что
я нашел достойные внимания мысли в начале XVII века. Любопытных
отошлю  к  Насвильциусу ("De Aetereo et Aereo Corpore". Базель,
1627,11,12).   Он   пишет:   "Вероятно,    однородное    пламя,
воспринимаемое  нами,  --  не само тело ангела или беса, но его
доступный чувствам образ, который пребывает за пределами  наших
понятий,  в  особой,  небесной  сфере".  Под  "особой, небесной
сферой"  он,  видимо,  подразумевает  то,  что  мы  назвали  бы
многомерным пространством. Конечно, о таких пространствах он не
знал, но узнал на опыте то, к чему, много позже, ученых привела
теория.

     2 Кто спит -- обедает (фр.).

     ГЛАВА 10

     Он  долго  сидел  в  темноте, усталый, а потом и голодный,
стараясь      не      прислушиваться      к       бесконечному:
"Рэнсом-Рэнсом-Рэнсом",  --  и  вдруг  услышал разговор, начала
которого не помнил, и  понял,  что  проспал.  Женщина  говорила
мало,  голос  Уэстона  говорил  настойчиво и мягко. Теперь этот
голос не рассуждал ни о Твердой Земле, ни  даже  о  Малельдиле.
Красиво и выразительно он рассказывал одну историю за другой, и
долгое  время  Рэнсом  не мог уловить никакой связи между ними.
Все это были истории о женщинах, но о самых разных  временах  и
судьбах.  Судя по ее ответам, Королева многого не понимала, но,
как ни странно,  Нелюдь  не  смущался.  Если  ему  было  трудно
объяснить  что-то  в  одной  истории,  он  тут  же  бросал ее и
переходил к другой. Все героини были сущими мученицами --  отцы
их  тиранили, мужья изгоняли, возлюбленные изменяли им, дети не
слушались, общество -- преследовало. Но,  так  или  иначе,  все
кончалось  хорошо:  либо  прижизненной  хвалой, либо -- чаще --
запоздалым  признанием  и  покаянными  слезами  у  их   могилы.
Бесконечный  монолог  все  продолжался, Королева спрашивала все
реже -- какое-то представление о горе и  смерти  у  нее  начало
складываться,  но  какое именно, Рэнсом не знал и догадаться не
мог. Зато он понял наконец к чему все  эти  рассказы.  Все  эти
героини,  в одиночку, шли на страшный риск, ради возлюбленного,
или ребенка, или народа. Всех их не понимали, гнали, травили --
и  все  они  были  оправданы  и  отомщены.  Подробности  Нелюдь
опускал.  Рэнсом  подозревал,  а то и знал, что на человеческом
языке многие из благородных героинь  именовались  преступницами
либо  ведьмами.  Но  все  было аккуратно прикрыто, из рассказов
выступала не идея, а некий образ -- величественная,  прекрасная
женщина,  не  склоняющаяся  под  тяжестью  легшей  ей  на плечи
ответственности за судьбу мира, одиноко и  бесстрашно  идет  во
тьму, чтобы совершить для других то, чего другие не хотят, хотя
от  этого  зависит  их  жизнь.  А для контраста и для фона этим
богиням голос Уэстона создавал портрет  мужчины.  Тут  он  тоже
ничего  не  говорил  впрямую,  но  образ  строил: смутно кишели
какие-то жалкие существа,  заносчивые,  невзрослые,  трусливые,
упрямые  и  угрюмые, вросшие в землю от лени, способные на все,
лишь бы ни на что  не  решаться,  ничем  не  рисковать.  Только
мятежная и жертвенная доблесть их женщин возвращает им истинную
жизнь.  Да, создавал он образ искусно. Рэнсом, лишенный мужской
гордыни, на минуту-другую почти поверил ему.
     Они еще говорили, когда  тьму  разорвали  вспышки  молний.
