-- Зарубите себе на носу:  этого  я  вам  не  скажу.  Если
сумеете  узнать  сами,  когда мы доберемся до места, ради Бога:
думаю, что нам от ваших ученых изысканий вреда не будет. А пока
что вам знать ни к чему.
     -- Но, по вашим словам, планета обитаема?
     Уэстон как-то странно взглянул на него и  кивнул.  Рэнсому
стало   не  по  себе,  но  он  тут  же  ощутил,  как  из  хаоса
противоречивых чувств, обуревавших его, вырастает гнев.
     -- Но я-то здесь причем? -- взорвался он. --  Вы  на  меня
напали,  опоили,  засунули в свою адскую машину и теперь везете
невесть куда! Что я вам сделал? Как вы все это объясните?
     -- Я мог бы ответить, что вы, как тать, прокрались ко  мне
во двор. Если б не лезли не в свое дело, не оказались бы здесь.
Впрочем,  нам  действительно  пришлось посягнуть на ваши права.
Однако скажу в свое оправдание, что все мелкое должно отступить
перед великим. Насколько  нам  известно,  то,  что  мы  делаем,
совершается  впервые  в  истории человечества, а то и в истории
Вселенной. Мы сумели покинуть пылинку материи, где появился  на
свет  наш род, и теперь в руках человека бесконечность, а может
быть, и вечность. Неужели вы настолько ограничены, чтобы  перед
лицом  этого  небывалого  свершения вспоминать о жизни и правах
отдельной личности -- или даже миллиона личностей?
     -- Вот именно вспоминаю, -- твердо ответил Рэнсом. --  Для
меня  жизнь священна, я всегда выступал даже против вивисекции.
Но вы не ответили на вопрос. Зачем я вам нужен? Как я могу  вам
пригодиться там -- на Малакандре?
     -- Это   мне   неизвестно,   --  сказал  Уэстон.  --  Идея
принадлежит не нам. Мы только выполняем приказ.
     -- Чей?
     Уэстон ответил не сразу.
     -- Послушайте, -- произнес он наконец, -- продолжать  этот
перекрестный   допрос  бесполезно.  Каких-то  ответов  на  ваши
вопросы я  и  сам  не  знаю,  а  других  вы  не  поймете.  Наше
путешествие  будет гораздо приятнее, если вы смиритесь со своей
судьбой и перестанете мучить и себя и нас. Все было  бы  проще,
не  будь  вы  таким узколобым индивидуалистом. Мне-то думалось,
что роль в таком спектакле воодушевит  кого  угодно.  По-моему,
даже   червяк   согласился  бы  на  эту  жертву,  если  бы  мог
соображать. Не поймите меня  превратно:  я  хочу  сказать,  что
пожертвовать  придется  временем  и  свободой.  Конечно, есть и
риск, но он невелик.
     -- Ну что ж, -- отозвался Рэнсом, --  козыри  на  руках  у
вас.  Придется  сыграть  в вашу игру. Впрочем, если я подхожу к
жизни   как   узколобый   индивидуалист,   то   вы    --    как
буйнопомешанный.    Все    ваши    разглагольствования   насчет
бесконечности и вечности только и  означают,  что  вы  считаете
себя  вправе  творить  все  что  угодно  здесь  и  сейчас,  а в
оправдание  приводите  сомнительное  соображение,  будто  некие
существа,  ведущие  свой род от человека, в каком-нибудь уголке
Вселенной протянут на пару тысячелетий дольше.
     -- Именно так: ради этого можно пойти на  что  угодно!  --
загремел  физик.  --  И  все,  кто  чтит  истинную  науку, а не
белиберду вроде  латыни  и  истории,  будут  на  моей  стороне.
Хорошо,  что  вы  об  этом  заговорили,  советую  запомнить мой
ответ...  А  сейчас  давайте  пройдем  в  соседнюю  комнату   и
позавтракаем. Вставайте осторожно: по сравнению с Землей, здесь
вы почти невесомы.
     Рэнсом  поднялся, и Уэстон распахнул дверь. Комнату тут же
залил поток слепящего  золотого  сияния,  совершенно  затмивший
бледный свет Земли.
     -- Сейчас я вам дам темные очки, -- сказал Уэстон, проходя
в комнату, откуда лилось сияние. Рэнсому показалось, что Уэстон
поднимался  в гору до самой двери, а сразу за ней исчез куда-то
вниз. Он осторожно последовал за  ним.  Его  охватило  странное
ощущение,  будто  он  приближается  к  краю  обрыва. Комната за
дверью словно лежала на  боку,  ее  дальняя  стена  была  почти
параллельна  полу  комнаты  с  кроватью. Но, с опаской перенеся
ногу через порог, он обнаружил, что никакого излома в полу нет.
