перед ним -- огромное пространство. Рэнсом
заметил, что водяные рядом с ним занялись  едой.  Перепончатыми
ручками  они  подхватывали  с  поверхности воды что-то темное и
жевали, а странная пища торчала у них изо рта,  словно  усы.  С
этими  существами  он  и  не пытался познакомиться, хотя дружил
здесь со всеми тварями, и морской народец тоже  не  обращал  на
него внимания. В отличие от всех животных, они, по-видимому, не
служили  человеку;  и  ему  показалось,  что  они и люди просто
поделили планету, как делят одно поле овцы и лошади.  Позже  он
много  думал  об этом, но сейчас его занимали простые, насущные
дела. Глядя на то,  как  они  едят,  он  вспомнил,  что  и  сам
голоден,  и  стал гадать, съедобна ли для него их пища. Бороздя
воду пальцами, он подцепил наконец растение  --  оно  оказалось
одним  из  простейших,  вроде мелких морских водорослей, и было
покрыто пузырьками, которые лопались,  если  на  них  надавить.
Водоросль была плотная и скользкая, но, в отличие от земных, не
соленая.  Вкус  ее  Рэнсом описать не сумел. Напомню снова, что
чувство вкуса стало здесь иным, чем на Земле, -- еда  приносила
не  только  удовольствие,  но  и  знание,  которое,  правда, не
передашь словами. Вот и сейчас Рэнсом обнаружил, что строй  его
мыслей   переменился.   Поверхность  моря  стала  крышей  мира.
Плавучие острова казались теперь тучами; он видел их  так,  как
видят  снизу,  и  это  были коврики с бахромой. Вдруг он понял:
теперь ему кажется чудом или мифом, что он ходил по  ним,  там,
наверху.   Мысли  о  Королеве,  ее  будущих  детях,  отдаленных
потомках -- все, что занимало его с тех пор, как  он  попал  на
Переландру,  --  бледнели,  как бледнеют сны, когда проснешься,
словно великое множество забот, желаний и чувств, которым он не
нашел бы названья, вытеснили их. Он испугался  и,  несмотря  на
голод, выбросил водоросли.
     Должно  быть,  он  снова  заснул,  ибо дальше помнил яркий
дневной  свет.  Нелюдь  все  еще  был  впереди,  и  стайка  рыб
растянулась  между ними. Птицы улетели. Только теперь он просто
и трезво оценил свое  положение.  Судя  по  его  опыту,  разуму
свойственно  странное  заблуждение.  Когда  человек попадает на
чужую планету, первое время он не думает об ее размерах.  Новый
мир  так  мал по сравнению с путем через космос, что расстояния
внутри этого мира уже неважны -- любые два места на  Марсе  или
на   Венере   казались  ему  районами  одного  города.  Теперь,
оглядевшись и нигде ничего не увидев,  кроме  золотого  неба  и
бурлящего  моря,  он понял, как нелепа эта ошибка. Даже если на
Переландре и есть материки, между ним и ближайшим из них  может
простираться  пространство  шириной в Тихий океан. К тому же не
было никаких оснований надеяться на материки, что там -- на то,
что тут много плавучих островов, а уж тем более на то, что  они
равномерно  рассеяны  по всей планете. Даже если этот нестойкий
архипелаг растянулся на тысячу квадратных миль, он --  песчинка
в пустынном океане, охватывающем мир, который не намного меньше
нашего.  Скоро  его  рыба  устанет.  Она  уже  плывет медленно.
Нелюдь, конечно, свою рыбу не пожалеет, будет понукать ее, пока
не загонит насмерть. А он, Рэнсом, такого не сделает. Размышляя
об этом, он глядел вперед, и вдруг его сердце замерло: одна  из
плывших  с  ним рыб намеренно вышла из ряда, выпустила пенистую
струйку воды, нырнула, вынырнула в нескольких метрах от него, и
предалась воле волн. Через  несколько  минут  она  скрылась  из
виду. Устала и вышла из игры.
     Вот  тут-то  все  муки  прошедшего  дня  и  нелегкой  ночи
обрушились на него, лишая веры. Пустынные волны, а тем паче  --
мысли, которые пришли со вкусом водоросли, заронили в его .тушу
сомнение. Принадлежит ли этот мир тем, кто зовет себя Королем и
Королевой? Как может принадле-
     жать  то,  чего  ты толком и не знаешь? Поистине, наивно и
антропоцентрично! А этот великий запрет,  от  которого  зависит
все, неужто он и вправду так важен? Какое дело желтой пене волн
и  морскому  народу  до  того,  переночуют ли на скале какие-то
ничтожные существа, которые, к тому же, так далеко  отсюда?  Он
видел,  что  события  на  Переландре  и то, что описано в Книге
Бытия, очень похожи; он думал, что на собственном опыте познает
то, во что люди обычно только верят. Теперь и это  не  казалось
ему  существенным.  В конце концов, сходство доказывает только,
что и там, и тут новорожденный разум  выдумывает  бессмысленные
табу. А Малельдил... да где Он? Если бескрайний океан и говорит
о чем-то, то о совсем ином. Как во всех пустынях, здесь кое-кто
есть;  но  не  Бог,  подобный  нам,  людям,  не  Личность, а то
Неведомое, которому во веки веков безразличны и человек, и  его
жизнь.  А  дальше, за океаном -- пустой космос. Напрасно Рэнсом
напоминал себе, что побывал в "космосе" и обрел там  Небо,  где
жизнь  так полна, что для нее едва ли достаточна бесконечность.