Несколько  секунд  спустя  донесся отзвук здешнего грома, рокот
небесного тамбурина -- и хлынул теплый дождь. Рэнсом  едва  его
ощутил. Вспышка молнии осветила оболочку Уэстона -- она сидела,
неестественно  выпрямившись,  и  Королеву  -- она приподнялась,
опираясь на локоть, дракон у ее  головы  давно  проснулся.  Над
ними  высились  деревья,  вдали  катились высокие волны. Рэнсом
думал о том, что увидел. Он не  мог  понять,  как  же  Королева
видит  это лицо, эти челюсти, словно жующие что-то, -- и до сих
пор не поняла, что перед нею кто-то очень  плохой.  По  совести
говоря,  тут  не  было  ничего странного. Сам он, конечно, тоже
казался ей нелепым и неприятным. Она  и  знать  не  могла,  как
выглядит плохой, как -- нормальный человек. Но сейчас он увидел
на  ее  лице  то,  чего еще не видел. На Нелюдя она не глядела;
нельзя было даже догадаться,  слушает  ли  она  его.  Губы  она
плотно  сжала  --  может  быть, поджала, брови чуть приподняла.
Никогда еще она не была так похожа на земных женщин, хотя и  на
Земле  такое  лицо  не часто встретишь. "Разве что на сцене, --
подумал он вдруг, и содрогнулся. -- Королева из трагедии". Нет,
это уж  слишком.  Такое  сравнение  унижало  эту  Королеву.  Он
оскорбил  ее,  и  не  мог  себе этого простить. И все же... все
же... высвеченная молнией картина запечатлелась в его мозгу. Он
просто не мог забыть об этом, новом выражении  ее  лига.  Очень
хорошая королева, героиня великой трагедии, прекрасно сыгранная
актрисой,  которая  и  в  жизни -- хороший человек... По земным
понятиям, такое лицо достойно похвалы, даже почтения, но Рэнсом
помнил все то, что видел раньше, -- полное отсутствие  эгоизма,
детскую, радостную святость, и глубокий покой, напоминающий и о
младенчестве,  и о мудрой старости, хотя ясная молодость лица и
тела отрицала и то, и это. Он помнил, и новое выражение ужасало
его.  Чуть-чуть,  совсем  немного,  но  она  уже  притязала  на
величие,   уже   играла  роль,  и  это  казалось  отвратительно
вульгарным. Быть может -- нет, наверное  --  она  всего-навсего
откликнулась,  и  то  в  воображении,  на  эту  новую  затею --
выдумывать, сочинять.  Ах,  лучше  бы  ей  не  откликнуться!  И
впервые он подумал отчетливо: "Больше нельзя".
     -- Я  пойду  туда,  где листья укроют от дождя, -- сказала
она в темноте. Рэнсом до сих пор почти не  чувствовал,  как  он
промок,  --  в  мире,  где  нет одежды, это не так уж важно. Но
Королева  встала,  пошла,  и   он   пошел   за   нею,   пытаясь
ориентироваться  на  слух.  Кажется,  Нелюдь  следовал за ними.
Иногда сверкала молния, и  тогда  из  тьмы  возникала  стройная
Королева, и Нелюдь, ковыляющий за нею в мокрой рубашке и мокрых
штанах  Уэстона,  и  дракон, поспешающий сзади. Наконец все они
вышли туда, где мох был сухой и дождь над головами барабанил по
жестким листьям. Здесь они снова опустились на землю.
     -- Однажды, -- без промедления начал Нелюдь, -- была у нас
королева, которая правила маленькой страной...
     -- Тише! -- перебила его Королева Переландры. -- Послушаем
лучше дождь. -- И через минуту спросила: -- Что это? Я  никогда
не слышала такого голоса.
     И впрямь, совсем рядом с ними кто-то глухо рычал.
     -- Не знаю, -- ответил голос Уэстона.
     -- А я, кажется, знаю, -- сказал Рэнсом.