Едва дверь осталась позади, как стены  внезапно  выпрямились  и
закругленный  потолок оказался над головой. Оглянувшись, Рэнсом
увидел, что теперь  уже  спальня  встала  на  попа  --  потолок
превратился в стену, а одна из стен -- в потолок.
     -- К   этому   скоро   привыкнете,   --  успокоил  Уэстон,
перехватив его взгляд. -- Корабль имеет форму сферы, и  теперь,
когда  мы  вышли за пределы земного тяготения, центр притяжения
совпадает с центром корабля. Конечно, мы  это  предусмотрели  и
построили  корабль  именно  с таким расчетом. Его сердцевина --
полый шар, там у нас склад припасов, а поверхность  этого  шара
-- пол  у  нас  под ногами. Вокруг внутреннего шара расположены
каюты, и их стены поддерживают внешний шар  --  с  нашей  точки
зрения,  это потолок. Поскольку центр всегда ощущается "внизу",
любой участок пола, где вы стоите,  кажется  горизонтальным,  а
ближайшая  стена  -- вертикальной. С другой стороны, внутренний
шар достаточно мал, чтобы всегда можно было  заглянуть  за  его
край  -- будь вы блохой, этот край показался бы вам горизонтом.
Поэтому видно, что пол и стены  соседней  каюты  расположены  в
иной  плоскости.  На Земле дело обстоит точно так же, просто мы
слишком малы, чтобы увидеть это своими глазами.
     Покончив  с  объяснениями,  Уэстон  без  особых  церемоний
предложил  Рэнсому раздеться донага, чтобы не страдать от жары.
Вместо одежды Рэнсом надел по его совету  тонкий  металлический
пояс,   увешанный   тяжелыми   грузами,  чтобы  по  возможности
компенсировать непривычную легкость тела.  Кроме  того,  Уэстон
выдал  ему  темные  очки.  Вскоре  они  уже сидели за маленьким
столиком,  накрытым  к  завтраку.  Проголодавшийся   Рэнсом   с
жадностью  набросился  на еду: мясные консервы, галеты, масло и
кофе.
     Но все эти действия Рэнсом совершал механически,  сознание
его  не  зафиксировало  ни  новой  экипировки,  ни подробностей
завтрака. Единственное, что накрепко врезалось ему в память  --
всепроникающий  свет и жара. На Земле они были бы невыносимыми,
но здесь обладали особыми качествами. Свет был не такой резкий,
как на Земле -- не чисто белый, а бледно-бледно-золотистый,  --
но   при   этом   отбрасывал  четкие  тени,  словно  прожектор.
Совершенно сухой жар проходился по коже, как  руки  гигантского
массажиста,  и  вызывал  не сонливость, а возбуждение. Головная
боль прошла. Рэнсом  как  никогда  ощущал  бодрость,  отвагу  и
воодушевление.   Вскоре  он  даже  осмелился  поднять  глаза  к
прозрачному потолку. Стальные заслонки оставляли свободным лишь
маленький  стеклянный  просвет,  который,   в   свою   очередь,
прикрывала  шторка  из  плотной темной материи; и все же Рэнсом
был ослеплен и поспешно отвел взгляд.
     -- Мне всегда казалось, что в космосе  мрак  и  холод,  --
нерешительно пробормотал он.
     Уэстон презрительно усмехнулся.
     -- А про Солнце забыли?
     Несколько  минут  Рэнсом  молча поглощал еду. Потом сделал
еще одну попытку.
     -- Если здесь уже рано утром такое  творится...  --  начал
было   он,   но   тут  же  замолк,  увидев,  что  лицо  Уэстона
складывается в презрительную гримасу. Его  охватило  изумленное
благоговение: ведь здесь не было ни утра, ни вечера, ни ночи --
здесь    царил    вечный   полдень,   наполнявший   бесконечное
пространство  на  протяжении  бессчетных  столетий.  Он   снова
взглянул на Уэстона, но тот жестом заставил его молчать.
     -- Ни  слова  больше.  Все  необходимое  мы  обсудили.  На
корабле слишком мало  кислорода,  чтобы  заниматься  чем-нибудь
лишним -- даже разговорами.
     Вслед  за  этими  словами он встал и, не приглашая Рэнсома
последовать за собой, вышел в одну  из  многочисленных  дверей,
которые до сих пор были закрыты.