Теперь все это казалось сном. Другие мысли, над которыми он сам
часто смеялся, называя их призраком империализма,  поднялись  в
душе  --  он  готов был принять гигантский миф нашего века, все
это  рассеянное  вещество,  все   галактики,   световые   годы,
эволюцию,  все  бредовые нагромождения чисел, после которых то,
что имело смысл для нашей души, становится  побочным  продуктом
бессмыслицы  и  хаоса.  До  сих пор он недооценивал эту теорию,
смеялся над плоскими преувеличениями, над  жалким  преклонением
перед  размерами,  над  бойкой  и  ненужной терминологией. Даже
сейчас разум не сдавался, но сердце уже  не  слушалось  разума.
Какая-то  часть  души  еще знала, что размер почти неважен, что
величие  материальной  Вселенной,  перед  которой  он   вот-вот
преклонится,    зависит    от   его   собственной   способности
сопоставлять величины и творить мифы;  что  число  не  запугает
нас, пока мы не наделим его грозной тайной, которая присуща ему
не  больше,  чем  бухгалтерской ведомости. Но разум существовал
как бы отдельно от него. Простая пустота и  простая  огромность
подавили все.
     Размышления   эти,  наверное,  заняли  несколько  часов  и
поглотили все  внимание.  Пробудил  Рэнсома  звук,  который  он
меньше  всего  ожидал  услышать  --  звук человеческого голоса.
Очнувшись, он обнаружил, что все рыбы покинули его,  а  та,  на
которой он плывет, еле шевелится. Нелюдь был неподалеку, больше
не  бежал  от  него, напротив -- приближался. Он покачивался на
своей рыбе, глаза его совсем заплыли, тело распухло и посинело,
нога была сломана, рот искривлен от боли.
     -- Рэнсом, -- жалобно позвал он.
     Рэнсом промолчал. Он не хотел, чтобы тот снова начал  свою
игру.
     -- Рэнсом, Рэнсом!.. -- заныл голос Уэстона. -- Поговорите
со мной, ради Бога!
     Рэнсом изумленно взглянул на него и увидел слезы.
     -- Не гоните меня, Рэнсом! -- сказал Враг. -- Скажите мне,
что случилось?  Что они сделали с нами? Вы весь в крови. У меня
нога сломана... -- голос прервался от рыданий.
     -- Кто вы такой? -- резко спросил Рэнсом.
     -- Ну пожалуйста, не притворяйтесь, вы же знаете меня!  --
хныкал  голос.  --  Я  Уэстон,  а  вы  -- Рэнсом, Элвин Рэнсом,
филолог из Кембриджа.  Мы  с  вами  ссорились,  я  был  неправ,
простите  меня.  Рэнсом,  вы же не оставите меня умирать в этом
гиблом месте?
     -- Где  вас  учили   арамейскому?   --   спросил   Рэнсом,
пристально глядя на него.
     -- Арамейскому?   --  повторил  голос  Уэстона.  --  я  не
понимаю, о чем вы. Нехорошо смеяться над умирающим.
     -- Вы и вправду Уэстон? -- спросил Рэнсом.  Он  готов  был
поверить, что душа вернулась в свое тело.
     -- А кто же еще? -- чуть не плача, срываясь, спросил тот.
     -- Где вы были до сих пор? -- продолжал Рэнсом.
     Уэстон (если то был Уэстон) задрожал.
     -- А где мы? -- спросил он.
     -- На Венере, на Переландре, -- ответил Рэнсом.
     -- Вы нашли мой корабль? -- спросил Уэстон.
     -- Я  видел  его  только  издали,  --  ответил  Рэнсом. --
Понятия не имею, где он теперь. Должно  быть,  отсюда  до  него
миль двести.
     -- Мы в ловушке? -- вскрикнул Уэстон. Рэнсом не ответил, и
тот, повесив голову, заплакал, как младенец.
     -- Будет,   --   сказал   наконец   Рэнсом,  --  не  стоит
расстраиваться. В конце концов, и на Земле  сейчас  не  так  уж
весело.  Там ведь война. Может быть, вот сейчас немцы вдребезги
разбомбили Лондон. -- Жалкое существо все еще всхлипывало, и он
прибавил: -- Встряхнитесь, Уэстон! Это всего  лишь  смерть,  со
всеми случается. Надо же когда-нибудь умереть. Вода у нас есть,
а голод без жажды не так уж страшен. Боитесь утонуть? Право же,
штыковая рана или рак куда хуже.
     -- Вы хотите бросить меня, -- сказал Уэстон.
     -- Я  не  смогу, даже если захотел бы, -- возразил Рэнсом.
-- Неужели вы не видите? Я точно в таком же  положении,  как  и
вы.
     -- Поклянитесь, что не бросите, -- умолял Уэстон.
     -- Пожалуйста, клянусь. Куда я, по-вашему, могу деться?
     Уэстон  медленно  огляделся  и  подогнал  рыбу  поближе  к
Рэнсому.
     -- Где... оно? -- спросил  он.  --  Ну,  вы  знаете...  --
добавил он, бессмысленно помавая рукой.
     -- Могу спросить вас о том же.
     -- Меня? -- вскрикнул Уэстон. Лицо его так исказилось, что
невозможно было разобрать, что именно оно выражает.
     -- Вы  хоть  знаете, что было с вами в эти дни? -- спросил
Рэнсом.
     Уэстон снова огляделся.
     -- Понимаете, -- сказал он, -- это все правда.
     -- О чем вы? -- спросил Рэнсом.
     Вместо ответа Уэстон вдруг обрушился на него.
     -- Вам-то хорошо!  --  вопил  он.  --  Тонуть  не  больно,
умирать  надо,  то да се... Какая чушь! Что вы знаете о смерти?
Сказано вам, это все правда.
     -- О чем вы говорите?
     -- Я всю жизнь занимался ерундой