     -- Тише! -- вновь сказала она, и больше той ночью они ни о
чем не говорили.
     Так  началась  череда  дней  и  ночей, о которых Рэнсом до
конца жизни вспоминал с ужасом. Рэнсом, к  сожалению,  оказался
прав:  его  враг в отдыхе не нуждался. Хорошо еще, что Королева
не могла  обходиться  без  сна.  Но  она  и  раньше  высыпалась
быстрее, чем Рэнсом, а теперь, быть может, и недосыпала. Стоило
Рэнсому  задремать  --  и,  очнувшись,  он  неизменно слышал ее
разговор с Нелюдем. Он смертельно устал. Он бы и вовсе  не  мог
этого  выдержать, если 6 Королева не отсылала иногда их обоих с
глаз долой. Правда, он и в этих случаях держался поблизости  от
своего   врага.   Это   было  передышкой  в  битве,  но  весьма
несовершенной. Он не решался оставлять Нелюдя  одного  --  и  с
каждым  днем выносил его все хуже. На своем опыте он узнал, как
неверно, что дьявол -- джентльмен. Снова и снова чувствовал он,
что тонкий, вкрадчивый Мефистофель в красном плаще, с пером  на
шляпе  и  при  шпаге, или даже сумрачный Сатана из "Потерянного
рая", были бы куда лучше, чем существо,  которое  ему  пришлось
стеречь.  Нелюдь  не  был  даже похож на нечестного политика --
скорее уж казалось, что возишься со  слабоумным,  или  со  злой
мартышкой,   или   с  очень  испорченным  ребенком.  Омерзение,
начавшееся  когда  тот   стал   бормотать   "Рэнсом,   Рэнсом",
преследовало  его  каждый  день  и  каждый  час. В разговорах с
Королевой Нелюдь выказывал и ум, и тонкость,  но  Рэнсом  скоро
понял,  что все это -- лишь оружие, и в свободные часы для него
пользоваться умом так же странно, как для солдата  отрабатывать
на досуге штыковой удар. Мысль была орудием, средством; сама по
себе она Нелюдя не интересовала. Он брал разум взаймы, как взял
тело Уэстона, будто нечто внешнее и никак с собою не связанное.
Едва   повернувшись   к   Королеве  спиной,  он  позволял  себе
расслабиться. Почти все время Рэнсом спасал от  него  зверей  и
птиц.  Если  Нелюдю  удавалось  оторваться хотя бы на несколько
шагов, он хватал любую птицу, любого зверя, подвернувшегося под
руку, и вырывал перья или мех. Рэнсом пытался отнять жертву,  и
бывали  жуткие  минуты,  когда приходилось стоять с ним лицом к
лицу. До поединка дело не доходило, Нелюдь просто ухмылялся,  а
то  и  сплевывал  и чуть отступал, но всякий раз Рэнсом успевал
понять, как сильно он боится врага. Ведь ему все время было  не
только противно, но и по-детски страшно оттого, что рядом с ним
обитал  этот оживший мертвец, искусственно движимое тело. Порой
сама мысль, что они остались наедине, наполняла  Рэнсома  таким
ужасом,  что он готов был бежать через весь остров к Королеве и
просить у нее защиты. Если рядом не было живых существ,  Нелюдь
удовлетворялся   растениями.   Он  прорезал  их  кожу  длинными
ногтями, выдирал корни, обрывал листья или хотя  бы  выдергивал
пучками  мох.  Любил  он позабавиться и с Рэнсомом. Его тело --
вернее, тело Уэстона -- умело принимать  непристойные  позы,  и
нелепость  их  была отвратительнее их извращенности. Часами это
лицо ухмылялось и строило гримасы, а  потом  опять  начиналось:
"Рэнсом...   Рэнсом...".   Иногда   в  гримасах  проскальзывало
страшное сходство с людьми, которых  Рэнсом  знал  и  любил  на
Земле.   Но  хуже  всего  были  те  минуты,  когда  в  оболочку
возвращался сам Уэстон. Он бормотал жалобно  и  робко:  "Будьте
осторожны,  Рэнсом.  Я  провалился  в большую черную дыру. Нет,
нет, я на Переландре. Мне трудно думать,  но  это  неважно,  он
думает  за меня. Скоро все будет в порядке. Что ж они закрывают
окна? Все в порядке, они забрали у  меня  голову  и  приставили
чужую.  Теперь  я  скоро поправлюсь. Они не дают мне посмотреть
рецензии на мои статьи. Ну,  я  ему  сказал,  что  если  он  не
включит  меня  в  первую десятку, пусть обходится без меня. Как
смеет этот щенок представлять такую работу! Он  издевается  над
экзаменаторами.  Нет,  вы объясните, почему я заплатил за билет
первого класса, а тут  такая  давка?  Это  нечестно.  Нечестно!