     V

     Казалось  бы,  перелет  к Малакандре должен был пройти для
Рэнсома в ужасе и тревоге. Астрономическое расстояние  отделяло
его  от человечества, а тем двоим, которые находились рядом, он
имел все основания не доверять. Его везли неведомо  куда,  и  к
тому  же  похитители  наотрез отказались объяснить, зачем он им
понадобился. Дивайн и Уэстон посменно  несли  вахту  в  отсеке,
куда  Рэнсома  не  допускали,  -- по-видимому, там располагался
центр управления кораблем. Уэстон, сменившись с  дежурства,  не
произносил почти ни слова. Дивайн был более разговорчив и часто
болтал  с  пленником,  при  этом  громко хохоча, пока Уэстон не
начинал колотить в переборку, крича, что они тратят воздух.  Но
стоило   разговору  достичь  определенной  точки  --  и  Дивайн
таинственно  замолкал.  Впрочем,  он   всегда   с   готовностью
высмеивал  Уэстонову "святую веру в идеи науки". По его словам,
ему было наплевать  и  на  будущее  рода  человеческого,  и  на
контакт двух миров.
     -- На  Малакандре  сыщется  и  еще  кое-что, -- с хитрецой
подмигивал он  Рэнсому.  Но  когда  тот  требовал  разъяснений,
Дивайн,  ухмыляясь,  начинал  иронически  разглагольствовать  о
"бремени белого человека" и "благах цивилизации".
     -- Так  значит,  там  действительно  есть  жители?  --  не
сдавался Рэнсом.
     -- О,  в  таких  делах  туземный  вопрос  всегда  стоит на
повестке дня, -- отвечал Дивайн. Главным же образом он болтал о
том, чем займется, вернувшись на Землю; в его речах то  и  дело
упоминались  океанские  яхты,  женщины,  которые  другим  не по
карману,  и  роскошная  вилла  на  Ривьере.  --  Попусту  я  бы
рисковать не стал, -- добавлял он.
     Если Рэнсому случалось впрямую спросить, какую роль отвели
ему, Дивайн предпочитал просто промолчать. Лишь однажды, будучи
не слишком  трезвым,  он признал, что они с Уэстоном в общем-то
хотят "проехать за его, Рэнсома, счет".
     -- Но я уверен, -- прибавил Дивайн,  --  вы  не  посрамите
добрую старую школу!
     Все это, как я уже сказал, могло растревожить кого угодно.
Однако,  как  ни  странно,  Рэнсом особой тревоги не ощущал. Не
так-то  просто  с  сомнением  вглядываться  в  будущее,   когда
чувствуешь  себя  так необыкновенно хорошо, как Рэнсом во время
перелета. С одной стороны  корабля  была  бесконечная  ночь,  с
другой -- бесконечный день; и Рэнсом, полный восторга, по своей
воле  мог  сменить одно чудо на другое. Одним поворотом дверной
ручки он творил ночь  и  часами  лежал,  созерцая  небо  сквозь
прозрачный  корпус  корабля.  Диск Земли давно исчез из виду, и
повсюду  царили  звезды,  бесчисленные,   как   маргаритки   на
нескошенном лугу. Не было ни солнца, ни луны, ни облаков, чтобы
поспорить  с  ними  за  власть  над  небесами. Перед Рэнсомом в
ореоле  величия  проходили  планеты  и   неведомые   созвездия,
небесные  сапфиры,  рубины,  изумруды  и  зерна  расплавленного
золота; в  левом  углу  картины  висела  крошечная,  невероятно
удаленная   комета;  и  фоном  для  этого  великолепия  служила
бездонная, загадочная чернота, куда более  яркая  и  осязаемая,
чем  на Земле. Звезды пульсировали и, казалось, становились тем
ярче, чем дольше он в них вглядывался. Обнаженный, раскинувшись
на кровати, как некая вторая Даная, Рэнсом с каждой  ночью  все
больше  проникался  верой в учение древних астрологов. Он то ли
воображал, то ли действительно чувствовал,  как  звездные  токи
вливаются  --  даже  вонзаются  в  тело,  отдавшееся их власти.