Снимите  эту  тяжесть с груди! Зачем мне одежда? Оставьте меня.
Оставьте. Это нечестно. Какие огромные мухи!.. Говорят,  к  ним
привыкаешь..." -- и тут начинался звериный вой. Рэнсом так и не
понял,  притворяется  он,  или  распадавшаяся  психика, которая
когда-то  была  Уэстоном,  продолжала  жалкое  существование  в
сидевшем  перед  ним теле. Он заметил только, что у него самого
совершенно исчезла прежняя  ненависть.  Теперь  он  искренне  и
горячо  молился  за  эту  душу. И все же то, что он чувствовал,
нельзя было назвать жалостью. До сих  пор,  когда  он  думал  о
преисподней,  погибшие  души  представлялись ему человеческими;
теперь перед ним разверзлась бездна, которая отделяет людей  от
духов,   и   жалость   почти  совершенно  поглотил  страх,  тот
необоримый  ужас,  который   испытывает   жизнь   перед   лицом
самопожирающей  смерти.  Если  устами  Нелюдя  говорили останки
Уэстона,  значит,  Уэстон  уже  не   человек.   Силы,   издавна
разрушавшие  в  нем  все  человеческое,  завершили свою работу.
Больная воля отравила понемногу и разум, и  чувства,  а  теперь
погубила  и  себя,  так  что  вся психика развалилась на куски.
Остался  лишь  призрак  --   непрестанная   тревога,   обломки,
развалины,  да  запах разложения. "Вот это, -- думал Рэнсом, --
могло ждать и меня -- или ее".
     Но все же  в  эти  часы,  наедине  с  Нелюдем,  он  как-то
отдыхал.   Работой,  делом  были  бесконечные  разговоры  между
Искусителем  и  Королевой.  Трудно  было  проследить,  как  все
продвигается  час за часом, но дни шли, и Рэнсом убеждался, что
Искуситель берет верх. Конечно, бывали  и  взлеты,  и  падения.
Порой  непредвиденная мелочь внезапно выбивала почву из-под ног
Врага; порой и Рэнсому удавалось вмешаться в  страшную  беседу.
Иногда  он думал: "Слава Богу! Мы победили наконец", -- но Враг
не знал усталости, а Рэнсом уже выбивался из сил,  в  последние
же  дни  он  заметил,  что  и  Королева  устала. Он попросил се
отослать прочь их обоих. Но она  не  согласилась,  и  слова  ее
показали,  сколь  велика  уже опасность. "Как я могу отдыхать и
веселиться, -- сказала она, -- когда дело не решено? Я не стану
отдыхать, пока не пойму точно, должна ли я  совершить  какое-то
великое дело ради Короля и детей наших детей".