Вокруг   царила   тишина,   если   не   считать    неритмичного
позвякивания.  Теперь он знал, что его производили метеориты --
мельчайшие летучие частицы мирового вещества, которые постоянно
бомбардировали  пустотелый  стальной  шар.   Более   того,   он
догадывался,  что  в  любую  секунду  они  могут  столкнуться с
объектом, достаточно большим, чтобы превратить  в  метеориты  и
корабль,  и  путешественников.  Но  страх  не приходил. Теперь,
вспоминая, как Уэстон в ответ на его панический ужас назвал его
ограниченным, Рэнсом готов был с ним согласиться: воистину  это
небывалое  путешествие  в  обрамлении  торжественно  застывшего
мироздания вызывало не ужас, а глубокое благоговение. Но  лучше
всего  был  день  --  то  есть часы, проведенные в обращенном к
Солнцу полушарии их крохотного мирка.  Часто  Рэнсом,  отдохнув
всего  несколько  часов,  возвращался  в страну света, куда его
неудержимо  влекло.  Он  не  уставал  удивляться,  что  полдень
ожидает  его в любой час -- стоит только пожелать. Он с головой
окунулся в волны чистого. неземного, невероятно яркого,  но  не
режущего   света.  Полуприкрыв  глаза,  он  подставлял  тело  и
сознание лучам и чувствовал, как день за  днем  они  сдирают  с
него  грязь,  оттирают дочиста, наполняют жизненной силой, -- а
чудесная колесница, чуть подрагивая, влекла его все  дольше  по
тем  краям,  где не властна ночь. В ответ на его вопросы Уэстон
как-то раз нехотя пояснил, что эти ощущения легко  объяснимы  с
точки  зрения  науки: на людей в корабле воздействуют различные
формы излучения, для которых земная атмосфера непрозрачна.
     Однако мало-помалу Рэнсом  осознал,  что  есть  и  другая.
духовная   причина,   благодаря   которой   на  сердце  у  него
становилось все легче, а в душе царило ликование. Он постепенно
освобождался от  кошмара,  наведенного  на  сознание  нынешнего
человека  мифами  современной  науки.  Ему приходилось читать о
космосе, и в глубине его  души  сложилась  мрачная  фантазия  о
черной,  безжизненной,  скованной  морозом пустоте, разделяющей
миры. До сих пор он и не  подозревал,  как  мощно  эта  картина
влияла  на  все  его  мысли.  Но  теперь, по отношению к океану
небесного сияния, в котором они плыли, само  название  "космос"
казалось  богохульной  клеветой.  Как  можно  было  говорить  о
безжизненности, если каждое мгновение  пространство  вливало  в
него  новую  жизнь? Иначе и быть не могло: ведь из этого океана
возникли и миры, и жизнь на их поверхности. Напрасно считал  он
пространство  бесплодным  --  нет,  оно породило все бессчетные
пылающие миры, что глядят по ночам на Землю. А здесь он увидел,
что миров во сто крат больше! Нет, назвать все  это  "космосом"
невозможно.  В старину мудрецы поступали верно, говоря просто о
"небесах" -- о небесах во славе своей, о
     ...благословенных краях
     Где день не смыкает очей
     В высоких просторах небесных полей.
     Часто Рэнсом  с  любовью  повторял  про  себя  эти  строки
Мильтона.
     Но, конечно, Рэнсом не только нежился на солнце. Насколько
ему дозволялось,  он обследовал корабль, проплывая из комнаты в
комнату, как в замедленной съемке, поскольку Уэстон предупредил
спутников,  что,  двигаясь  медленно,  они   расходуют   меньше
воздуха.   Из-за   сферической  формы  на  корабле  было  много
неиспользуемых отсеков; впрочем, Рэнсом  был  уверен,  что  его
похитители  --  по  крайней  мере,  Дивайн  --  рассчитывают на
обратном пути превратить их в трюмы для какого-то груза.  Кроме
того,  как-то  само  собой  получилось,  что  он стал выполнять
обязанности стюарда и  кока.  С  одной  стороны,  ему  казалось
естественным  делать  хоть  какую-нибудь  работу:  ведь в рубку
управления его так и не допускали. С другой же, Уэстон так  или
иначе  превратил  бы  его в слугу -- его поведение ясно об этом
говорило, -- а Рэнсом предпочитал скорее работать  добровольно,
чем по принуждению. Да и готовил он гораздо лучше спутников.
     Именно  работа  в  кухне позволила ему невольно подслушать
разговор, который сильно его встревожил. Произошло это, по  его
подсчетам,  недели  через  две  после начала путешествия. В тот
день Рэнсом, как  всегда,  вымыл  после  ужина  посуду,  принял
солнечную   ванну,   поболтал  с  Дивайном,  который  был  куда
разговорчивее Уэстона, хотя,  по  мнению  филолога,  и  гораздо
более омерзительным, и в обычное время лег в постель. Но ему не
спалось, и час-другой спустя он вдруг вспомнил, что не сделал в
камбузе  кое-какие  мелкие  приготовления  к  завтраку. Дверь в
камбуз находилась в кают-компании, где всегда был день, рядом с
дверью в рубку управления. Не медля,  Рэнсом  отправился  туда,
беззвучно ступая босыми ногами.