     Именно  на  этой  струне  играл  теперь Враг. Слова "долг"
Королева не знала, но как раз во  имя  долга  он  заставлял  ее
снова и снова думать о непослушании и убеждал, что прогнать его
было   бы   трусостью.   Каждый  день,  в  тысяче  образов,  он
представлял ей Великий Подвиг и Великую Жертву.  Потихоньку  он
вытеснил  мысль  о том, чтобы подождать Короля и вместе принять
решение. Теперь и речи не было о такой трусости!. Весь смысл се
поступка, все величие в том и будет, чтобы  совершить  его  без
ведома Короля, а после он, если захочет, может отречься от нее,
так что всю выгоду получит он, а весь риск (как и благородство,
и  своеобразие, и возвышающая душу боль) придется на ее долю. К
тому же, прибавлял Искуситель, нет смысла спрашивать Короля, он
наверняка будет против, таковы уж мужчины. Лучше силой дать ему
свободу. Теперь, пока решает она  --  теперь  или  никогда,  --
можно  свершить  этот  подвиг. "Теперь или никогда", -- твердил
он, пробуждая в Королеве страх, знакомый на Земле всем женщинам
-- а  что,  как  она  упустит  великую  возможность,   напрасно
проживет  жизнь? "Словно я дерево без плодов", -- говорила она.
Рэнсом пытался ее убедить, что ее плодом будут дети. Но  Нелюдь
спросил,  неужто  у разделения на два пола нет иной цели, кроме
размножения? Ведь  потомство  можно  бы  обеспечить  как-нибудь
иначе, скажем, -- как у растений. Он тут же пустился объяснять,
что  там,  на  Земле,  мужчины вроде Рэнсома -- отсталые самцы,
боящиеся новых благ, --  всегда  старались  ограничить  женщину
деторождением  и  знать  не  желали  о  той высшей участи, ради
которой она и создана Малельдилом. Он сказал,  что  такие  люди
уже  причинили  немало  вреда,  и  от нее зависит, чтобы ничего
подобного не случилось на Переландре.  Именно  тут  он  и  стал
учить  ее  новым  словам:  Творчество, Интуиция, Духовность. Но
допустил  промах  --   когда   Королева   поняла,   что   такое
"творческий", она забыла о Великом Деле и Высоком Одиночестве и
долго  смеялась, а потом сказала, что он еще моложе Пятнистого,
и отослала их обоих.
     Это было Рэнсому на руку, но  утром  он  сорвался,  и  все
пошло  прахом.  В  тот  день  Нелюдь  еще  настырней толковал о
самовыражении и самопожертвовании, и она все больше поддавалась
обаянию, когда Рэнсом, не выдержав, вскочил и просто набросился
на нее. Очень быстро, чуть ли не крича, забывая здешний язык  и
вставляя  английские слова, он пытался объяснить, что видел эту
"самоотверженность" на деле. Он стал рассказывать  о  женщинах,
которые  падали  от  голода,  но  не садились есть, пока муж не
вернется, хотя прекрасно знали, что он этого терпеть не  может;
о  матерях,  которые  клали  жизнь  на то, чтобы выдать дочь за
того, кто ей противен; об Агриппине и леди Макбет. "Неужели  ты
не  видишь,  --  орал  он, -- что в этих словах нет смысла? Что
толку говорить, будто ты хочешь сделать  это  ради  Короля?  Ты
знаешь, что именно этого Король не хочет и не захочет! Разве ты
-- Малельдил, чтобы решать, что хорошо для него, что плохо?" Но
она  почти ничего не поняла, а тона -- испугалась. Все это было
на руку уже Нелюдю.
     Сквозь  все  взлеты  и  падения,  сквозь  битвы,  атаки  и
контратаки, сквозь сопротивление и отступление Рэнсом все яснее
видел  план  кампании.  Сама  идея подвига и жертвы по-прежнему
соединялась для Королевы с  любовью  к  Королю,  к  ее  еще  не
родившимся   детям   и  даже  к  Малельдилу.  Сама  мысль,  что
Малельдил, быть может, желает именно непослушания, и  была  той
щелью, через которую в ее разум мог хлынуть поток искушения. Но
с  тех  пор, как Нелюдь начал свои трагические повествования, к
этому   прибавился   самый   слабый   призвук    театральности,
самовлюбленного  желания  сыграть  главную  роль в драме своего
мира. Нелюдь, без сомнений, пытался усилить именно это.  Он  не
мог преуспеть, пока такое чувство оставалось каплей в океане ее
души.  Вероятно,  до  тех  пор, пока это не изменится, Королева
была в безопасности -- пожалуй, ни одно  разумное  существо  не
откажется  от счастья ради чего-то столь смутного, как болтовня
о духовности и высшем  предназначении.  Не  откажется  --  пока
искушение  себялюбием  не  перевесит  всего остального. Эгоизм,
таящийся в идее благородного бунта, должен возрасти;  и  Рэнсом
думал,  что  хотя  она  и  смеется над Врагом, и часто дает ему
отпор, он растет очень медленно, и все же  явно.  Конечно,  все
было  сложно, очень сложно. Нелюдь всегда говорил почти правду.
Видимо, в замысел  Божий  входило  и  то,  что  это  счастливое
созданье  станет  совсем  взрослым,  обретет свободный выбор, в
некотором смысле отделится и от Бога, и от мужа, чтобы связь их
стала глубже и  полноценней.  С  самой  первой  встречи  Рэнсом
видел,  как  взрослеет  Королева,  и сам, пусть бессознательно,
помогал этому. Если она победит искушение,  оно  станет  новым,
очень  важным  шагом  все  к той же цели -- к более свободному,
разумному и осознанному послушанию. Но именно  поэтому  ошибка,
которая  низвергнет ее в рабство ненависти и зависти, экономики
и политики, так хорошо известное нашему миру,  --  эта  роковая
ошибка  так  страшно  похожа  на  правильный  шаг.  О  том, что
опасность усиливается, Рэнсом догадывался и по тому, как трудно
стало напоминать о простейших исходных посылках.  Королева  все
меньше  обращала  внимание на то, что изначально дано ей, -- на
заповедь Малельдила, на совершенно неизвестные последствия,  на
нынешнее  счастье, столь великое, что перемена едва ли окажется
к лучшему. Все это смывала  бурная  волна  нечетких,  но  ярких
образов,  создаваемых  Нелюдем,  и  все  возрастающая  важность
центрального образа. Она  не  утратила  невинности,  не  ведала
дурных  намерений,  воля  ее  была  чиста,  но  воображение уже
наполовину заполнилось яркими и ядовитыми картинками.  И  снова
Рэнсом  подумал:  "Нет,  так  больше нельзя"; но все его доводы
были бессильны, искушение продолжалось.
     Он очень устал и однажды под  утро  провалился  в  мертвый
сон,  а  очнулся  лишь  к  полудню. Он был один, и великий ужас
охватил его. "Что же я мог поделать? Что я  мог?"  --  вскричал
он, решив, что битва проиграна. Голова у него кружилась, сердце
болело,  когда  он  брел  к  берегу,  чтобы  найти  там  рыбу и
отправиться вслед за беглецами на Твердую  Землю.  Он  был  так
растерян  и  измучен,  что даже не думал, как ему теперь искать
эту землю, не зная, где она и сколько до нее плыть. Продравшись
через лес на  открытое  место,  он  внезапно  увидел,  что  два
человека,  укутанные  с головы до пят, спокойно стоят перед ним
на фоне золотого неба. Одеяния их  были  пурпурными  и  синими,
венцы  --  из  серебряных  листьев,  ноги остались босыми. Одно
существо показалось  ему  самым  прекрасным,  другое  --  самым
уродливым  из  детей  человеческих. Они заговорили, и он понял,
что перед ним -- Королева и оболочка Уэстона. Одежда у них была
из перьев. Рэнсом хорошо знал тех птиц, из чьих  крыльев  такие
перья