     Потолок  камбуза  выходил  на  ночную сторону, но зажигать
свет Рэнсом не стал, так как в приоткрытую дверь вливался поток
солнечного сияния.  Каждый,  кому  приходилось  вести  домашнее
хозяйство,  легко  представит  себе,  что дел оказалось гораздо
больше,  чем  думал  Рэнсом.  Привычные   действия   почти   не
производили   шума.  Закончив  все,  Рэнсом  уже  вытирал  руки
полотенцем,  висевшим  за  дверью,  как  вдруг   услышал,   что
открывается  дверь  рубки,  и увидел силуэт человека -- судя по
всему, это был Дивайн. Тот не вошел в кают-компанию, а  остался
стоять в дверях, в то время как Уэстон находился в рубке. Таким
образом,  получилось,  что Рэнсом ясно слышал слова Дивайна, но
реплики Уэстона разобрать не мог.
     -- По-моему,  дурацкий  план,  --   раздраженно   произнес
Дивайн.  -- Одно дело, если бы эти твари поджидали нас на месте
посадки, -- а если придется их искать? Вы считаете,  лучше  его
усыпить,  а  потом  тащить  на  себе вместе с рюкзаком? Нет уж,
пусть идет сам и несет свою долю груза.
     Уэстон что-то ответил.
     -- Да откуда же он узнает? -- парировал Дивайн. --  Мы  же
не  дураки,  чтобы  ему  сказать!  Но  даже  если он что-нибудь
заподозрит, у него кишка тонка сбежать на чужой планете. У него
же нет ни еды, ни  оружия.  Вот  увидите,  стоит  ему  углядеть
первого  сорна,  он  у  вас  в  ногах  будет  валяться! И снова
послышался неразборчивый голос Уэстона.
     -- А мне откуда знать? -- ответил Дивайн. --  Может  быть,
тамошний вождь, а скорее, какой-нибудь местный божок.
     На  этот  раз  из рубки донесся односложный вопрос. Дивайн
тут же отозвался:
     -- Тогда понятно, зачем он им нужен.
     Уэстон вновь что-то спросил.
     -- Я думаю, человеческое жертвоприношение. Но ведь для них
жертва не будет человеческой -- я думаю, вы меня понимаете.
     Уэстон  разразился  целой  тирадой,  вызвавшей  у  Дивайна
характерный иронический смешок:
     -- Безусловно,  безусловно!  Я  прекрасно  понимаю, что вы
идете на это из высших побуждений. Продолжайте в том  же  духе,
пока они не мешают моим побуждениям.
     Уэстон все не умолкал, и на этот раз Дивайн его перебил:
     -- Вы  сами-то  не собираетесь праздновать труса, а? -- и,
послушав еще немного, резко заключил: -- Если вам эти твари так
по душе, можете оставаться там и породниться с ними -- хотя  мы
еще  не  знаем, обладают ли они полом. Вам нечего беспокоиться.
Когда придет время, мы для  вас  парочку  сохраним.  Можете  их
держать  дома  вместо собаки, анатомировать или спать с ними --
как вам больше нравится... Это я знаю не  хуже  вас.  Абсолютно
омерзительны. Ну, я же просто пошутил. Спокойной ночи.
     Дивайн захлопнул дверь рубки, пересек кают-компанию, вошел
в свою  каюту  и,  как  всегда,  неизвестно  зачем запер дверь.
Рэнсом почувствовал, как отпускает его напряжение.  Он  слушал,
затаив  дыхание,  и  только  теперь  осмелился сделать глубокий
вдох. Наконец он осторожно вышел из камбуза.
     Благоразумие призывало Рэнсома как можно скорее  вернуться
в  постель,  но  он  все стоял в кают-компании, вбирая знакомый
солнечный свет с каким-то новым, мучительным чувством.  С  этих
небес,  из  этих счастливых сфер им предстояло опуститься -- но
куда?   Что   его   ожидает?   Сорны,   человеческие    жертвы,
омерзительные бесполые чудовища! Что такое "сорн"? Теперь перед
ним  явственно  вырисовалась  его собственная роль во всем этом
деле. Кто-то послал за ним. Конечно, не за ним  лично.  Кому-то
понадобилась  жертва -- любая жертва -- с Земли. Выбрали именно
его, потому что выбирал Дивайн: только теперь он  с  изумлением
понял,  что  все  эти  годы Дивайн так же ненавидел его, как он
ненавидел Дивайна. Но  что  же  такое  "сорн"?  Увидев  их,  он
повалится  в ноги Уэстону... В сознании Рэнсома, как и у других
людей его поколения, не было недостатка в кошмарных чудищах. Он
читал и Уэллса, и другие